Наконец я не выдержал: странная мысль пришла мне в голову. Я взял фонарик, открыл сарай, нашел сверток с раковиной, развернул его, принес рапану, положил на подоконник, разделся, выключил свет, лег в постель и стал смотреть на раковину. Мне было холодно, и я слегка дрожал.
Когда я уже отчаялся, рапана посветлела, и я увидел еле различимые линии лба, носа, излом губ.
— Ах, Наташа, Наташа, — шептал я, глядя на заголубевшую рапану: мне показалось, что вздрогнули веки в темных глазницах и еще ниже опустились уголки губ. — Ах, Наташа, Наташа, что я натворил!
Вскоре на дворе зашумел дождь, будто морской накат, я шагнул в воду и остановился. Ялик не догнать — его уносит быстрее. Я глянул на несущиеся низом тучи: баллов восемь, не меньше. Но если у меня и хватит сил на этот гигантский рывок, чем я помогу? В безвесельной лодке я стану мертвым балластом: увеличу осадку, и только.
На мгновение я вспомнил Назара Андреича, преподавателя морского дела: "Хорошая морская практика подтверждает, что решение должно быть быстрым, решительным и бесповоротным. А уж правильно ли оно — подскажет судьба".
Я поплыл.
Когда прибрежное мелководье осталось позади, ветер заработал на просторе в полную силу и погнал высокую пенную волну. Плыть стало тяжело. Хорошо использовать накатную волну, когда плывешь к берегу: чем ближе желтеющая вдали полоска, тем накат становится круче, волна вроде бы убыстряет бег, иногда приходится даже слегка отрабатывать назад, чтобы не свалиться почти отвесно с гребня. Плыть по волне, бегущей в открытое море, оказалось тяжело и тоскливо.
Когда я взлетал, распластавшись, на довольно уклонистые вершины и пошевеливал кистями и ступнями, будто рыба плавниками, я успевал иногда увидеть то кренящийся ялик, то лишь головы и плечи Грини и Наташи, — когда лодка падала между волнами. Мне казалось, что ялик все оседает и оседает: вычерпывать воду было нечем, я знал об этом.
Несколько раз я оглядывался: берег уплывал назад.
— Наташа! — закричал наконец я.
Они услышали. Гриня вскочил и радостно замахал руками. Ялик накренился, вал, прокатившись, шлепнул его под мокрое пузо. Гриня вскрикнул, и я упал с гребня волны к подошве. Когда я снова увидел море, ялик плыл на уклоне волны кверху килем, и Гриня лежал на днище, обхватив его могучими руками и ногами. На блестящем от солнца просмоленном днище он был похож на голую черепаху, которая вылезла и оседлала собственный панцирь.
— Руку! — крикнула вынырнувшая Наташа, и в это время вторая волна стала подымать перевернутый ялик и накрывать Наташу.
— Руку, труболет! — заорал я и яростно заработал ногами: мне показалось, что я дельфином помчался сквозь горько-соленые увалы.
Гриня руками и ногами вцепился в планшир под водой, и, наверно, теперь его не оторвал бы от скользкого панциря даже гигантский спрут своими страшными присосками. Я видел, как пальцы Наташи скользнули по загорелой Грининой икре и попытались ухватиться за широкую щиколотку. Гриня дрыгнул ногой, пальцы соскользнули и скрылись в белой пене, а ялик взлетел на гребень волны, упал, снова взлетел и снова упал: лодку уносило.
Мне показалось, что недалеко колыхнулись белые Наташины волосы — или это была морская пена? Я успел заметить, что солнце воздушным шариком вылетело из-за туч, все вокруг стало ясным и светлым, где-то крикнула чайка, и я нырнул.
Когда я вынырнул в третий раз, днище с намертво прилипшим к нему Гриней виднелось уже далеко. По лодке с одной стороны и по мелькающему обрыву берега с другой я определил, что меня сносит, и нырнул навстречу накатывающимся волнам. Я погружался долго, у дна вода стала светлее, были уже заметны полузанесенные песком камни и темный лесок водорослей. Стало трудно двигаться и дышать. Я задыхался, попробовал вдохнуть светлую воду, и это помогло — сил прибавилось. Я поплыл над донным песком, обогнул занесенный илом разрушенный остов старинной баржи с обомшелыми деревянными шпангоутами, потом встал на ноги и пошел по желтому от песка и солнца дну. За остовом баржи я повернул направо и увидел Наташу.
Она лежала на дне, опершись локтем на песок и положив голову на ладошку: из песка вокруг локтя торчали двустворчатые ракушки, похожие на мидий. Другой рукой Наташа пыталась погладить бычка, который игривым котенком тыкался ей в колени и тут же быстро отплывал. Это был бычок-кочегар, бычок-каменка. Недалеко действительно старинными мрачными памятниками чернели камни, обросшие водорослями, будто мохом. Стайка веселых хамсичек-черноспинок с любопытством издалека рассматривала Наташу. Старый седой судак выплыл было из-за камней, поглядел на меня, на прилегшую Наташу, подумал секунду-другую и уплыл обратно: береженого Бог бережет. Старые рыбы, как и люди-старики, осторожны и недоверчивы.
Наташа увидела меня и кивнула.
— Вот ты где, — обрадовался я. — Ты не ушиблась?
— Нет, — ответила она и заплакала. — Я утонула.
Слезы капали на песок и превращались в прозрачные камешки. Ракушки захлопали своими створками и стали проглатывать камешки. Я догадался, что ракушки эти — жемчужницы.
— Ишь, лодыри, — подходя, недовольно проговорил я и махнул рукой. — Кыш! Нет самим вырабатывать, готовый глотают, тунеядцы противные.
Ракушки, хлопая створками, стыдливо расплылись и закопались в песок: только легкая муть осела.
— Не плачь, — я присел рядом на обомшелый камень и трепетно прикоснулся к Наташиным волосам — погладил. Косынку она комкала в руке, и волосы окутывали ее голову и плечи, будто морская пена. — Здесь не так уж и плохо утонуть. А то, глядишь, в каком-нибудь болоте сидела бы сейчас: что хорошего?
— Там лягушки, — сказала Наташа. — Они веселые.
— А здесь бычки, — возразил я. — Они ласковые.
Наташа погладила бычка, и тот стал тереться об ее колени и смешно мурлыкать.
— Теперь мы вместе, и все будет хорошо.
— А Гриня? — тихо спросила Наташа. — Он уплыл?
— Уплыл, — подтвердил я. — Ты не думай о нем. Он трус. Труболет и трус.
— Он дрыгнул ногой, — Наташа опять заплакала. — Может, он меня не любит?
— Он трус, — сказал я. — А трусы не могут любить. Это как боязнь высоты. Не может человек, и все тут.
— А ты? — спросила Наташа и посмотрела на меня в упор.
— Я люблю тебя, — тихо сказал я.
— А почему не признался раньше? — Наташа легонько подтолкнула бычка, и тот обиженно поплыл к своим камням.
— А Гриня? — вроде бы равнодушно спросил я и отвернулся. Из-за остова баржи выплыл осетренок и удивленно уставился на нас. Он был молодой, любопытный и подплыл ближе.
— Гриня сразу сказал, — Наташа потупилась, вздохнула и посмотрела вверх. — Хоть бы он доплыл. Он, бедный, боится.
Наташа снова посмотрела вверх. Высоко в небе уже плыли не тучи, а редкие облачка, и заходящее солнце подкрасило их в оранжевый цвет.
— Можно я тебя поцелую? — тихо спросил я.
— Нет-нет, — воскликнула Наташа. — Это плохая примета. Я ведь покойница.
— Мне все равно, — прошептал я, наклоняясь. — Плевал я на приметы. Я люблю тебя, и плевать мне на все.
Наташа опустила глаза.
— Тогда поцелуй, — согласилась она.
Я трепетно сглотнул набежавшую слюну и наклонился к Наташе: она закрыла глаза. Губы были у нее прохладными и пахли сырым ветром. Я поцеловал ее еще раз.
Осетренок подплыл совсем близко, любопытно уставился на нас и проговорил звонким голосом:
— Ну и ну… Неприлично. А еще люди.
Я показал ему кулак, осетренок презрительно ухмыльнулся и удрал.
— Домик бы сначала построили, — крикнул он издали, — а потом уж целовались. Где будете детей выводить?
— Ты пошла бы за меня замуж? — спросил я.