Впрочем, если он может вести конторские книги...
Принимать подписку...
Вести переписку по делам конторы и редакции...
Получать деньги с почты...
Заделывать номера в бандероли...
Сдавать их на почту...
Держать корректуру...
Еще что-то...
И еще что-то...
Барышня говорила с полчаса. Довольно бестолково перечисляла разные обязанности.
- Для этих дел надо несколько человек, - сурово сказал Мошкин.
Барышня досадливо покраснела. По ее лицу пробежали жадные гримаски. Она сказала:
- Журнал маленький. Специальный. Для такого маленького предприятия если взять несколько, то им нечего будет делать. Усмехнулся. Согласился.
- Пожалуй, что и так. У вас не соскучишься. Спросил:
- А сколько времени я у вас буду занят ежедневно?
- Ну, часов с девяти утра, - это не поздно? - часов до семи вечера, это не рано? Иногда, если спешная работа, можно и попозже посидеть или прийти в праздник, - ведь вы свободны?
- Сколько же вы думаете платить?
- Рублей восемнадцать в месяц вам будет достаточно? Подумал. Засмеялся.
- Мало-с.
-Больше двадцати двух не могу.
- Хорошо-с.
И с внезапным порывом злости встал, сунул руку в карман, вытащил оттуда ключ от своей квартиры и тихо, но решительно сказал:
- Руки вверх!
- Ах! - произнесла барышня и немедленно же подняла руки.
Она сидела на диване, очень бледная. Дрожала. Она была большая и сильная. А он - маленький и тощий.
Рукава ее одежды отвисли к плечам, и две протянутые вверх белые, голые руки казались толстыми, как ноги акробатки, упражняющейся дома. И видно было, что у нее хватит силы долго держать руки вверх. И сквозь испуг на ее лице пробивалось выражение значительности переживаемого.
Наслаждаясь ее смущением, Мошкин произнес медленно и внушительно:
- Только двинься! Только пикни! Подошел к картине.
- Сколько стоит?
- Двести двадцать, без рамы, - дрожащим голосом произнесла барышня.
Порылся в кармане, достал перочинный нож. Разрезал картину сверху вниз и справа налево.
- Ах! - вскрикнула барышня. Подошел к мраморной головке.
- Что стоит?
- Триста.
Ключом отбил ухо, оббил нос, щеки пооббил. Барышня тихонько ахала. И приятно было слушать ее тихое аханье.
Порвал еще несколько картин, порезал обивку кресел, сломал несколько хрупких вещичек.
Подошел в барышне. Крикнул:
- Лезь под диван! Исполнила.
- Лежи смирно, пока не придут. Не то бомбой тарарахну. Ушел. Никого не встретил ни в передней, ни на лестнице. У ворот стоял тот же дворник. Мошкич подошел к нему. Сказал:
- Что у вас барышня-то странная какая?
- А что?
- Да нехорошо себя ведет. Скандалит очень. Вы бы к ней пошли.
- Коли они не зовут, как же я могу?
- Ну, как знаете.
Ушел. Голодный блеск в его глазах тускнел. Мошкин долго ходил по улицам. Тупо и медленно вспоминал эту гостиную, и разрезанные картины, и барышню под диваном.
Тусклые воды канала манили к себе. Скользящий свет заходящего солнца делал их поверхность красивой и печальной, как музыка безумного композитора. Такие были жесткие плиты набережной, и такие пыльные камни мостовой, и такие глупые и грязные шли навстречу дети! Все было замкнуто и враждебно.
А зеленовато-золотистая вода канала манила.
И погас, погас голодный блеск в глазах.
Так звучен был мгновенный всплеск воды.