В космопорту на Байконуре было ярко, светло, багряно. Алые цвета скорой осени, пионерских галстуков и гвоздик – для тех, кто этим августовским днем улетал в космос. Цветы Сергею Белову, старшему лейтенанту Космофлота, поднес десятилетний мальчишка с усердной веснушчатой физиономией и бинтом на коленке. Белая курточка, синие шорты – форма юных астронавтов, Сергей сам когда-то носил такую же в летнем лагере. Правда, в его время астронавты занимались всё больше в тренировочных центрах, а этот, похоже, успел уже слетать с отрядом на Луну – на нитке вокруг шеи висит кусок лунной породы, у сегодняшних пацанов это вместо «куриного бога»…
Сергей скосил глаза на стоящего рядом товарища – инженера Войцеховского. Тот склонился к серьезной девчушке с цветами и что-то ей объяснял. Затем распрямился, не глядя на Сергея, – смотрел он прямо и вверх, на развевающийся триколор НССР.
Грянул гимн, перекрыв, заглушив все звуки космодрома, возвеличивая дух собравшихся до самых звезд. Пожалуй, сторонний человек, посмотревший теперь на стоящих в ряд космонавтов Нового Союза Социалистических Республик, позавидовал бы – не огромной сияющей машине, готовой прорезать просторы Вселенной, и не тому несомненному капиталу, который представляет собой полет в космос. Нет, он позавидовал бы чистому и ясному, как этот налитой осенний день, восторгу на лицах, радости, которую любой гражданин Союза мог испытывать, зная, что полет этот далеко не последний и впереди другие светлые дни и другие полеты – хватит на всех. И вслед за завистью, возможно, пришел бы страх, потому что люди с мелкими серыми помыслами всегда боятся тех, чья мечта светла и высока.
Что же, размышлял Сергей, будет с этими людьми, если мы не вернемся? Изменит ли это что-либо для них? Или мы с Тадзио – два абсолютных безумца? Вернее, он безумец, а я за ним…
А ведь он вначале не подумал о Войцеховском плохо. Вернее, нет – плохо он и теперь не думал. Возможно, изменит свое мнение, если всё обернется фарсом, шуткой с участием спецслужб. Почему-то Сергей и умом, и сердцем такую возможность отрицал. Бояться казалось ему бесполезным, а может, слишком далеко он был от такого страха, не привык.
В первый раз они увиделись в Москве, на банкете в честь Дня космонавтики. Сергей тогда уже знал, что к Сатурну полетит вместе с инженером Войцеховским, а самого инженера не видел ни разу. Тот, по слухам, недавно вернулся из правительственного санатория. Из динамиков неслась «Звездная симфония», и самые смелые уже увлекли на танцевальную площадку смеющихся девушек. Со стены весело и вечно улыбался Гагарин. К банкетному столу было не протолкнуться, хоть Сергей и попытался сперва, увидев мандарины, такой дефицит, но потом плюнул. Вместо этого они с Войцеховским пошли курить на балкон. Тот выглядел худым и смурным, и Сергей – непонятно, кто потянул его за язык – сказал, что инженер смотрится не слишком отдохнувшим для приехавшего из санатория. Тот поднял глаза и посмотрел на него – прямо. Сергей не отвёл взгляд.
В мае их экипаж вернули в летный городок, и оттуда выпускали лишь по большим праздникам. После того, как у «Гагарина-4» при возвращении с Венеры отказала система ориентации, на космодром прибыла инспекция сверху и, по слухам, гоняла космофлотское начальство в хвост и в гриву. Руководителя того полета сняли, и его имя перестали упоминать в разговорах. А их экипаж попал под проверки – так что едва не всю ОКП пришлось проходить заново.
Сергею всегда было жалко терять лето, а оно, как нарочно, выдалось настоящим, с давящей жарой, размягченным асфальтом, ребячьими очередями у лотков с мороженым… Так что, едва удавалось урвать свободное время, он брал увольнительную и ехал в Москву, просто побродить по нагретым улочкам, попить газировки из автомата, а лучше – холодного кваса из пузатой цистерны, поглядеть на студенток в коротких юбочках. Сергей не слишком стремился общаться со своей группой – насидимся еще вместе, как сельди в бочке, но не возражал, когда Войцеховский увязывался за ним. Они гуляли, в очередной раз обтирали языками предстоящий полет. На одной такой прогулке Сергей и услышал то, что сперва показалось ему бредом.
Они присели на скамейку в скверике, усаженном яблонями. Напротив завивалась змеем очередь в продуктовый; двое детишек с авоськами, разумно записав номера на ладони, играли в «войнушку».
– Похоже на открытку, правда? – сказал поляк. – На очень старую открытку… Скажите, Сергей, вас не удивляет, что дети до сих пор играют в войну, которая кончилась больше века назад?
Тот пожал плечами:
– Это самая большая победа нашей страны за этот век. Чего удивляться?
– А то, скажем… что если вы почитаете любую книгу столетней давности, вы поймете всё без труда и вам покажется, что мир не изменился?
– Ну почему же, – улыбнулся Сергей. – Сто лет назад никто не летал на Сатурн…
Он не понимал, к чему клонит Войцеховский, но появилось у него какое-то неудобное чувство, захотелось отодвинуться.
В очереди сцепились две старушки, выясняя, кто первый. Будто в ответ их спору на порог магазина вышла продавщица и зычно крикнула, чтоб не стояли – машины сегодня не будет.
– Вы слышали когда-нибудь об Интернете?
Сергей поморщился. Слышал он… кажется. Еще одно бесперспективное изобретение «лихих девяностых» прошлого века. Тогда страну едва не развалили – точнее, и развалили, и хорошо, что из осколков и обломков сумели построить единое государство. А иначе и жили бы, как на Диком Западе из старых вестернов…
Войцеховский покивал, будто что-то для себя уяснил. Сергей понимал уже, что сидеть здесь дальше не нужно. А нужно пойти и сообщить кому следует, что он отказывается лететь в космос с таким неблагонадежным товарищем.
– А помните… – снова начал инженер, но Сергей пихнул его локтем, чтоб замолчал. Мимо бодро промаршировали юные астронавты, отдали честь, взглянули с обычным восторженным уважением. Видно, с занятий…
– Почему вы об этом заговорили?
– Вы ведь слышали о теории воронки?
После любого другого вопроса Сергей закончил бы этот ненужный и опасный разговор. Отвязался бы как можно скорее от Войцеховского, чтобы в одиночку медленно пройти по улице, пиная камушки и сцепив ладони в замок за спиной. А по дороге решить для себя, как скоро и кому доложить об их странном разговоре.
Но вопрос попал в цель, как меткий выстрел в тире, – когда берешь тяжелое ружье, отсыпаешь в крышку из-под банки несколько пулек, долго выцеливаешь черный кружок, и зон-н-н-н! – большая желтая картонная ракета ползет по стене. Мальчишки-зрители громко хлопают, и даже работник тира, кажется, смотрит на тебя с уважением. Еще бы, самая маленькая мишень.
– Возможно, – Сергей медленно поднял глаза и взглянул в лицо Тадзио. Поляк, запустив пятерню в волосы, внимательно смотрел на собеседника. Цепко и настороженно, как будто сдавал один из предполетных тестов.
Войцеховский провел ладонью по лбу и стряхнул капельки пота на горячий асфальт.
– Могу рассказать подробнее. Только не здесь, уж слишком… контраст силен будет.
Надо было продолжать разговор, но Тадеуш вдруг обнаружил, что боится. Он молчал, собираясь с мыслями, а точнее, отгоняя мысли о том, к чему эта авантюра может привести. Глядел на пыльные яблони с пожелтевшими от жары кронами, на огромный крендель из папье-маше в витрине булочной, на одинаковые авоськи у стоявших в очереди. Ничего не изменилось со времен его детства. Они с родителями жили в соседнем районе. Там была такая же булочная…
Никто не рассказывал, зачем его деду вздумалось переехать в Москву. О деде вообще не говорили, и Тадеуш узнавал о нем только из боязливого перешептывания отца и матери. А еще – когда слышал через тощую стенку, как ругается с отцом бабка Мария Карловна. Бабка приезжала из Люблина, где были еще какие-то мифические родственники – их Тадзио никогда не видел. Бабка не любила русских и космос и всё время требовала от отца, чтоб он обнародовал какой-то материал.
Тадзио сперва думал – отрез на платье. Видно, Мария Карловна хочет, чтоб его отдали народу – как будто отец буржуй какой-то. Они с матерью были простыми инженерами, работали на заводе, выполняли план…
– Мама, ради всего святого… Хватит уж того, что нас с Аней затаскали куда следует… Это в любом случае ничего не изменит. Уже не изменит, понимаете?
– Это не тебе решать.
– Не мне. Отец всё давно решил за нас…
Как-то раз они поругались окончательно, и бабка с тех пор больше не приезжала.
Тадзио скучал – и по гостинцам, и по самой Марии Карловне, которая сажала его на колени и рассказывала сказки на мягком полуродном языке. Это она научила его стихотворению:
– Только в школе не рассказывай, – попросил отец.
В школе были дела и поинтересней. Космический кружок для октябрят, например, после него принимали в юные астронавты. Тадзио заработал больше всех серебряных звездочек. Он мечтал, что станет первым космонавтом, прорвавшим гиперпространственный барьер. Все знали, что это невозможно, даже с передовыми советскими технологиями. Ну и пусть. И про сами полеты тоже когда-то так говорили.
Когда Тадзио наконец записали в астронавты, он прокорпел несколько недель над докладом, в котором доказывал, что над гиперпространственным прыжком еще можно поработать. Но доклад признали идейно вредным: мол, подталкивать к риску ради заведомо невыполнимой задачи – значит губить просто так жизни советских людей.
– Но ведь если не рисковать, если летать только туда, куда разрешено, никакого же прогресса не будет!
– По-твоему, получается, что в Союзе нет прогресса?
А ведь с прогрессом в НССР и впрямь было худо. Хотя двенадцатилетний школьник этого, конечно, не видел. Он вообще привык больше глядеть на небо, чем вокруг себя.
– Вы же это сами замечали, – сказал Сергею инженер Войцеховский. – Проходят десятки лет, а ничего не меняется. Да, наши ракетные комплексы становятся всё совершеннее, а космические корабли уже осваивают самые дальние планеты Солнечной системы… А в остальном? Сюжеты книг на одинаковом материале, те же утренние программы по радио изо дня в день, машины ездят с той же скоростью, что и пятьдесят лет назад. Замечаете? Ни-че-го не меняется. Нет прогресса. Я не имею в виду межпланетные перелеты – меня волнует то, что можно потрогать руками, примерить на себя.
– Но все мощности Союза уходят на глобальные научные исследования и противодействие зарубежным интервентам… – Сергей на автомате выпалил дежурную фразу, с которой начинался любой учебник по экономике, и, пожалуй, в первый раз в нее не до конца поверил.
– Мощности государства уходят на поддержание анизотропной воронки, под которой мы все живем, в стабильном состоянии. И на то, чтобы затыкать вовремя рот тем, кому это не нравится. Мы просто привыкли не задумываться.
Сергей смотрел себе под ноги и считал извилистые трещины на асфальте. Как в детстве. Одна, две, три…
Маленький Сережа смотрит в потолок, считает трещины и не может заснуть. За тонкой стенкой рыдает мама. Сережа страшно боится – наверное, так плачут люди, когда умирают… Или если им отрубить ноги, как Мересьеву. Или если их мучить, как Зою. Что случилось с мамой? Вдруг она там истекает кровью, погибает, а он – тут, от страха будто примерз к узкой раскладушке.
– Замолчи! – Громкий шепот отца, кажется, слышен во всех углах маленькой квартирки. – Хочешь, чтобы соседи услышали?
– Я скажу… – всхлипывает мама. – Я скажу, что порезалась.
– Глупости!
Мама отвечает неразборчиво, начинает тихо бормотать и шелестеть бумагой. Ледяная глыба страха оттаивает, Сережа сползает на пол, закутывается в одеяло и маленькими шажками, боком движется на кухню. Ближе. Еще ближе.
Мама сидит за столом и рвет листы бумаги на мелкие кусочки, один за другим. Ссыпает получившиеся конфетти – совсем как новогодние – в пепельницу и сжигает. Отец, наклонившись, собирает листы с пола – они почему-то лежат веером по всей кухне. Три на три метра.
Один лежит под ногами у Сережи, рядом с порогом. Он поднимает его и видит рисунок: изогнутая воронка и стрелочки. Внизу листа подпись, печатными буквами. Он уже выучил алфавит, поэтому пытается читать по слогам: Ин-на Ле-ви-… И закорючка.
– А ну брось! – Отец вырывает лист у Сережи из рук и дает ему подзатыльник. Первый и последний раз в жизни. – Спать. И чтоб я тебя здесь не видел!
Сережа всхлипывает и размазывает по щекам слезы.
– Ма-ма-а-а…
Мама смотрит чужими, невидящими глазами. Качает головой из стороны в сторону, как сломанная кукла. Кашляет:
– Будь проклято время. Будь проклята воронка…
– У мамы потерялась сестра, – отец берет Сережу за руку и тянет в комнату. – Пусть плачет. А мы не будем. Мужчины не плачут…
Точное попадание. Как в тире. Даже если эту мишень ты давно забыл и оставил в детстве, под подушкой, вместе со старыми игрушками и страхами.
В десятом классе Тадзио уже знал, что закрытых дверей и заткнутых ртов вокруг сколько угодно, но старался не задумываться об этом, а грезил космосом, полетами сквозь время и пространство – сломать мир, чтобы построить новый. В январе того года Польша попросила о присоединении к НССР. Отец ходил мрачный, но на сей раз Тадзио не стал задавать вопросов. Весной реакционные силы подняли в Люблине мятеж. Родители все вечера просиживали за старым приемником, и ночью Тадзио слышал, как мать отговаривает отца:
– Ну, кому ты там нужен… Не говоря о том, что тебя никто и не пустит. Раньше надо было, раньше…
– Ты не понимаешь, – сказал тот. – Даже раньше уже было поздно…
Тадзио снова попросили выступить с речью. На сей раз – заклеймить агентов империализма, действующих с подачи гнилого Запада. Он просидел над листком до поздней ночи, пока в комнату не зашел отец.
– Напиши, – сказал он с неожиданной злостью. – Напиши эту чертову речь и выступи. А потом… я давно должен был тебе рассказать.
Потом был разговор на даче, куда они уехали вдвоем, без матери. На даче с закрытыми наглухо окнами и чаем до утра. Отец сперва рассказывал про девяностые, которые были, и были не тем, что писали в учебниках. Годы большого кризиса – и большой свободы. Люди испугались и того, и другого.
А потом рассказал про деда. Про Институт природы времени при МГУ. И про воронку.
Сергей, отвернувшись от поляка, смотрел, как над городом садится огромное солнце тепло-медового цвета. Края его наливались алым.
– Завтра будет ветер, – пробормотал Сергей.
– Что?
– Скоро надо будет садиться в автобус, иначе увольнительные просрочим, к ужину опоздаем.
– Я быстро.
Обо всём этом можно было говорить либо очень подробно, с выкладками из достоверных – ныне запрещенных – источников, либо просто перечислить факты и надеяться, что оппонент слепо в них поверит.
Войцеховский сглотнул, прокашлялся и зачастил:
– В девяностые годы Институт еще действовал открыто. Мой дед работал там вместе с профессором Левич, они разрабатывали модели анизотропии. Кстати, отец всегда считал, что Институт основали в Москве… с расчетом. Потому что в России время само по себе всегда текло… странно.
Войцеховский говорил отрывисто, с паузами, будто тормозящими каждое слово. Сергей задумался – оттого ли это, что русская речь, несмотря на всё, ему до сих пор чужая, или же оттого, что на его родном языке так и говорят, но польский, насколько он помнил, был довольно плавным.
Может быть, инженер просто боялся.
– Неважно. Так вот они собирали раз в год на конференции представителей разных дисциплин, обсуждали гипотезы и теории, спорили до хрипоты… Правда, чуть не закрылись – ведь многие институты не пережили девяностых. Я, признаться, думаю, что лучше бы закрылись, do piekła.
Сергей рассеянно кивнул в ответ.
Лучше бы закрылись. Где-то он это уже слышал.
Отец тогда сжал губы так, что рот превратился в еле различимую ниточку на бледном квадратном лице. Мама плакала, отвернувшись к стене.
– Ну, чего вы… – Шестнадцатилетний Сережа растерянно топтался на пороге кухни. Ему было больно и странно – еще бы, когда заранее рассчитываешь на похвалу и восхищение, крайне обидно получать вместо них порицание. А еще он просто не мог понять, почему рыдает мама.
– Ты съездил на олимпиаду – хорошо. Вошел в тройку призеров – еще лучше. Теперь тобой гордится школа. И мы. Но объясни, почему ты вдруг решил учиться на астрофизика? Что за блажь – менять планы за полгода до поступления?
– Там был профессор, он очень хвалил меня и сказал – приходи к нам, возьмем без экзаменов. Сказал, что физика ничуть не хуже лирики, а уж та, которая связана с небом, и вовсе поэзия в формулах. Сказал…
– Мне всё равно, что он сказал, – мама наконец повернулась к нему. В ее голосе звучала сталь. – Ты пойдешь учиться на филфак, как мы и планировали. Или на любой из гуманитарных факультетов. Но никакой физики, пропади пропадом все эти институты. Не пущу.
– Что я, ребенок малый? Почему ты решаешь за меня? Может, это – будущее, и оно гораздо лучше любого другого. Ты не хочешь мной гордиться? Или…
– Ты не малый ребенок. Ты, в первую очередь, наш ребенок. И мы не хотим тебя потерять.
Потом были еще споры. Ссоры. Крики. Опять слезы. Серьезные разговоры, во время которых, однако, с ним говорили, как с маленьким и несерьезным. Потому что явно умалчивали о чем-то, скрывали.
Не доверяли?
Или боялись?
Когда мама плакала, Сергей готов был убежать хоть на край света, лишь бы не слышать этого. Он чувствовал себя маленьким и беспомощным – как в ту ночь, когда она жгла «конфетти», глотая слезы. Поэтому однажды в конце мая, когда мама ушла с подругой в театр, он попросил отца об откровенном разговоре.
Без утаек, без слез и без страха.
Тот, видимо, тоже был измотан семейной ссорой, которая тянулась с зимы, поэтому согласился. Говорил быстро и просто.
– Твоя тетя была физиком, известнейшим специалистом в своей области. Работала на государство, ворочала огромными деньгами и возможностями. Ей сулили блестящее будущее. Только ей не досталось – никакого. В две тысячи третьем, когда восстанавливали Союз, ее забрали прямо с работы и увезли без суда и следствия. Потом приговорили и расстреляли как врага народа. Якобы за распространение сверхсекретной информации.
– Я постараюсь не лезть в секретные дела…
Отец грустно улыбнулся:
– Сережа, ты же хочешь быть астрофизиком. От астрофизика до космонавта – один шаг и безупречное здоровье, которое у тебя есть. А космос – это уже уровень государственной тайны.
После того, как Сергей подал документы в институт, мать не разговаривала с ним три дня.
Капитан и инженер шли вдоль объездной дороги. Обочина была разбитая, неровная. В летние туфли то и дело набивались мелкие камушки. Сергей устал останавливаться и вытряхивать их, неуклюже балансируя на одной ноге. Мимо изредка проезжали угловатые «ВАЗы», пропыхтел, кашляя черным дымом, пузатый рейсовый автобус. Навстречу на дребезжащих велосипедах с притороченными над задним колесом ведрами возвращались в город дачники. В каждом втором Сергею мерещился милиционер. Или, того хуже, работник КГБ. Потому что история, которую рассказывал Войцеховский, изредка проглатывая окончания, замолкая в попытке подобрать нужные слова и тяжело дыша, тянула не на служебное разбирательство или арест. Каждая вторая фраза стоила, как минимум, расстрела. И, несмотря на жару, по спине у Сергея стекал ледяной пот.
– Лаборатории деда заказали исследование. Прикладное. Как раз по профилю. Можно ли при достаточной доле энергии создать анизотропную воронку. Обернуться к прошлому и замкнуть на него всё население страны. При условии, что большая часть отчаянно ностальгирует. Они с Левич сначала с радостью ухватились за работу. Еще бы – денег им выделили столько, целый МГУ год бы жил. А сумма из светлых голов, энтузиазма и почти неисчерпаемых ресурсов способна творить чудеса. Теперь мы все пожинаем плоды этого чуда.
– А дед…
– По официальной версии он пропал без вести в две тысячи четвертом. Но, думаю, до четвертого он не дожил – его забрали прямо из лаборатории в двадцатых числах декабря. Отец тогда не растерялся, свез все труды по проекту, которые обнаружились дома, на дачу и закопал. Тогда еще только привыкали стучать друг на друга, потому это и сошло ему с рук… А может, просто не заметил никто. Их с матерью затаскали по внутреннему управлению, но повезло – не расстреляли. Образцовые жители идеального государства. Отец всю жизнь мучился, не решаясь ни уничтожить бумаги, ни изучить их. И в конце концов отдал мне. Сказал, что я сумею разобраться.
– Ты разобрался? – Невозможно было не перейти на «ты» после такого рассказа. Просто невозможно.
– Да. Где-то через одиннадцать лет. И попался… почти сразу.
Когда Тадзио забрали прямо из лаборатории – тихо, без лишнего шума и злости («Не беспокойтесь, мы только хотели побеседовать»), он решил, что это конец. Но оказалось, что попался он просто по глупости. Недостаточно скрытно охотился за нужными материалами. От наступившего облегчения он подписал, не спрашивая, всё, что велели, и очутился не в подвале, а в «правительственном санатории» – шарашке для особо ценных преступников.
Хуже всего были воспитательные беседы. Страна верила в тебя. В того, кто оступился, поступил неправильно по ошибке, по недомыслию. Ты очищался от ненужных сомнений. Становился преданным гражданином.
Тадзио послушно кивал «воспитателям» и думал о небе; о корабле, который может одновременно прорвать пространство и время, вырываясь из ловушки.
Он работал – спокойно, тупо, упорно, не раздумывая над тем, что делает. Зная, что выхода отсюда два – или домой, или… как здесь говорили – в закрытой капсуле в открытый космос. И шакалил. Подслушивал, подсматривал; на лету, как воробей крошки, хватал любое оброненное слово. Пытался найти ему место в уже почти сложившейся мозаике. Там, на нарах, он в первый раз и услышал о Сергее Белове, точнее, о племяннике профессора Левич, пропавшей вместе с дедом.
«Провокация, – обреченно подумал Сергей. – И стоило ожидать, после всего этого шухера на базе. А я попался, как ребенок…»
– И как же ты оттуда выбрался?
– После неприятностей с «Гагариным» поснимали всё начальство, а заменить было некем. Пришлось им освободить одного из наших… а он вытащил меня. Просто не хотелось сдохнуть бездарно, не попытавшись вырваться из этой проклятой воронки, из застывшего прошлого, в котором нас заперли навсегда. Им не выгодно, чтобы люди искали, спорили, ставили эксперименты, преследовали свои цели… Им нужны фанатики с мозгами, выхолощенными пропагандой, – Войцеховский поперхнулся, потом глухо засмеялся. – Что, похоже на речи врага народа?
Всё это могло быть ложью. Скорее всего, и было. Взять хотя бы… да ту же Польшу. Если анизотропный этот «колпак» готовили для России, при чем здесь другие страны?
– Думаешь, они не подстраховались? – Тадзио пожал плечами. – Накрывать Россию надо было с запасом. Чтобы наверняка. И чтобы граница потом не проходила слишком близко. Поэтому филиалы Института времени были к концу девяностых открыты и в бывших республиках – Латвии, Литве…
– Бывших?
– Теперь они, конечно, опять часть страны. Был старый союз, стал новый. Кроме них, позаботились и о славянских странах, в которых было достаточно жителей, лояльно настроенных к русским и скучающих по СССР.
Тадзио вздохнул:
– Теперь я в твоих руках. Сдашь? Хотя мне кажется, что нет.
– Кажется?
Войцеховский отвернулся, молча взмахнул рукой. Подняв облако пыли, рядом затормозил автобус.
– По-моему, это последний, – бросил Тадзио и полез в салон, жаркий, как печка.
Они промолчали всю дорогу. Слова как будто стали тяжелыми, неподъемными, как булыжники. Скажешь не так или не то – надорвешься. Хорошо, если не до смерти.
И только перед отбоем Войцеховский коротко сказал:
– Мне как-то шепнули девичью фамилию твоей тети.
Развернулся и ушел. Несколько мгновений Сергей тупо смотрел ему вслед. Потом побрел к себе. Начинала болеть голова. Непрошеные воспоминания и тяжелые мысли гудели под черепом, как рой шершней.
Через неделю, когда Сергею дали увольнительную, он сам зашел за Войцеховским. Они молча приехали в город, молча прошли по самой длинной аллее парка и уселись на скамейку, окруженную разросшимися кустами. Издалека слышались детские крики – играли в казаков-разбойников. Сквозь асфальт пробивались тонкие нежно-зеленые травинки. Недавно прошел дождь – пахло свежестью и влажной землей.
– Принес кое-что, – Тадзио выудил из кармана потертый ежедневник размером с ладонь в бежевом кожаном переплете. – Только, извини, читать придется здесь – дать тебе его с собой в городок я не могу.
– А это…
– Память о деде. Его дневник.
«Недаром мы проводили междисциплинарные семинары. Социологи и историки выдумали такое топливо, до которого технари ни за что не додумались. Слишком уж конкретно мыслим.
Воронку решено привязать к силе народной памяти. Еще бы – в эпоху перемен, смут, любых изменений всегда найдутся те, кто начинает кричать: «Раньше-то лучше было!» Dziwni ludzi. В девяностые здесь таких пруд пруди. Им кажется, что при советской власти был рай, а потом страна разбилась, развалилась от столкновения с новым веком. Человеку свойственно помнить лишь хорошее. Потому-то им и хочется, отчаянно хочется туда, назад, где детство, школа, красный галстук, а в воскресенье праздник – по телевизору идет «Королевство кривых зеркал». Где СССР – самое сильное и благородное государство в мире, которое помогает угнетенным народам и высоко держит знамя светлого будущего. А лагеря, уравниловка, пустые прилавки и продукты по карточкам, железный занавес… они будто забыли всё это. Или специально не вспоминают.
Очень хочется верить, что энергия такой светлой памяти позволит избежать ошибок и построить будущее, в котором будет учтен опыт нашего поколения».
На космодроме после гимна на помост взобрался директор академии, уже совсем старенький, с двумя рядами орденов на лацкане вытертого синего пиджака. Любимый учитель.
– Сегодня мы будто выпускаем птенцов из гнезда в лесные дали, – голос его чуть не сорвался. Дрогнул и задребезжал, как слишком сильно натянутая струна. – Мы сделали для них всё, что могли. Мы не только обучили хороших специалистов, мы еще и воспитали отличных людей. Чистых. Светлых. Правильных. Только такой человек, истинный гражданин нашего Союза, может вырваться за рамки, взлететь над обыденностью, подчинить себе космос.
– Ура! – грянул хор будущих выпускников, курсантов звездного городка и детско-юношеских отрядов. – Ура-а-а!
Сергей Белов, лейтенант Космофлота, сжал зубы до хруста и прижал к лицу букет гвоздик, вдохнул терпкий запах.
Над помостом плескался красный стяг: «Космос – наш!»
Стебли цветов ломались один за другим.
Будущее и вправду казалось светлым. Но при ближайшем рассмотрении получалось, что больше всего оно похоже на банку с засахарившимся прозрачным вареньем, через которое проходят лучи солнца. Красиво. И, может быть, даже сладко. Но под крышкой давно уже завелась плесень. И ее запахом пропиталась вся банка. Потому что изначально залили сироп через плохую воронку и неправильно закрутили.
«Не всё можно вытравить, уничтожить. Как ни дави, как ни угрожай сверху. Кровь иногда говорит громче железных труб и стреляющих пушек, – писал дед Тадзио. – Мы сами себя загнали в эту ловушку, значит, должны помочь всем выбраться отсюда. Выход всегда есть. Найду его я, или Инна, или еще кто-то… Главное, чтобы не оказалось слишком поздно. Историю уже переписали».
После старта корабль преодолел гравитационное поле Земли и встал на заданную траекторию. На капитанский мостик пришел Войцеховский, пробормотал «Разрешите доложить…» и зачастил цифрами, цифрами, цифрами…
«Недаром его взяли в экипаж, хоть и, говорят, политический», – думал инженер Трофимов, дожидаясь своей очереди. Проблема требовала капитанского внимания. Центральный двигатель вел себя странно. Модель работы, сотню раз выверенная на Земле, почему-то никак не желала становиться явью. Давала сбои и отклонялась от нужных значений.
– Войцеховский, ты безумец! – За три дня до вылета они сидели в том же парке. Августовская жара разогнала любителей прогулок, скамейки были пустые – вдоль всей аллеи.
Очередь в продуктовый изнемогала. Люди обмахивались газетами, прикрывали голову от палящих лучей авоськами, пакетами, загораживались ладонями…
– А ну, не лезь! – кричала продавщица из прохладной темноты. – Граждане, по одному заходим!
– Почему безумец? – Тадзио вскинул бровь. Мол, какие глупости вы мне говорите. – Я недаром свой хлеб в санатории ел. Похудел и посуровел, как видишь, зато всё рассчитал, как надо.
– Мы же умрем!
– Не умрем! Гиперпространственные прыжки запрещены лишь потому, что с их помощью можно пробить время. Выскочить из ловушки, как птичка из клетки. Именно поэтому в ближайших планах НССР – только ближний космос, где хватает более простых технологий. Та же ловушка, только размер другой.
– Это всё равно, что ехать на Красную площадь через Ярославль! Улететь на границу Солнечной системы, чтобы только там совершить прыжок. Не проще ли…
– Угу. Давай прямо на орбите затеем аварию. Нас же подстрелят, пискнуть не успеем. Чтобы запустить процессы, которые подготовят корабль к прыжку, мне потребуется перекалибровать основные двигатели и одурачить систему защиты. Как ты думаешь, я сумею сделать это за несчастные десять секунд, которые подарят мне наши ракеты земля – космос?
– Вот именно, что Земля.
– Вперед, я тебя не держу. Иди за железный занавес. Правда, меня бы на твоем месте волновала не столько граница с элитными охранными частями, а то, что снаружи время тоже искажено. Ты попадешь в прошлое. Или, того хуже, в модель прошлого. В декорации для главного героя на сцене «Земля» – для Нового Союза.
«Мы доигрались – с той системой координат, в которой мыслим не больше, чем слепые котята. Раскачали дисбаланс между будущим и прошлым до такой степени, чтобы время замкнулось, потекло само в себя и, питаясь ностальгией миллионов, закрутилось в воронку, из которой невозможно выбраться. Интересно, как живут те, кто оказался ближе к границе? Карл, Мария и их дети в Люблине, коллеги в Софийском филиале, друзья из Прибалтики… Надо отыскать способ как-то расспросить их, не привлекая лишнего внимания. Инна утверждает, что Интернет еще работает, несмотря на попытки КГБ свернуть сеть как можно быстрее. Попробуем через нее».
Аварийные лампы мигали алым светом, сирена заходилась от воя.
– Вероятность аварии с кодом «гипер» – семьдесят четыре процента! – Трофимов кричал во всё горло, но ему казалось, что он беззвучно шевелит губами. Так бывает в кошмарах, когда ты не можешь ни двинуться, ни сказать – ничего. – По служебной инструкции нам полагается…
– Отставить! – Как смог капитан Белов перекричать сирены и стон ломающихся перекрытий – загадка. – Чрезвычайное положение, отменяю кодекс. Ситуация критическая. Весь экипаж, кроме меня и Войцеховского, идет к аварийно-спасательному блоку.
– А вы…
– Капитан до последнего должен оставаться на мостике. А Тадзио – единственный, кто еще может спасти корабль. Без разговоров. Выполнять.
Лиза Трофимова, двадцать седьмая по счету женщина-космонавт Союза, закусила губу до крови и первый раз за три недели полета уцепилась за руку своего мужа.
– Ну-ну, – пробормотал он. – Мужчины не плачут. И женщины – тоже.
Звезды в иллюминаторах вспыхнули слюдяной крошкой, одеяло пространства, в которое был закутан корабль, сползло. Куда? Вниз, вбок, вверх? Привычные координаты потеряли смысл. Аварийный модуль, который мгновение назад плыл по левому борту, пошел рябью, а потом свернулся в трубочку, как прозрачная переводная наклейка. Трубочка дернулась и превратилась в спицу. Сергею показалось, что она вошла ему прямо в глаз. Вонзилась в мозг и начала поворачиваться, вращая вокруг себя россыпи созвездий в черных иллюминаторах, корабль, мостик, самого Сергея, Тадзио… Капитан обернулся.
Войцеховский, с ног до головы опутанный ремнями безопасности, едва заметно шевелил губами:
Слова его, как капли воды в невесомости, собирались шариками и метались по коридорам взад-вперед, ударяясь о стены. Которые уже не были стенами.
Корабль рвал носом реальность, и она взлетала по бокам неровными крыльями.
Четвертого сентября в две тысячи пятьдесят первом ленты новостей захлебывались, наперебой рассказывая о корабле странной конструкции, который вынырнул из гипа рядом с Сатурном. Ребята, мечтающие о космосе, даже отвлеклись на миг ради такой новости от музыки, игр, стереомоделлинга, притормозили визеры на гладких аллеях парков и вынырнули из виртуальных реальностей. Потому что, шутка ли, прошел слух, что корабль – из прошлого. В то время как любому ребенку известно – время обмануть невозможно.
– Кто ты такой? – Маленький поляк. – Какой твой знак? – Белый орел (польск.).
– Где ты живешь? – Среди своих. – В какой земле? – В польской земле (польск.).
– Что это за земля? – Моя отчизна. – Чем она завоевана? – Кровью и ранами (польск.).
– Во что веришь? – В небо верю… (польск.)