- Сейчас выпьем - сразу все пройдет. - проговорил тот, от которого требовали, чтобы он играл на гитаре.
И кто-то из них уже потянулся к первой бутыли, и уже звякнул стакан, как Михаил резко вскочил, словно цепи разорвал, и схватил в две руки эти бутылки. Он замахнулся, намериваясь запустить их в окно, и одна бутылка полетела, и пробила, и тут же в пробоину эту, которая размером была с голову новорожденного младенца, с яростным завыванием, устремился новый поток снежной круговерти. От напора стихии старые трещины углублялись, и обломки стекла сыпались на подоконник... Но вторую его руку перехватила жена - с неимоверной, не женской силой заломила ее, Михаил разжал пальцы, надеясь, что бутылка разобьется о пол, однако тут, видя, что гибнет такое "сокровище", проявил невиданную прежде проворность один из дружков, и успел перехватить эту бутылку на лету - при этом щетинисто-перекошенное лицо его выразило такое бурное, безудержное счастье, будто он свершшил великий подвиг, и вся его дальнейшая жизнь будет каким-то сплошным раем.
- Сдурел! Сдурел! - голосила жена. - Я же говорила..., что надо... скорую... вызывать..., ...!!! Бегите, вызывайте! Псих! Убийца!..
Она все выкручивала ему руку, а потом толкнула к стене с такой силой, что он, ударившись, разбил себе лоб в кровь. Цепляясь за холодильник, Михаил поднялся, и стоял, в потоках пронизывающего его холода, из снежной круговерти, из треска раздрабливаемого стекла прорывались голоса:
- Да что ты... без жалости совсем! Видишь - плохо ему совсем! Обморозился!.. Ему выпить хорошенько надо, а ты - в больницу! В больнице ему вольют какое-нибудь... и он...!
- Ну так ему и надо! Вы только смотрите, что он натворил!..
В какое-то мгновенье Михаилу захотелось броситься вперед, растолкать эти неясные фигуры, выбить останки стекла, и броситься навстречу ветру. Но он понимал и то, что это не выход - тогда он уже проиграл свою битву - и он сдержался, остался на месте.
- Стекольщика вызывать надо..., а деньги то есть...?! - бранилась жена.
- Ладно, ладно, ла-а-адно! - примирительно восклицал дружок. - Завтра с этим стекольщиком разберемся, а сейчас - главное выпить... - и по его дрожащему голосу чувствовалось, как действительно много значит для него эта спасенная бутылка.
И вот вновь Михаила - слабого, не способного к сопротивлению, не способного даже и слова сказать, потому что вновь его стал сотрясать кашель - схватили за руку, и поволокли в ту комнату, где весь пол был покрыт слоем холодной темной воды от стаявшего снега - жена, увидев это, начала бранится...
И вот все они уселись на грязную, смердящую "супружескую" кровать; и Михаил оказался сжатым с одной стороны смердящей женой, а с другим смердящим дружком. Жена продолжала бранится - орала ему на ухо благим матом; а дружок, подносил к его лицу наполненный прозрачным ядом мутный стакан, и повторял:
- Выпей же... Просто выпей, и тебе сразу полегчает. Пей же, пей... Ну, только один этот стакан выпей, и сразу вся боль пройдет...
Из носа, и с разбитого лба Михаила капала кровь - капала и в темную воду под ногами, и в этот стакан, водка в которой тоже постепенно темнела. От страшного разрывающего изнутри и сжимающего снаружи давления голова трещала - того и гляди лопнет; в глазах же перемешивалась то тьма, то жуткие образы, похожие на обрывки тела Иртвина. Ему казалось, что он сидит на чем-то ветхом, что тонет в кровавом океане у которого нет дна, и ноги его уходили все глубже и глубже в эту кровищу, и не было сил пошевелиться, и не было сил слово молвить; и рокотали над ним голоса могучих демонов его ада - один хлестал его раскаленным кнутом злобы; другой предлагал отраву, и вновь и вновь повторял, что, как только он этой отравы выпьет, так и прекратится эти нечеловеческие страдания, и все будет хорошо. Мучительно, медленно-медленно тянулись мгновенья, и самое страшное в этих мгновениях было то, что они не проходили, но тянулись по замкнутому кругу, и не было конца этой боли, и нельзя было к ней привыкнуть, хотя все повторялось вновь и вновь. И он застонал:
- Слабый я! Слабый!.. Простите вы меня!.. Невеста моя, небом нареченная, единственная, прости - нет моих сил этого дольше терпеть!..
И он низко-низко склонился к этому стакану, перехватил его дрожащей рукой, и тут же хотел отбросить его в сторону, но тут рокочущий глас того демона, который хлестал его раскаленной бранью, проревел, сотрясая все мироздание:
- Сейчас опять выкинет! Не выпускай! Сам его пои!..
И вот рука невидимого демона могучим движением, которому Михаилу уже не было сил сопротивляться, поднесла этот стакан к его губам, и насильно впихнула в рот.
- Пей, пей, Миша. Не дури - ты выпей, и тебе сразу полегчает...
Первые, раскаленные, смешанные с его кровью капли обожгли его неб, и истерзанное горло - он судорожно сжал край стакана зубами, и кажется затрещало стекло, и снова заругались и заспорили, а он видел только сжимающуюся сферу, уже совсем маленькую, и оттого особенно яркую - в этой сфере отчаянно метались его стихи, и его истинная супруга, уже почти полностью растворившаяся в пустоте, ни о чем не молила - ее уже почти не было; а была лишь тень - почти уже не видимая, и дочь его стало тенью. И только одни сотканные из солнечного света листы видел он - но и им было слишком тесно, и они, случайно задевая края этой сферы, темнели, сжимались, как листы бумаги от огня.
- Простите... простите меня все... Но не могу я!.. Не могу! Слабый я!.. Погибаю!.. Погибаю!.. Погибаю!..
И вот, когда очередной раскаленный хлыст брани ударил его по голове, он разжал зубы, и тут же раскаленная жидкость жадно хлынула по его телу, завладела им. Он почувствовал, будто голова его раскалывается, и он сам, заключенный где-то среди частичек этой лопнувшей головы, падает в торжественно взвывший, кровавый океан. Потом все закружилось, завертелось, и казалось, будто исполинская, незримая ручища подхватила его, вздернула под потолок, затем - метнула к стене. И вот он уже стоит, вжавшись в эту стену, глядит ошалелыми глазами на тех, кто сидели на кровати. А ему действительно полегчало, и комната не казалось такой уж отвратительной, и смрада он почти не замечал - его организм, так привыкший к выпивке, сразу же опьянел; и все то устремление к светлому, за которое он с таким трудом удерживался - все рухнуло, и он пребывал теперь в том отвратительном состоянии, в котором просуществовал весь последний год, и еще двадцать с лишним лет до этого года. И теперь уже пьяный, он не понимал, из-за чего так мучился совсем еще недавно, зачем распахивал окна, зачем морозил квартиру. Та светлая сфера, где была его невеста и стихи - она уже казалась отдаленным, ничего не значащим бредом, и хотелось только поскорее и побольше напиться, чтобы уж окончательно отделаться от этих, кажущимися теперь ненужными воспоминаний. И он направился к кровати, и пробормотал пьяным голосом:
- Вы это... я того... в общем не в себе был - налейте-ка еще.
- Ага! А больше ничего не хочешь! Целую бутылку в окно угрохал! - это, конечно, жена пророкотала.
Однако, тут вступился дружок:
- Ничего - пусть пьет. Не видишь разве - человек только отходит...
И Михаилу протянули еще один стакан, и он его выпил...
* * *
И был день... а, может, вовсе и не было дня. Во всяком случае, Михаилу запомнилось вот что: когда на улице, среди полчищ снежинок, и лихорадочно раскачивающихся фонарей стал пробиваться робкий темно-серый рассвет - он, с двумя дружками, покачивающийся, и по сути ничего не чувствующий, отправился на работу. Из этого дня заполнилось только то, как он тащил и тащил куда-то один бесконечный ящик - однако, тащил он его только до обеда, потому что решили, что надо отпроситься, пойти договорится со стекольщиком (на самом деле просто хотелось вновь напиться - воспоминания о том, что произошло последней ночью, начинали их давить). Вскоре нашли стекольщика, и когда пришли в квартиру, то оказалось, что жена уже тоже нашла стекольщика, и он уже завершал свою работу. Когда они вошли, то первыми ее слова были:
- Ну вот, посмотрите - вот он - этот псих!..
Стекло вскоре заделали, и тут откуда-то появились несколько наполненных бутылок. Кажется, кто-то их покупал, но никто точно не помнил, так что, возможно, они появились из воздуха. Впрочем - это никого не интересовало. Главное - была жидкость; и вот началась очередная, более бурная чем обычно пьянка. Два стекольщика довольно быстро вписались в эту компанию - так как и не требовалось большого ума, чтобы потерять способность связно говорить, и начать восклицать что-то бессвязное, тупое, чтобы метаться по квартирке, и подпевать пьяному хору...
Вот, собственно, и все, что запомнил Михаил про этот день. Очнулся же он возле своего подъезда, сжимающий в руках две новые бутылки - вспомнил, что его уже посчитали оправившимся от прошлоночной горячки, и послали в ночной магазин за этим дополнением - они все никак не хотели успокаиваться, все буянили, отчаянно и иступлено, и подняв голову, он увидел, проступающий сквозь неустанные потоки снежинок блеклый, прорывающийся с их кухни свет. Увидел он еще и свет этажом выше, и тот свет показался ему чудесным лучиком - словно бы дверь в прекрасный мир немного приоткрылась. И он уж хотел к этому свету бросится, но тут понял, что почти наверняка в этот вечер с Риточкой ее мама, да и даже если бы эта девочка была одна - нельзя было врываться со своей болью, со своими надрывами в ее жизнь...
Пронзительный, бьющий и бьющий, какой-то невиданный, казалось, весь этот город жаждущий разворотить ветер, несколько отрезвил его, и теперь он с отвращением, запустил эти две бутылки в стену, они разбились, в ледяном воздухе взвились два облака ядовитого пара. Михаил отступил, и отошел шагов на двадцать от подъезда, прислонился к стоящему там, обмороженному дереву, и зашептал:
- Ну, вот и все - тебе некуда идти. Тебе некуда деться... Ты, слабак, все погубил, и теперь впереди только темнота - лишь только нескончаемая, беспросветная темнота... У тебя нет сил бороться дальше, и скоро-скоро ты совсем уйдешь во мрак... Ну и пусть мрак, но я не стану возвращаться в эту ненавистную темницу! Не стану, не стану - слышите!..
И действительно, его услышали - та, которую он по какой-то странной случайности называл женою, как всегда пьяная, как всегда готовая к ругани она, все-таки в глубине своей сохранившая частицу того изначального света, который есть в каждом ребенке, и которой потом забывается, но все-таки каждым человеком через жизнь несется - она почувствовала его боль, ведь все-таки, несмотря на все самообманы, несмотря на окружающий их мрак все-таки между их душами установилась какая-то связь. И вот она встревоженная подошла к новому, трещащему от напора ветра стеклу, прижалась к нему лицом, и в напряжении стала вглядываться в то снежное, вихрящееся марево, которое было по ту сторону. Из этого марева проступали искореженные, погнутые стволы обнаженных деревьев, которые так сильно, так мучительно вздрагивали, что казалось, вот сейчас переломятся, расколются тысячами черных, звенящих осколков. И она не слышала обращенного к ней пьяного, бессмысленного вопроса - она вздрогнула оттого, что вспомнил, что видела уже эти искореженные, темные деревья - видела в каком-то ином, и гораздо более страшном месте. Вспомнился этот толи давний, толи этой ночью привидевшийся ей сон - она пробиралась, блуждала в беспросветно темном, воющем лесу, она кричала, но ее крики казались ничтожным шепотом против неустанного, могучего грохота стихии. Она, кажется, хотела найти кого-то, но даже и не знала, кого ищет, и кажется все блуждала по замкнутому кругу. И вот теперь, прижавшись лбом к ледяному стеклу, чувствуя, как холод проникает в ее тело, она напряженно вглядывалась, и вот увидела маленькую фигуру, которую сначала приняла за нарост на древесной коре - и хотя она не могла видеть никак черт, она сразу же узнала, что - это ее муж; и ей сделалось совсем страшно и жутко оттого, что она ясно поняла теперь, что никогда больше уже его не увидит; и она зашептала (а она уже многие годы не шептала, но только кричала) - она зашептала моля, как молятся в храме или молодые влюбленные - она шептала:
- Вернись. Пожалуйста, пожалуйста вернись... Не оставляй меня совсем одну.
И стоящий у дерева Михаил почувствовал эту мольбу, поднял голову, и увидел массивный, заслоняющий почти все окно силуэт жены. И он тоже прошептал:
- Слишком поздно... Да и дальше я вернусь - мы все равно уже мертвые... И никто нам не поможет...
Сказав так, он, словно последний, каким-то чудом еще оставшийся с весны, потемневший лист, оторвался от дерева, и побежал-полетел вместе с ветром. Он не чувствовал своих ног, не чувствовал тела, и видел только причудливо перекрученные потоки снежинок, которые теперь не двигались, так как он несся вместе с ним. Эти снежные потоки выступали в свете фонарей, затем погружались во тьму, и вновь выступали. Проносились стены домов, в которых горели блеклые, вот-вот готовые угаснуть окна; кажется - за ними протекала жизнь, или подобие жизни - впрочем, этих огней становилось все меньше, и последние стены представились ему каменными - словно стены того Темного города, в котором умирала его невеста.
А потом и этих стен не стало, и вокруг замелькали темные, скрюченные силуэты деревьев; которые качались, трещали, которые надрывно вопили, моля о смерти. И он закричал, долго так кричал, и все мчался вперед, чувствуя, что не в силах остановиться; чувствуя себя и листом иссохшим и снежинкой - одной из бессчетного множества снежинок, которые неслись в этом ветре. А потом, неведомо через сколь долгий промежуток времени (но, кажется очень долгое время несся он по этому темному лесу) - он споткнулся об поваленный ствол, погрузился лицом в большой сугроб, который, после ударов ветра показался ему теплой периной...
* * *
Это было безразличие ко всему происходящему, расслабленность во всем разбитом, обмороженном теле. Но он все-таки открыл глаза, и почувствовав на плечах некоторую тяжесть, попытался высвободиться. Он выполз из глубин сугроба, но подниматься и идти куда-то уже не было сил, да даже если бы и были силы, он все равно остался бы на месте. Во мраке ночного леса, он все-таки видел тьму снежинок, что проносилась над ним, и частью на нем оставалось, постепенно вновь засыпая лицо, однако, он не слышал уже воя ветра - было очень-очень тихо, и едва проступающие, и все больше сливающиеся со мраком контуры деревьев, качались плавно, словно руки любимой, которая махала ему на прощание. Он осознал еще то, что снег уже не тает на его лице, а потом уже не было никаких мыслей. Он ни о чем не думал, ни к чему не стремился, ни о чем не сожалел; у него не осталось не воспоминаний, ничего-ничего у него не осталось.
И все-таки, когда он закрыл глаза, пришло еще одно, самое последнее видение - это был маленький, еще золотящийся лоскуток некогда бесконечного, прекрасного мира. К его устам, приникли чьи-то блеклые, призрачные губы, но он уже не почувствовал этого.
И карлик Иртвин, который тоже был частью Темного города, и частью некогда бесконечной души Михаила, в невыразимой печали пропел голосом таким прекрасным, таким стройным и гармоничным, что у всякого слышавшего его выступили бы слезы, и захотелось бы сделать что-нибудь прекрасное. То была последняя загадка для Эльги:
- У темного ветра в объятьях,
Мы будем с тобою лететь,
Забудешь о сестрах, о братьях,
Лишь с ветром ты песнь будешь петь.
Забудешь, и все уж забыла,
И жизнь - странный, призрачный сон;