Основанная еще Петром I, Академия наук имела нескольких выдающихся ученых, но влияние их на интеллектуальное развитие общества не могло быть сколько-нибудь значительным. Учебные заведения высшего типа были лишь в Москве да Петербурге, и общее количество обучающихся в них составляло едва несколько сотен. К тому же обучение было по преимуществу либо военизированным, либо богословским.
Положение начало меняться в конце XVIII века. Усилия первых русских литераторов и просветителей давали свои плоды. Нация пробуждалась к духовной жизни. Появляются первые литературные журналы, альманахи, светские книги. В 1802 году Н. М. Карамзин опубликовал статью "О книжной торговле и любви ко чтению в России", где привел любопытные цифры и факты, свидетельствующие о глубоких переменах на рубеже двух веков.
"За 25 лет перед сим, - писал он, - были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь ко чтению всего более им способствует"30.
Выдающийся русский просветитель времен Екатерины Н. И. Новиков был в Москве главным распространителем книжной торговли. До него, по словам Карамзина, расходилось московских газет не более 600 экземпляров.
Новиков сделал их гораздо богаче содержанием, прибавил в виде бесплатного приложения "Детское чтение". "Число пренумерантов [Пренумерант (архаичн.) - подписчик.] ежегодно умножалось и лет через десять дошло до 4000. С 1797 года газеты сделались важны для России высочайшими императорскими приказами и другими государственными известиями, в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000; без сомнения, еще мало, когда мы вообразим величие империи, но много в сравнении с прежним расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число любопытных так скоро возрастало, как в России. Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем состоянии не берут газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомцу случилось видеть несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоте; но пятый разбирает буквы, а другие слушают"30.
Что-то действительно сдвинулось в духовной жизни России, открывались новые пути и возможности для ее развития, пробуждались дремавшие ранее интеллектуальные силы. Приходили в движение, включались в духовное брожение новые пласты русского общества: мелкопоместное дворянство, чиновный люд, состоятельные и предприимчивые мещане. Литература ощущала токи живой жизни.
Все это явно обнаружилось значительно позднее, а пока новые веяния в культурной жизни были еще очень слабы и робки. Так называемое образованное русское общество все еще было чужеземцем среди своего собственного народа.
Литературный язык русский еще надлежало создать. Н. М. Карамзин, который почувствовал это одним из первых, писал в статье "Отчего в России мало авторских талантов": "Француз, прочитав Монтаня, Паскаля, 5 или 6 авторов века Людовика XIV, Вольтера, Руссо, Томаса, Мармонтеля, может совершенно узнать язык свой во всех формах; но мы, прочитав множество церковных и светских книг, соберем только материальное или словесное богатство языка, которое ожидает души и красот от художника.
Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные, мысли... Одним словом, французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти, французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом"30.
Писатели жаловались, что образованная публика признает только все французское, а публика эта сетовала, что и рада бы читать по-русски, да нечего. Героиня неоконченного пушкинского романа "Рославлев" так и говорит: "Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски, но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограниченна.
Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад, между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то, воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом, и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода).
В этом признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на жалобы русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток".
Подобно этой героине, Татьяна Ларина, как мы помним
...по-русски плохо знала.
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски.
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
С наступлением XIX века литература наша из дворцовой становится салонной, круг образованных людей расширяется. Стихи, басни, эпиграммы, романсы звучат теперь во многих барских гостиных. Появляются первые лирические поэмы, закладываются основы литературной русской прозы.
Популярными становятся ухарские гусарские песни, которые и сочиняются самими гусарскими офицерами. Расходятся в списках озорные, часто нецензурные "поэмки", пользующиеся шумным успехом у светской молодежи.
Сергей Львович и Василий Львович Пушкины в числе этой молодежи и сами "балуются" не без успеха салонными стихами. О характере и уровне этой поэзии дает представление такое, например, буриме Василия Львовича:
Чем я начну теперь? Я вижу, что - баран
Нейдет тут ни к чему, где рифма - барабан;
Известно, вам, друзья, что галка не - фазан,
И что в поэтах я казак, а не - гетман,
Но вас душой люблю и это не - обман...
...Что наша жизнь? - Роман,
Что наша смерть? - Туман,
А лучше что всего? - Бифштекс и - лабардан.
Поэзия все еще творилась не для печати, не для широкой публики, а для круга близких и знакомых. Считалось дурным тоном отдавать свои творения в печать. На литераторов, продававших свои произведения издателям, смотрели с высокомерным презрением. И все же профессиональных писателей и журналистов становилось все больше.
Русская литература училась пробовать себя в новой тональности, прислушиваясь к звучанию родной, не чужеземной речи. Державин, Фонвизин, Богданович, Карамзин, Дмитриев, Крылов, Жуковский, Батюшков стояли на рубеже XVIII - XIX веков у истоков той революции в языке, которую завершил Пушкин.
С именем Николая Михайловича Карамзина связан новый период русской литературы в первые полтора десятилетия XIX века. Он попытался оживить мертвый парадный язык писателей живым человеческим чувством, вниманием к интимным душевным переживаниям. Это тоже было заимствование модных чужеземных веяний, попыткой пересадить на русскую почву английский и французский сентиментализм. Попытка не увенчалась успехом, но открыла перед русской литературой новый, не исследованный ею мир - мир внутренней жизни, тонких движений человеческой души.
Ко времени вступления в литературу Пушкина в разгаре была борьба двух литературных течений: "архаистов", ратовавших за избавление русского языка от чужеземного влияния и видевших это избавление в возврате к церковнославянской терминологии, и так называемых "стилизаторов" или "карамзинистов", объединившихся вскоре в литературный клуб "Арзамас".
Архаисты, главой которых был А. С. Шишков, "громоздили громадье"
псевдославянских од и трагедий и настойчиво предлагали всюду заменять иностранные слова русскими, часто искусственными, надуманными, уродливыми словообразованиями. Пушкин потешался над предложением Шишкова употреблять вместо "тротуар" - "топталише", вместо "фонтан" - "водомет", вместо "бильярдный кий" - "шаротык", вместо "целуй меня" - "да лобжет мя лобзанием".
Со своей стороны "шишковисты" высмеивали слезливый тон и вычурный, витиеватый, "изысканный" стиль "карамзинистов", изобиловавший условными украшениями стихотворства. Помните, у Грибоедова, который был близок к "шишковистам":
Словечка в простоте не скажут, все с ужимкой...
Пушкин, в лицейской своей молодости благоговевший перед Карамзиным и зло задиравший "архаистов", вскоре отошел от "односторонней"
позиции и уже в 1822 году подверг резкой критике манеру писать "с ужимкой", которая стала модной и заполнила журналы.
Считалось, что негоже литератору написать прозаическое слово "лошадь", - он выводил: "Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и т. д.". Считалось, что нельзя упомянуть слово "дружба", не прибавив: "сие священное чувство, коего благородный пламень..." Нужно было сказать: "рано поутру", а они высокопарно изрекали: "едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба". Если какой-нибудь рецензент хотел сказать нечто об актрисе, он бойко выводил: "Сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Аполлоном". "Боже мой, - восклицал Пушкин, приведя эти строки, - да поставь - эта молодая хорошая актриса - и продолжай..."
Впрочем, по вычурности, искусственности, усложненности язык "шишковистов" никак не уступал языку "карамзинистов". Чистый литературный русский язык еще не явился миру во всей своей ясности. Он только "вылупливался", только сбрасывал скорлупу в комедиях Фонвизина, в баснях Крылова, в балладах Жуковского, в лирике Батюшкова.
Жуковский и Батюшков - прямые учителя Пушкина в поэзии. В их творчестве русский литературный язык приобрел легкость, мелодичность, гибкость и вместе с тем способность выражать тонкие душевные переживания. В ранних стихах Пушкина можно обнаружить влияние обоих поэтов:
он впитал в себя их поэтические достижения. Но насколько стих Пушкина богаче, многограннее, ярче по сравнению с многословной мистической музой Жуковского, насколько он совершеннее художественно изящных и легких, как мотыльки, стихов Батюшкова! Изящность и легкость Батюшкова, как и пластичность, напевность Жуковского, только в пушкинском стихе и выявились вполне и определенно.
И ранний Жуковский и в еще большей степени Батюшков грешили, случалось, риторикой, пространным пустым краснословием, когда вообще-то поэту сказать нечего. Стих их порой назидал и поучал. Пушкин от всего этого поразительно быстро избавился.