11444.fb2
Пузатые квашни из липы и дуба, для каждого печева своя. Кадушки для теста из муки грубого помола, дежи для опары и чаны для сладкого теста. Корыта для булок. Ушаты, бадейки, бочки из березы, ступы, растирки, глиняные кувшины - да, все это завтра предстоит мне чистить, скоблить, оттирать, кипятком ошпаривать, высушивать.
Еще придется колоть и таскать дрова. Температура в печи должна быть постоянная, свыше ста шестидесяти градусов по Цельсию. Ну да на это много сил не требуется, дрова с умом надо колоть. Еще на мне забота - качать воду в чан и носить ее ведрами на коромысле, но это уж чистый пустяк.
Пока такую обязанность выполняет ворчливый старик, кряхтя, отдуваясь и беспрестанно ругая хозяина.
От старика все шарахаются, только б не слушать его брань. Слова тяжелы и увесисты, и срываются они со стариковских губ, точно валуны с пригорка. И чего неймется хрычу, промеж себя толкуют рабочие, когда брюзги нет поблизости, завтра отправится восвояси на свою родную сторону, ляжет в могилу, отоспится лет за двести, так чего ворчать. Пока старик работал в пекарне, у него в легких шашель завелся, из тех, что хоромы и попрочней, чем такая развалина, стачивает, да, шашель - дело нешуточное, телесный древоточец, погубитель легких, поди разберись, что там у него, да уж чтото не так! И опять все набросились на работу - хозяину случилось пройти мимо, и забегали, задвигались, зашевелились работники, лица мукой перепачканы, глаза раскраснелись от пыли, что-то волокли, несли, поднимали, катили.
На полках румянились буханки свежеиспеченного хлеба, запах стоял удивительный, такой аппетитный, бодрящий.
Сказал отцу, что в пекарне мне нравится, и всю неделю отец пребывал в уверенности, что пристроил сына на хорошую работу.
Хозяин умел незаметно подойти и наблюдать, как я отмываю квашни, корыта, кадушки. Стоило рукам моим утомиться, на миг задержаться, как начинались поучения.
- Когда муку на воде замешивают, часть крахмала под действием ферментов переходит в декстрин и сахар, а при добавке дрожжей сахар разлагается на спирт С2Н5ОН и углекислоту СО2, дрожжевые грибки в тесте размножаются с огромной быстротой и в огромном количестве, и если ты, парень, не будешь столь же быстро шевелить своими ленивыми руками, то не сумеешь вычистить как следует квашню, оставишь дрожжевые грибки на стенках и тем самым погубишь завтрашнее тесто!
После такого поучения следовал удар ребром ладони, изящный удар, больнее, чем хворостина. Вскоре я двигался так же проворно, как остальные рабочие.
Взрослых хозяин бить не смел, а взрослые не смели за меня заступиться, хотя я и ловил на себе их сочувственные взгляды. Надо всеми, точно мучное облако, нависала угроза увольнения.
В субботу в бане отец заметил у меня на спине и плечах синяки, и хозяину пришлось со мной расстаться.
До сих пор отчетливо помню все двадцать три бассейна-отстойника, ибо сразу после неудачного дебюта в пекарне перешел на цементный завод.
Расширялся мой словарный запас, я узнал такие слова, как роман-цемент, портланд-цемент, шлаковый цемент, пуццоланы и цемняки, кремнекислая известь и карбонат кальция.
На заводе работало человек пятьсот.
Я сдружился с Кадикисом, он был примерно моих лет, говорю примерно, потому что Кадикис родился и вырос в городе, знал о городе, его жизни раз в десять больше, чем я. Он меня познакомил с Ригой. Кадикис жил у Александрийских ворот, но когда-то его предки обитали у самой Даугавы, и в тысяча шестьсот шестьдесят третьем году, когда в Риге построили первую водокачку, Кадикисов прапрапрадед (не знаю, сколько раз приставка "пра" должна быть тут повторена) работал погонщиком при той водокачке - гонял по кругу семерку лошадей, взмыленных битюгов меняли через каждые два часа, и так ремесло это переходило из поколения в поколение, пока паровой двигатель не вытеснил лошадей, а в восемьсот двенадцатом году вдобавок ко всем несчастьям у Кадикисов сгорел дом, и разоренной семье пришлось перебраться в предместье, потом они нашли себе пристанище у Александрийских ворот, оттуда до Подрага им было еще дальше добираться, чем мне.
Отец Кадикиса тоже работал на цементном заводе, здесь все знали о славном ремесле его предков, и старика Кадикиса звали Водокачкой, домой он ездил на трамвае, мог себе позволить такую роскошь, сын же его добирался пешедралом, со мною за компанию, вернее я с ним. Пароходик из Подрага попутно делал остановку у дамбы на острове Кипсала, высаживал нас у Двинского базара, и оттуда, мимо ратуши, мы неслись вниз по улице Калкю, затем рысцой на Александрийский бульвар, а там уж до дома рукой подать.
Иной раз летом, когда дни становились длиннее, мы позволяли себе послоняться по Старой Риге.
Церковь Иакова, церковь Иоанна, Домский собор, церковь Петра, дом Черноголовых, Пороховая башня, ратуша - все они суровыми очами с высоты своих башен взирали на нас, как мы улицей Великих Грешников несемся вниз, на улицу Ваверу и дальше по ней, к дому Трауманиса, что между улицами Калею и Ридзенес.
Как раз в то время дом этот ломали, он стоял на засыпанном русле речки Ридзене, или Рижанки. Падали старые балки, разлеталась вековая пыль, на исторической трухе откормленные жучки и личинки становились добычей вездесущих воробьев. Рыли котлован под новую постройку. Явились туда и знатоки древности - ученые мужи из Юрьева, просевали землю ситами, совсем как крестьяне муку. Однажды нам посчастливилось увидеть их добычу несколько наконечников для стрел. Нам сказали, что наконечникам без малого пятьсот лет. Находили и старинные монеты, броши-сакты, шпоры, кинжалы.
За горкой Бастейкалн начинались бульвары, к ним прилегала Елизаветинская улица с новыми, статными домами. Насмотревшись на них, я другими глазами взглянул на наше подвальное жилье. В подземных норах ютились горемыки, мечтатели, мыши, шаромыжники и прочая шушера.
Мой приятель Кадикис и его отец были приставлены к креслам "Ауфцуг", что вытягивали вагонетки с цементом. Со временем у всех рабочих на заводе от цементной пыли кожа становилась пористой, шершавой, глаза воспалялись. Подъемный механизм до конца не был продуман, кресла двигались неровно, нередко приходилось грудью налегать на механизм, чтобы запустить его, чтобы шестерни завращались. В один из таких моментов перегруженное кресло вдруг сорвалось, вздернув кверху пустое, и моему другу Кадикису проломило голову. Несколько дней я ходил сам не свой, и слово "кладбище" стало вполне ощутимым, особенно по ночам, даже долгое время спустя.
Отец уговорил меня уйти оттуда, и я стал учеником слесаря на заводе Бергмана. В ту пору у меня дома уже собиралось несколько приятелей, такие же деревенские парни, как и я, и мы вместе занимались естествознанием. Нам хотелось постичь тайны природы, пока однажды не попалась в руки книга о тайнах общественного мира; так я узнал новое слово - социализм. Примерно в то же время меня прогнали из механических мастерских Бергмана, к технике безопасности и там относились, мягко говоря, невнимательно, и после перепалки с самим управляющим дали мне от ворот поворот, добавив, что чересчур я задирист и что добром это не кончится.
VI
Арестованных вели по Мариинской, и сотни окон глядели слепыми глазницами, сотни окон цвели ледяными цветами. Снега не было, лед для нужд ресторанов и холодильников вырубали в Даугаве, выше мостов, и оттуда на санках доставляли к берегу, а уж дальше везли на телегах. Крестьяне по истерзанным еще в осеннюю распутицу дорогам не могли пробиться в город со своим товаром, и в первую очередь вздорожали дрова. За сажень сухих березовых дров просили двенадцать рублей, сухой сосновый хворост с подвозом стоил четыре рубля семьдесят пять копеек. Нечего удивляться, что на окнах цвели ледяные цветы.
Отец Карлсона ушел с "Феникса", жалованье на заводе "сбивали" стекавшиеся из деревни в город работники, и оба Карлсона, отец и сын, стали подрабатывать стекольным ремеслом, подряжаясь где только можно.
Многие из тех слепых, заледенелых окон довелось застеклить Карлсону, пока он наконец не понял, что город не рай, где всем хорошо живется.
Отец орудовал алмазом, инструмент был на вес золота. В обязанности сына входило довести до нужной вязкости замазку, чтобы мягкая была и к пальцам не липла, а затем при помощи лопатки под углом в сорок пять градусов наложить ровную бровку между стеклом и рамой. По ночам ему снились рельсы из замазки, и стеклянный поезд на тех рельсах, и улыбающиеся лица в стеклянных вагонах.
Было у Адама семь сыновей.
Не пили и не ели,
А дело разумели,
Ей-ей!
В ту пору в латышском обществе держалось мнение, будто ключ к спасению человечества в руках школьных учителей, но учение Маркса уже начало свое триумфальное шествие, обретая все больше сторонников, развеивая старые мифы о сущности капитала. Чтобы во всем разобраться, нужно было получить образование.
После школы самостоятельной учебы Адольф Карлсон поступил в Валмиерскую учительскую семинарию, находившуюся тогда в Риге.
Раз-два, раз-два - вышагивали рекруты во дворах казарм; раз-два, раз-два - считали первоклассники; раз-два, раз-два - встречались, любили, надеялись, женились; раз-два, раз-два - рождались дети, умирали старики; раз-два, раз-два - бежало время, и спустя два года Карлсона вызвали к директору семинарии.
Формальным поводом для вызова послужило сообщение преподавателя Штока о том, что слушатель Карлсон уличен в издании нелегального литературного журнала, однако директор давно готовился к этому разговору.
В ящике директорского стола лежал секретный циркуляр министерства народного просвещения, повелевавший выявлять истинные помыслы и устремления слушателей семинарии. Для выявления помыслов и устремлений рекомендовалось прибегнуть к старым, веками отработанным византийским методам. Пользующиеся особым доверием слушатели вызывают на откровенность подлежащих проверке слушателей, завоевывают их благорасположение, затем склоняют к какому-нибудь предосудительному шагу против царя и отечества. Если испытуемый поддастся уговорам, его следует признать неблагонадежным и исключить из семинарии. Такие циркуляры были разосланы всем высшим учебным заведениям Российской империи, а также и гимназиям. Рижскому политехническому институту сам министр внутренних дел Дурново подобную инструкцию составил еще в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Улучшенный вариант ее теперь лежал в столе директора учительской семинарии, и, впервые знакомясь с циркуляром, директор держал его в руках, точно липкого гада. Ему претили такие нечистоплотные расследования, но он был чиновником, человеком подневольным, к тому же долг верноподданного обязывал директора неукоснительно и точно исполнить предписания министерства народного просвещения.
И вот в его кабинете сидел один из тех опрометчивых, не только поддавшийся наущениям провокатора, но сам призывавший слушателей к активным действиям против самодержавия. Активные действия заключались в чтении запрещенных статей и высказывании неблагонамеренных мыслей.
Директор поерзал в своем кресле. Старый и опытный зубр, умевший найтись в любой ситуации, некоторое время изучал неосмотрительного слушателя.
- Я думаю о вашем будущем, - произнес наконец директор. - Ведь вы человек взрослый. Заявление коллеги Штока было последней каплей, переполнившей чашу нашего терпения. Есть вещи, о которых в наши дни не принято говорить. А вы говорили. Но я не хочу вам портить будущее, не хочу писать дурные отзывы о проведенных вами в семинарии годах. Если проявите благоразумие, все устроится.
- Господин директор, я вас не понимаю.
- Да? В самом деле? Рад это слышать, честно сказано. Другого от вас и не ждал. Надеюсь, вы не осудите меня. У нас вам запрещается учиться навсегда. Пожалуйста, прочтите!
Через полированный стол директор протянул ему лист бумаги. Там черным по белому стояло, что слушатель такой-то отчислен в связи с тем, что его научные интересы пошли по другому руслу.
- Полагая, что в будущем вы исправитесь, я не счел нужным упоминать о том, что вы занимались социал-демократической пропагандой. Желаю вам всего доброго. Оставить вас никак не могу. А поскольку ваше отчисление преследует воспитательные цели, вы лишаетесь возможности проститься с товарищами. Коллега Шток останется при вас, пока вы не покинете помещение семинарии. Будьте благоразумны, постарайтесь не испортить своего будущего.
Директор как в воду глядел. Карлсон не испортил своего будущего. Еще раньше, слушателем семинарии, он вместе со своим другом Зелтынем и Лиелверстисом организовал кружок по изучению социал-демократической литературы. Занимаясь стекольным ремеслом, он приобрел широкие знакомства и теперь сумел их использовать, устроив у своего родственника Умпала в Засулауке явочную квартиру для рабочих льнопрядильни.
Установил связь с такими же нелегальными кружками на заводах "Феникс", "Проводник" и на других предприятиях, помельче. Даже в родной волости успел посеять скороспелые семена социал-демократии. Когда его исключили из учительской семинарии, он твердо решил не портить своего будущего и в девятнадцать лет стал первым профессиональным активистом Прибалтийской социал-демократической организации рабочих.
Когда в тысяча девятьсот шестом году, тринадцатого января, в пятницу, в два часа восемь минут он был арестован в Риге, по Мельничной, 82, за ним уже числился ряд опасных для самодержавия и неоценимых для народного дела акций.
В девятьсот третьем году участвовал в создании типографии нелегальной газеты "Циня", стараниями Карлсона и его товарищей первый номер газеты в марте девятьсот четвертого года вышел в свет. Карлсон участвовал в объединении рассеянных социал-демократических организаций, групп, и в июне тысяча девятьсот четвертого на первом съезде была создана Латышская социал-демократическая рабочая партия. Летом того же года он прибыл в Либаву в качестве члена Центрального Комитета, чтобы возглавить городскую партийную организацию. Вместе с товарищами готовил и направлял первые забастовки курземских батраков, участвовал во многих собраниях и митингах, произносил речи, планировал, руководил вооруженными налетами на правительственные учреждения и чиновников, конфисковывал оружие у баронов, обезоруживал полицейских, договаривался о доставке оружия из-за границы, заботился о подвозе и распространении нелегальной литературы, и еще многие другие царским законом наказуемые проступки могли бы жандармы занести в дело Адольфа Карлсона.
Если бы только знали, если бы знали они, что арестован член Центрального Комитета Латышской социал-демократической рабочей партии, руководитель всех боевых дружин.
В двадцать три года Адольф Карлсон был человеком вполне сложившимся. Он рано в себе обнаружил актерские способности, импровизаторский дар и в целях конспирации частенько пускал их в ход, а, кроме того, природа его наделила недюжинной памятью. Мимолетным взглядом окинув прохожего, Карлсон мог описать лицо человека, как он одет, вплоть до мельчайших подробностей - цепочку от часов, форму головного убора, ткань, ее примерную стоимость. Однажды, проходя по улице, они с товарищем разговорились о тренировке памяти. Навстречу им попался заурядный господин, и, едва разминувшись, они принялись разбирать внешность господина. Возникло небольшое разногласие. Не сумев убедить друг друга, приятели повернули обратно, чтобы нагнать господина и проверить, кто прав. Но господин, шагая как-то очень размеренно, все больше отдалялся от них, временами казалось, будто он, словно этакий бестелесный призрак, скользит сквозь толпу. Дело было в воскресенье в Верманском саду. Приятели прибавили шагу. Господин вышел на Елизаветинскую и повернул в сторону Юрьевской, он как раз проходил вдоль сада, будто присматриваясь к чему-то на той стороне улицы.