Одного я не могу понять до сих пор: о чем думают женщины с темными глазами, такими темными, что в них не видно зрачков. Когда я не вижу зрачков, я теряюсь. И странное совпадение — женщины с темными глазами, в которых не видно зрачков, смотрят прямо в лицо без единого мимического всплеска: ни бровь не шелохнется, ни ресницы не приспустятся, ни уголки губ не дрогнут. И от этой таинственной бездыханности взгляда на душе у меня становится беспокойно — как всегда, когда я чего-либо не понимаю: это у меня с детства. Моя жена часто смотрит на меня так вот строго и загадочно. Как дама с веером с картины Веласкеса.
Точно такие же загадочные — темно-синие до черноты — глаза были у Наташи, и вот так же смотрела она на Гриню, когда мы пообедали и они лежали на постеленной на песке простыне, а я — чуть в стороне, ближе к всплескивающей кромке Азовского моря. Море еле слышно шумело. Солнце покатилось к далеким холмам за спиной, там, на берегу Черного. Судя по редким барашкам вдали, ветер с Черного моря посвежел, но под обрывом было тихо, покойно и дремотно. Я люблю слушать шум прибоя — как некоторым нравится лежать на траве и слушать шум леса над головой: шум леса и моря навевает сладко-печальные мысли о том, что все проходит и поэтому все будет хорошо. Все пройдет, и все будет хорошо.
Я видел, как у Грини дрогнули сильные длинные пальцы и трепетно ощупали простыню около Наташиного плеча, прикоснулись к смуглой коже и замерли. Я встал и побрел в воду. Мне хотелось плыть и плыть на север, в открытое море, пока не приплыву куда-нибудь — ну, скажем, в Бердянск.
Когда я вернулся и устало вышел из воды, Гриня раскачивал кол, к которому был примкнут старенький ялик. Гриня работал остервенело. Вздрагивали под кожей мышцы на спине, на ногах, и бледными гирями перекатывались от плечей к сгибу рук бицепсы. Наташа стояла на коленях, грызла яблоко и с интересом наблюдала за работой. Когда я хотел крикнуть: "Не надо!" — подобрывный глинистый ил чавкнул, и кол пополз вверх.
Гриня стал пихать ялик в воду. Я подошел. В ялике под носовой банкой оказалось весло. Перо весла ниже валька было обпилено: видно, весло служило румпелем. Гребных весел, конечно, не было: хороший хозяин всегда уносит весла с собой. Весла и парус, если он любит ходить под парусом.
— Ветерок с Черного моря, отжимной — предупредил я. — Не стоит.
Но тут к нам подошла Наташа и тоже стала пихать ялик.
— Мы недалеко, — уверил Гриня. — На якорь станем. А то под обрывом уже солнца нет.
— Ты, Марк, насобирай дровишек для костра, — приказала Наташа. — Испечем картошку, я шесть штук взяла, обсохнем и — домой.
Я оглядел железную кошку якоря, с десяток метров геркулеса — пенькового троса с металлическими прядями внутри, — на котором он крепился, и пошел собирать сушняк.
Сухого плавника было мало, и я поднялся по обрывчику на степное плато. Здесь ветерок чувствовался сильнее. Я понюхал воздух — пахло гарью. Глянул на уже летящие над головой облачка — они летели с Черного моря, вылетали из-за юго-западной оконечности холма с геодезической вышкой на нем и мчались к Азовскому морю, к его далекому горизонту. Ветер зашел с широккады на гарбию! Море пенисто забелело вдали. Я беспокойно походил туда-сюда, насобирал охапку сухих веток и спрыгнул на полосу прибрежного песка. И когда спрыгнул, понял, что уже не до костра.
Гарбия вдруг сделалась не свежей, а штормовой: ветер засвистел в надобрывных кустиках. Море вокруг ялика кипело, и я видел, как Гриня сильно и беспорядочно машет половинкой весла, стоя на кормовой банке на коленях. Но ялик — это не каноэ: лодку закрутило.
— Эге-гей! — услышал я тихое из-за встречного ветра. — Ма-арк!
— Яко-орь! — заорал я: по ветру меня можно было хорошо слышать.
— Тро-ос! — донеслось испуганное.
"Якорь не держит! Короткий трос", — понял я и забегал по береговому песку, как собака, когда от нее уплывает хозяин.
— Бросайте лодку! — крикнул я, сложив ладони рупором. — Плывите!
— Не до… у-у! — донеслось, и больше Гриня не кричал.
"Не доплыву", — понял я.
— Отправь Наташу-у! — меня душил и страх, и ярость.
Молчание. Я знал, что она не оставит Гриню, не поплывет одна. Женская логика! Иногда видны были их плечи и головы: ялик то взлетал на пенные гребни, то проваливался между ними. Гриня, кажется, уже не греб. Наверно, упустил весло.
Я стал расшнуровывать кеды.
Проклятый труболет! Двадцать два года, прошел вроде бы огонь и воду, а ничего не умеет, даже грести и плавать. Вот сказки рассказывать и хвастаться — хлебом не корми.
Я шагнул в воду и остановился. Ялик не догнать, его уносит быстрее. Я глянул на несущиеся низом тучи: баллов восемь, не меньше. Но если у меня и хватит сил на этот гигантский рывок, чем я помогу? В безвесельной лодке я стану мертвым балластом: увеличу осадку, и только.
На мгновение я вспомнил Назара Андреича, преподавателя морского дела: "Хорошая морская практика подтверждает, что решение должно быть быстрым, решительным и бесповоротным. А уж правильно ли оно — подскажет судьба".
— Бегу звать на помощь! — заорал я. — Держитесь. Ждите!
Я крепко зашнуровал кеды, чтобы бежать было удобно, и побежал. Я старался ни о чем не думать: когда ни о чем не думаешь, легче сохранить ритм дыхания. "Ритм, ритм, — восклицала Изабелла Станиславовна, когда я день-два шлендал с Петькой по улицам и ничего не учил и не делал. — Сила, красота и победа — в ритме. Ты сбиваешься с ритма занятий".
Стало темно. Я бежал навстречу ветру и запаху гари. Черное море, наверное, ярилось. Оно хлестало в узкий язычок суши и наступало, Азовское — отступало и уносило ялик с моей первой невысказанной любовью.
Солнце еще не опустилось за причерноморские холмы, а мне казалось, наступила ночь: я не видел ничего вокруг. Я пробежал мимо пустого в воскресенье карьера, мимо далеких и, кажется, необитаемых кошар, мимо каких-то хибарок, где телефонной связи, конечно, не было. Уходя утром из дому, я не надел часы и не знал, сколько времени я бежал. Я не помню даже, откуда я звонил, но хорошо запомнил, что справочное не отвечало, а я не знал номера портовой диспетчерской: я рассчитывал на помощь дежурного катера-спасателя. Позвонил в милицию, и, слава Богу, мои бессвязные крики там поняли.
— Сейчас все организуем: куда надо — сообщим, кому надо — доложим, кому следует — прикажем, — успокоил меня дежурный и спросил мою фамилию и адрес и адреса и фамилии Грини и Наташи.
Изабелла Станиславовна ждала меня на улице.
— Что случилось? — закричала она издалека. — Приезжала милиция, я сказала, что вы втроем ушли на Азовское море.
— Мы разбрелись и заблудились, — соврал я.
— Боже мой! — воскликнула тетушка и побежала молиться.
Я зашел во времянку и бросился на кровать. Оказывается, было еще пять часов и в разрывах несущихся туч ярко светило солнце. А я думал, уже ночь.
Отлежавшись немного, я вспомнил про диспетчерскую порта и помчался туда. Меня пропустили.
— Не дрейфь, — сказал седоватый диспетчер с худым землистым лицом. — Спасатель вышел, со мной на связи. Найдем.
— Прошел входной Варзовский буй, — сообщил спасатель через несколько минут.
— Будешь мотаться, западнее мыса Зюк не ходи, — посоветовал диспетчер. — Тут один из членов этой экспедиции подошел. Ищи где-то около точки сорок пять градусов тридцать минут северной и тридцать шесть с половиной — восточной.
— Вас понял, — согласился спасатель. — Сорок пять и пять — северной и тридцать шесть и пять — восточной.
— К весту от Зюка пусть не ходит, — подтвердил я. — Линия сноса — по норд-осту. Гарбия работает.
— Гарбия-широккада, — уточнил диспетчер.
Я собрался было пристроиться на стуле, но диспетчер хмуро глянул на меня, чиркнул что-то на листке, вырвал его из настольного блокнота и протянул мне.
— Номер телефона по городской АТС. Постарайся звонить реже. У меня много работы. До свидания.
— До свидания.
Я долго еще бродил вдоль железной решетки портового забора, около проходной, смотрел на мутные огни далеких буев и думал о том, как отвратительно готовят в столовой нашего училища.
Я ходил и ходил по улице взад-вперед, но вскоре пошел дождь, ветер стал утихать, и я побрел домой, сжимая в кармане бумажку с номером телефона.
Когда я позвонил в четвертый раз, диспетчер прокричал:
— У меня два наших сухогруза на подходе, итальянец ждет лоцмана, пассажир из Жданова путается под ногами, вклинивается в связь да ты еще меня задурил. До шести утра не звони, отвечать не буду: это приказ. Пока обстановка без изменений. Темно. Сильно ограничена видимость. Если до рассвета не найдем, вызову вертолеты. Привет.