Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя...
Выше говорилось, что для раннего Пушкина были характерны приемы исторической "перелицовки" сюжетов, прямого наложения прошлого на настоящее. Тогда это было выражением самого отношения Пушкина к истории, чертой его незрелого еще исторического мышления. В последующие годы, усвоив подлинно исторический взгляд на события прошлого и настоящего, Пушкин все же иногда продолжает сознательно пользоваться прежними приемами для того, чтобы зашифровать свои мысли и настроения, выдать их за мысли и настроения того или иного исторического лица.
Пожалуй, в наиболее явной форме это проявилось в "Андрее Шенье".
Напрасно было бы искать в этой элегии следы действительного отношения Пушкина к реальным событиям Французской революции. Под Андреем Шенье, осужденным якобинцами на тюрьму и казнь, Пушкин разумеет и самого себя. "Палачи самодержавные", о которых идет речь в элегии, - не Марат и Робеспьер [В те времена взгляд на Марата и Робеспьера как на тиранов был общепринятой официальной версией. - Г. В.], а Александр I и его приспешники. Когда поэт восклицает:
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
то это не о Шенье только, а и о себе самом с гордостью говорит он, это его - пушкинский - стих как бич свистал по головам бесславных правителей России, это он воспевал "цареубийственный кинжал".
Сам поэт в письме к Вяземскому из своего Михайловского заточения дал понять, что смысл его элегии - двойной, скрытый, тайный: "Суди об нем, как езуит - по намерению".
И чтобы не оставалось никаких сомнений насчет действительного смысла элегии, он в другом письме к Вяземскому будто случайно роняет такую фразу: "Грех гонителям моим! И я, как А. Шенье, могу ударить себя в голову и сказать: "И у avait quelque chose la..." (Здесь кое-что было...). Эти слова Шенье произнес перед казнью. Пушкин свое многолетнее изгнание ощущал предельно трагично - как духовную смерть.
Шенье (а в действительности - сам Пушкин) обращается к тирану, то есть к Александру, с резким обличением и зловещим пророчеством:
...а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях.
Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Без сомнения, именно эти строки имел в виду Пушкин, когда, узнав о смерти Александра I, писал: "Я пророк, ей-богу, пророк! Я "Андрея Шенье" велю напечатать церковными буквами..."
Наиболее сильные строки из "Андрея Шенье" с надписью "На 14 декабря" широко распространялись в списках после декабрьского восстания.
Теперь они были обращены к Николаю I.
Накануне казни декабристов с особой остротой читались по России такие строчки из "Андрея Шенье":
Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
"ИСТОРИЯ НАРОДА ПРИНАДЛЕЖИТ ПОЭТУ"
"Дикость, подлость и невежество не уважает
прошедшего, пресмыкаясь перед одним
настоящим".
(А. ПУШКИН. "ОПРОВЕРЖЕНИЕ НА КРИТИКИ" 1830 г.)
Весть о восстании декабристов на Сенатской площади в Петербурге, о кровавом разгроме его застала Пушкина в Михайловском, "в глуши, во мраке заточенья".
Он ожидал это восстание давно и нетерпеливо, с "томленьем упованья", он предчувствовал его неизбежность, он возлагал на него большие надежды и для судеб России и для себя лично. Теперь все рухнуло. "Минута вольности святой" не длилась и мгновения. Во всем, что произошло, предстояло разобраться, понять причины неудачи, определив свое отношение, взглянуть на трагедию взором историка, мыслителя, художника - "взором Шекспира".
Чем больше Пушкин узнавал об обстоятельствах, связанных с восстанием 14 декабря 1825 года, тем яснее становилось, что оно, увы, было заранее обречено на провал.