Вечерело. Резко, как это бывает на юге. Небо стремительно мрачнело, в нем смутными белыми пятнами носились чайки, нарушая покой отдыхающих своими немузыкальными криками.
– Зачем тебе?
На террасе, увитой под самую крышу диким виноградом, сидели двое. Дочерна загорелый толстяк преклонного возраста в безрукавке, шортах и шлепанцах на босу ногу курил, стряхивая пепел мимо пепельницы и глядя сквозь собеседника. Немолодой, с первой сединой на висках, тот вертел в грубых, жилистых руках наполовину пустой бокал, медля с ответом.
– Надо, – вздохнул наконец. Запрокинул голову, хрустнув позвонками, уперся взглядом в крышу. – Надо, понимаешь? – в раздумье прикусил губу. Затем тихо, без выражения произнес: – Время мчится быстрой птицей, где журавль, а где синица? Повезло тебе родиться? – ну и что с того? У судьбы мелькают спицы: дом, работа да больница. Приходи, судьба, рядиться – на спор, кто кого? – Гость залпом допил остатки и поставил бокал на пластиковый столик рядом с початой бутылкой мадеры.
Движения его были порывисты; не придержи хозяин съехавшую к краю бутылку, она бы непременно разбилась. Гость смущенно взъерошил волосы на стриженом затылке и насупился, мысленно проклиная себя за неуклюжесть.
– Не понимаю, – старик вытряхнул из пачки новую сигарету и долго щелкал зажигалкой. – Впрочем, не моя забота.
– Не твоя, – согласился визитер. Жизнь просто и буднично летела под откос. Жизнь заканчивалась. Сегодня. Сейчас. А он, щуря и без того узкие глаза, пытался рассмотреть выцветшую татуировку на тыльной стороне ладони толстяка и думал, что дым над блестящей лысиной, подсвеченный фонарем, вполне может сойти за нимб.
«Станет расспрашивать – не болтай, – предупредили его. – Ильхам еще та бестия».
– Это тебе, – хозяин выложил на стол тусклый кругляш. – Бросишь в море.
Гость кивнул, пряча монету в карман.
– Это мне, – жирная лапа ухватила за грудки, встряхнула и… отпустила, оставляя внутри щемящую пустоту. Дряблые щеки старика подрагивали, ноздри кривого носа раздувались как у заядлого кокаиниста, лицо побагровело; казалось, он задохнется сию минуту или схватит апоплексический удар.
– Раз… разделил, – вытерев лоб, Ильхам уперся руками в широко расставленные колени и замер, таращась на грязный пол. Казалось, что он сильно переел и перепил и вот-вот сблюет. В наступившей тишине отчетливо громко тикали часы на запястье гостя.
По дородному телу пробежала судорога… вторая, третья. Хозяин шевельнул плечами, ожил.
– Чего ждешь? – буркнул неприветливо. – Всё. Иди. – Его желтые совиные глаза не моргали.
Приезжий встал. Грудь уже не болела, чувство пустоты исчезло, истаяв без следа.
– Подожди, – вдруг долетело со спины. – Как зовут?
– Али.
– Зачем тебе к османам, Али?
Приезжий не ответил. Откровенничать с менялой? Увольте. По паспорту его звали Алим. Алиму было плевать на османов, на Крымское ханство и на войну с русскими, Али – нет.
Спускаясь во двор, он обернулся и пристально взглянул на менялу, который грузно оплыл в кресле. Пять ступеней вниз, четыре вверх. Порой лучше держаться середины, да не всегда получается. Худой и угловатый, гость усмехнулся, встопорщив рыжеватые усы. Ему было явно не по себе, он хотел что-то сказать на прощание, что-то важное и нужное, но вместо этого неопределенно взмахнул рукой и спросил:
– Кошки? Ну, мяукают… кошки? – Беспрестанные вопли успели изрядно надоесть за недолгое время разговора. Хотя, вспомнил он, днем коты не орали, а теперь, значит, решили закатить концерт.
– Чайки. – Сигарета в пальцах толстяка почти не дрожала. И пепел летел куда надо – в пепельницу. – Прощай, Али-бей.
Крымская ночь, пролившись на город терпким вином, пьянила голову смесью ароматов. С наслаждением вдыхая незнакомые запахи, Али брел по безлюдному пляжу. По левую сторону рокотало море; впереди, правда, ни черта не видно, насколько далеко – высилась гора. Изломанный хребет Аю-Дага, окутанный по утрам туманами, накрепко вре́зался в память. Тропы на склонах каменистые, крутые. С непривычки даже боязно, поскользнешься – и кубарем, кувыркаясь по острым камням. Под сандалиями, напоминая о камнях, перекатывалась крупная галька.
Частный пансионат, где он остановился, закрывал двери рано, в одиннадцать. Магазины закрывались и того раньше. Почему? – Бог весть. В городке, как подметил Али, царили замшелые, советские еще порядки; будто целую эпоху взяли и сдернули с прежнего места, обвесив новомодными побрякушками и понятиями, однако в корне ничего не изменилось. Здесь жили лениво и размеренно; жили в старых советских домах, ездили по разбитым дорогам в старых советских машинах и, когда был не сезон, подрабатывали в старых, союзного значения санаториях. Звучное греческое название мало соответствовало затрапезному облику города.
Внутренняя суть Али в корне не соответствовала его нынешней жизни.
Лишний. Слово перечеркивало будущее крест-накрест, наглухо. У судьбы мелькают спицы: дом, работа да больница… Круг, из которого не вырваться. По которому несутся галопом – из рождения в смерть. Ребятня и взрослые, мужчины и женщины. Скопом.
Вы довольны? Слава Всевышнему. Я – нет.
Я хочу уйти и уйду. Когда нечего терять и ничто не держит… а терять мне нечего, особенно после развода со второй женой. Если б еще дети – но чего нет, того нет. А так…
Али разлегся на деревянном лежаке и, покачивая ногой, смотрел на звезды. Звезды ярко мерцали, обещая хорошую погоду. Идти в гостиницу не было нужды: в номере, на незастеленной кровати спал он сам. Точнее, Алим. Приходи, судьба, рядиться… Разделили тебя, судьба. Обманули. Поработаешь спицами, но не для меня. Дальше по берегу вроде бы есть пирсы, с пирса самое оно. И концы в воду. Или, если не повезет, на прокорм чайкам. Да чего ж не повезти? Обмен состоялся, и баста. Взвешено. Сосчитано. Измерено.
«Как ты меня нашел?» – спросил меняла. «Подсказали». Приезжий улыбнулся краешком рта: кто ищет, обязательно найдет.
Энергично шагая вдоль пляжных навесов, он подбрасывал на ладони монетку, за которую иной нумизмат удавился бы. Решка? Орел? Третьего не дано? Зашвырнув монету в воду, он поднялся на пирс.
Быть может, днем тут рыбачат мальчишки, и не только мальчишки. На углу продают бусы из камня, ракушки и кораллы, и свежевыловленных мидий с рапанами, и… Холодный ветер нетерпеливо подталкивал в спину; по голой коже расползались мурашки. Да, да, я уже.
Приятный миг невесомости. Соленые брызги. Гул в ушах… И спустя вечность, вместившую пять ударов сердца, – скрип уключин и невнятная, взволнованная скороговорка на татарском.
Тебе везет, Али-бей.
– Здравствуй, Ильхам-абый. – Алишер снял соломенную шляпу и, обмахивая разгоряченное, с капельками пота лицо, устроился в кресле. Рубашка, расстегнутая чуть ли не до живота, липла к телу. Утро выдалось жарким; раскаленное солнце остужало бока, ныряя в набежавшие с запада кудрявые тучки.
– Здравствуй, Али, – не поднимая глаз, откликнулся толстяк: чуть картавый, с характерным мягким выговором голос чужака нельзя было спутать.
– Алишер, – поправил гость.
Ильхам выпустил кольцо дыма и как через прицел, сощурясь, взглянул на собеседника. Поскреб щетину на подбородке, отмолчался.
– Он дошел? – В незамысловатом вопросе крылась угроза.
Хозяин пожал плечами и, затянувшись в последний раз, погасил сигарету в забитой окурками пепельнице. Он будто сидел на террасе всю ночь, подумалось гостю, не спал, курил дешевый табак, пил вино прямо из горлышка и, размышляя, говорил сам с собой. Разумеется, ничего такого старый Ильхам не делал. Да не такой уж и старый, решил приезжий. Помстилось в сумерках.
«Просто представь, – сказал вчера Али-бей, неисправимый романтик, которому было душно и неуютно в нашем чрезмерно технологичном веке. Али предпочел бы родиться раньше, много раньше, например, на три с лишним столетия назад, чтобы воевать против запорожских казаков в войске крымского хана. – Существуют и другие идеалы. Или поверь на слово».
Вряд ли эта жирная туша, прагматик до мозга костей, может что-то представить. Он живет настоящим, а мы – прошлым и будущим. Мы ошиблись дверью, но дверь уже заперта на засов, и мы лезем в окна и прыгаем с балконов, а потом упорно бежим вслед уходящему поезду.
Хитрый меняла, ты забираешь в обмен на новую судьбу остаток жизни – мифическую «долю», земную половинку, привязанную к «здесь и сейчас». Не переусердствуй – лопнешь.
И не забывай, никогда не забывай – ты всего лишь слуга, которому платят за переправу.
– Будет гроза. – Толстяк по привычке смотрел мимо.
– И что? – Алишер не спорил, южная погода переменчива.
– Ты же не хочешь ждать до вечера?
– Не хочу.
– После обеда польет. В грозу лучше, чем ночью. Куда тебе? – Ильхам обжег гостя тяжелым взглядом. – Перекоп? Арабатская стрелка? Чонгарская переправа?
Алишер вздрогнул. Чует, всё чует.
– А… нет, вру. Загодя решил? В Таврию? Не понимаю. Пропадешь – что там, что там.
– Не твоя забота.
– Не моя, – стряхивая со стола крошки пепла, рассудил толстяк. Смежил набрякшие веки. – Пойдешь к скалам, левее пляжа. Вернее будет. Да, сколько вас еще? Впервые вижу, чтобы в одном человеке…
– Завтра узнаешь, – сказал Алишер. – Если приду, стало быть, трое.
– Не нравитесь вы мне, – пробурчал Ильхам. – Так не бывает. Поэтому я возьму вдвое против обычного, а со следующего – вчетверо. Иначе упущу свое. Можешь отказаться.
Алишер украдкой покосился на татуировку толстяка, которую тщетно старался разглядеть в полутьме: кисть обвивали змеи. Древний символ, очень древний, не заурядная татуировка – знак. Или отметина. Когда Ильхам шевелил пальцами, змеи слегка двигались, точно переползая с места на место. Алишер с трудом поборол отвращение. Если меняла возьмет двойную плату, срок, отмеренный Алишеру и тому, кто останется за него, укоротится. Сволочь. Мерзкий корыстолюбивый ростовщик.
– Я согласен. – Губы Алишера кривились от презрения.
Толстяк ухмыльнулся.
– Это тебе, – на стол легла трехлинейная винтовка с потертым прикладом.
– Это мне, – жадные пальцы потянулись к вороту рубашки…
Сбылась ли твоя мечта, Али?
Сбудется ли твоя, Алишер?
Море с грохотом рушилось на скалы. Среди буйства грозы и раздирающих горизонт молний, между небом и землей, отрекаясь от прошлой жизни ради жизни будущей, стоял человек. В завываниях ветра он ловил отзвуки эпохи: топот конной лавы, скрежет клинков, дробь пулемёта и слитный рёв тысяч солдат, идущих в атаку.
Человек рвался в Северную Таврию, где от красноармейской шашки погиб его прадед, оставив на руках у жены годовалого ребенка, в ту далекую осеннюю Таврию начала двадцатого века, когда войска Южного фронта юной социалистической республики окончательно разгромили Врангеля.
Человека звали Алим. По паспорту.
Того, кто метался во сне на кровати в гостиничном номере, – тоже.
Главнокомандующий Русской армией в Крыму барон Врангель, война с красными, предательство поляков, заключивших мир с Советами, касались исключительно Алишера. Алим не бредил иными временами, настойчивый зов прошлого не томил его душу.
Человек на скале крепче сжал «мосинку». Человек на кровати стиснул зубы.
Белые начинают и выигрывают? Пусть так.
Удачи, Алишер.
Вечером следующего дня Алим собрался с силами и приковылял к дому менялы. Тот дремал за неизменным столиком в окружении пустых бутылок, но, заслышав шаги, очнулся. На приветствие Ильхам не ответил, смотрел хмуро, исподлобья. Нос его, испещренный склеротическими жилками, покраснел и распух. Глаза запали. Прилипшая к губе сигарета потухла, и старик вяло жевал фильтр, не пытаясь затянуться.
Шаркая сандалиями, Алим подошел к креслу и с кряхтением, держась за подлокотники, сел.
– Я возьму вчетверо, – прохрипел хозяин.
– Уже взял, – надтреснуто рассмеялся Алим. – Мне никуда не надо, но ты взял! Ты погубил и меня, и себя. Алчный паскудный крохобор. И вдобавок дурак. Видел себя в зеркале?
Ильхам слабо качнул подбородком. Неопрятный, небритый, жалкий, он вызывал брезгливость.
– Не молчи, старик, не молчи. Мы оба умрем, а сразу или погодя – решать тебе.
Толстяк булькнул морщинистым горлом, редкие бровки запрыгали вверх-вниз. Смех был похож на клёкот.
– Глупец! – взъярился Алим. – Тебе нужно отдать излишек, а мне – получить. Как становятся менялами?!
– Никак, – толстяк захлебнулся хохотом и сник, будто проткнутый воздушный шар. – Я таким родился. Давно, так давно, что…
– А другие? – Алим цеплялся за соломинку. Он не верил.
– Найдешь – спроси.
Два дряхлых старика в плетеных креслах буравили друг друга злыми взглядами. На террасе, увитой под самую крышу диким виноградом, повисло вязкое неприязненное молчание.
– Зачем? – прошептал наконец Алим.
Ильхам скорчился в кресле и почти не двигался, только левая рука слабо комкала потную майку. Алиму чудилось, что змеи с татуировки переползли на грудь хозяина и душат его, свиваясь узлом на короткой шее.
– Теперь редко… уходят… – натужно просипел Ильхам. – Я уже не помню, сколько мне лет. Я старею, быстро старею. Я хотел… – Лицо менялы исказило спазмом, и он умолк.
Под глазами толстяка, придавая сходство с покойником, сгущались тени.
Я умираю потому, что ты взял мою долю, думал Алим. Сначала разделил – мою и Алишера, как раньше сделал это с Али-беем, а затем взял. Обе. Алишер ушел. Но моя-то доля здесь. Здесь и сейчас. А ты ее забрал. До конца, до самого донышка. Кретин, целая доля завершается смертью. Ты жил чужими жизнями, брал чужую молодость и в конце концов ошибся. Ты зарвался.
Моим альтер эго повезло, мне – нет. Алим заставил себя встать, с усилием шагнул к меняле, желая убедиться, дышит он или… ноги разъехались, и Алим рухнул на пол, зацепив шаткий столик. Низкая крыша давила могильной плитой, надвигалась, грозя расплющить, истолочь в невесомый прах. Ниже, ниже… Путала обрывки мыслей. Алим бредил, еле ворочая сухим языком; слова звучали всё тише.
Нам досталась чья-то жалость. Скажешь, малость? Нет, не малость. Пусто в голове. Да в ногах гудит усталость, в теле – вялость. Что осталось? Гнить в сырой земле.
Ветер трепал виноградные листья и расшвыривал окурки из опрокинутой пепельницы. На досках террасы в свете фонаря поблескивало битое стекло. Небо стремительно мрачнело, в нем смутными белыми пятнами носились чайки, нарушая покой умирающих своими пронзительными криками.