Вечно.
Я сдержал обещание. Вернулся, и всё было замечательно. А потом меня позвали снова — и я снова ушёл. Но я и тогда вернулся. А потом… именно тогда, когда я решил остаться и больше не уходить, мне пришлось уйти навсегда.
Ильма уже не ждёт меня. О нет, не ждёт! Потому что теперь я — это тень? Потому что она ничего не помнит обо мне? Нет, не поэтому. А прежде всего потому, что оно объяснило ей: ждать больше некого.
Оно — это я, и так было с самого начала. Мы не менялись местами, нет — моя сила всегда была больше моей любви. Просто оно всегда было настоящим мной, а я, жалкий беглец, всегда был тенью.
Издевательский скрежет древнего ледника в груди: ты давно это знал.
Пьём чай — крепкий, бодрящий. Чаинки в коричневой жидкости — как изъеденные временем обломки затонувших кораблей.
Затишье, что бывает перед грозой.
— Мне нравится твоя картина, Лада.
Деревянный стол неустойчив, хотя для других это не заметно. Одна из четырёх ножек — раненная и ослабевшая, её линии порваны, они теряются в пространстве. Сотрясение посильнее — ножка сломается и обрушит на пол искалеченный стол. Но сейчас силы недостаточно. Только в чашке разыгрался десятибалльный шторм.
— Я же тебе не рассказывала!
— Нет. Но это видно.
— Боже… опять я забыла, с кем связалась. И почему я, спрашивается? Я же не какая-нибудь особенная вроде тебя. Обычная себе девушка…
Ответа нет. Скорее всего, и не будет.
— Твоя картина. Наверное, профессионал найдёт в ней изъяны. Зато она настоящая, а это важнее.
— Ты так говоришь… Будто точно знаешь: вот это — настоящее, а вот то — нет. Будто тут не может быть никаких сомнений. А я вот никогда не знаю… Как ты отличаешь настоящее от ненастоящего?
— Просто вижу, — как ей ещё объяснить? Она же не видит линии и не слышит волны, хотя её душа чувствует и то, и другое.
— А я — настоящая?
— Конечно. Разве может быть иначе?
— А ты сам?
— Я уже говорил. Я — тень.
Гнетущее безмолвие. Отяжелевший воздух давит на лёгкие.
— Ладно. Давай лучше про картину. Что в ней такого особенного?
— В неё можно войти.
— Войти? Что, взаправду? Погулять по лесу, посмотреть, куда ведёт эта тропинка? Знаешь, я себе хорошо всё представляла, когда рисовала. Не только то, что видела, но и дальше… как бы всё целиком.
— Потому у тебя так и получилось. У Ильмы тоже… — я не заканчиваю фразу.
Кинжал, рассекающий воздух с противным свистом. Звук такой высокий, что его невозможно услышать. Потом — долгая тишина.
— Ведь всё дело в ней, — говорит Лада.
— Что ты хочешь сказать?
— Что оно приходит за тобой из-за неё. Как чувство вины, что ты не можешь быть с ней. Что ты… ну, вроде ты должен быть с ней, а ты где-то ещё. Вот здесь. Со мной… хотя на самом деле — нет, не со мной. Неужели ты ещё не понял?
— Какое это имеет значение?
— Какое?! Знаешь, что… может, для тебя это и не имеет значения.
Она бежит прочь. Комната осиротела и впала в каталепсию. Я жду чего-то, зная, что всё бесполезно.
Осторожный шорох под потолком:
«Помнишь? Я здесь».
Три минуты: выхожу на балкон. Провода под небесным куполом — звенящие нити огромной паутины, что молчаливо поджидает бесчисленных жертв. Влюблённая пара в тени дерева на другой стороне.
Тени соединяются и становятся единым целым. Да, я помню.
— Лада?
— Ну что?
— Мне уйти? Или остаться?
— Как хочешь, Ник.
— Тогда я останусь.
— Потому что мне грозит опасность? Оно?
— Да. Но не только поэтому.
— А почему ещё?
— Мне приятно быть рядом с тобой… — кажется, я почти не солгал.
— Нет, не продолжай! Подойди. Стань ближе, вот тут… Только не говори ничего. Пожалуйста, не говори!
Я молчу. Иногда в молчании наше спасение.
— Я могла бы нарисовать тебя. Вот, как сейчас…
— Лучше не надо.