— Иже — это ежели? — перебил Петька. — Ежели ты на небеси? А где же он должен быть, в душевых, что ли?
— Иже — это который, — пояснил я. — Может, по-латыни? Или на испанском?
— На китайском, — обиделся Петька.
— Такмо и на земли, — зевнув, продолжал я. — Хлеб наш насущный дашь нам днесь. Отпусти нам долги наши, яко мы должникам нашим отпускаем…
— Ишь ты, — удивился Петька. — Долги списывают?
— Списывают, — подтвердил я. — Яко мы должникам нашим отпускаем. Не введи во искушение, но избави от лукавого, яко царствие твое есть сила и слава Отца и Сына, и Святого Духа отныне и присно и во веки веков…
— Аминь, — сказало что-то за спиной: рокочущий голос долго тыкался в разрушенные стены душевых, ванных комнат и увяз где-то в пыли общего зала, а мы все не оборачивались.
— Ин номине падре, эт фили, эт спиритус санкци, — сказал я и подождал, но по-латыни оно не сказало ничего.
— Амен, — окончил я и обернулся.
Петька встал в стойку.
— Я думал сначала — менты, — проворчало оно и выплыло на лунный свет. — Курить нету?
— Я не курю, — сказал я и покашлял. — Туберкулез.
— А мне тренер не разрешает, — сказал Петька и сделал несколько подсечек. — Чтоб не потерять звание чемпиона республики.
— По бегу? — поинтересовался голос и совсем показался. Петька включил фонарик.
Здоровенный парняга метнулся к куче битого кирпича и размахнулся.
Петька щелкнул выключателем, и мы прилипли к стенам, боясь бежать, чтобы не получить удар в затылок.
— Включишь фонарь, выключу тебя, — спокойно предупредил парень и выбросил кирпич. — Всерьез не курите?
— Всерьез, — сказал я. — Никотин — яд, что в нем толку?
— Ты еще про долгожителей расскажи, — проворчал парняга. — Что за житуха покатила? Каждая вот такая, — он показал здоровенной ручищей над полом, — каждая вот такая малявка в юбке — с сигареткой пляшет, а два здоровенных парня — не курят.
— Петьке и вправду тренер не разрешает, — польщенный эпитетом "здоровенный", объяснил я. — А мне за компанию не хочется.
— Ну и ну, — удивился парняга. — Гриня меня зовут. Совсем малолетки, — сказал он, приглядываясь к нам. — Мне сперва показалось — милиция, потом — бичи, а вы… Вы что тут шарите?
— Клад ищем, — сказал я правду.
— Кла-а-ад, — уважительно протянул Гриня. — Это другое дело, — он оглядел мутные стены. — Я бы тоже в дело вошел, но у меня инструмента нет, а на заниженный пай я не пойду: гордость не позволит. Частенько находите?
— Только начали, — неохотно сознался Петька, и мы переглянулись: нам стало совестно, что мы так непроизводительно работаем.
— Найдете, — великодушно уверил Гриня. — Менты не стопорят?
— Чего?
— Я говорю, милиция не мешает?
— А какое милиции дело?
— Ну, братцы, — удивился Гриня. — Милиции до всего есть дело, на то она и милиция. Люди они добросовестные, хлеб зазря не едят. Сидел я с одним кладоискателем… где же, где же? — Гриня потер высокий и благородный — даже в лунном свете — лоб. — Во второй иркутской, кажись. Нет, в херсонской, — радостно вспомнил он. — Комаров там — страсть. За час прогулки крови больше выпьют, чем режимняк за весь срок в зоне.
— Режимняк? — переспросил Петька.
— Начальник режима, — пояснил Гриня.
— А-а, — протянули мы.
— Так вот этот кладоискатель искал, искал клад, а потом отчаялся да и проколотил стенку в "Ювелирторге". То-то золотишка из мужика вытряхнули, когда взяли. Вы не из таких?
— Нет-нет, — уверили мы.
— Жаль, — вздохнул Гриня. — В этом деле я мог бы сгодиться. Для организации связи с персоналом, с продавщицами то есть, — он зевнул.
— Где же закурить?
— Я, пожалуй, мог бы у отца спереть, — неуверенно предложил Петька. — Тут недалеко. Да вот не знаю… как дружок.
— Тащи, — довольный, сказал я: нам еще никогда не приходилось сталкиваться лоб в лоб с настоящим крупным вором, который даже не помнит точно, в какой тюрьме и что с ним происходило — столько их поменял!
— Раз уж мы скентовались, захвати и жратвы, — предложил Гриня. — Окорок, курицу или язык бизона, запеченный в тесте. Хлеба, короче. А дружка я оставлю заложником, — вроде бы в шутку сказал он, подходя к нам: Гриня легонько полуобнял меня за плечи, и я почувствовал всю могучесть его хватки.
— Ага, — согласился Петька, исчезая голубым призраком.
Но оказалось, что никакой Гриня не вор, а так — воришка. А может, даже и не воришка.
— Завтра переоденусь, — пообещал он, когда мы, полулежа на каком-то тряпье и картонках, полуночничали хлебом, огурцами и вялеными бычками. — Дни жаркие, уже можно. А то в этом драном хэбэ и на работу нигде не берут: по перу видно, что за птица.
— А как это? — заинтересовался Петька. — Может, и мы?
— Нет-нет, — не согласился Гриня. — Мне статью за вовлечение малолеток схлопотать — никакого резону. Вы — сами по себе, я — сам по себе. Хлеба маловато, — вздохнул он, с сопением чавкая.
— Весь спер.
Гриня закурил "Приму".
— Техника работы такова, — начал он, развалившись на листах картона, а тряпье он сгреб себе под локоть. — Лето. Крым. Жара. Не лето, но еще лучше: приезжают аж в плащах. Гуляешь по городу и высматриваешь залетного фраера-одиночку. Чтоб в костюме хорошем, в новых туфлях, при галстуке и по твоей комплекции. Они с Севера, как за три года раз в отпуск вырвутся на юг, сразу во все новое одеваются: особенно лесорубы и геологи. Ходит наш гусь северный, гусь лапчатый, глазеет по сторонам, а ты — за ним, на него глазеешь. Он в очередь за газировкой, и ты — за газировкой, он в кино, и ты — в кино, он в музей, и ты — в музей. Разморит его с непривычки, испечет, глядь: галстучек он уже в карман, пиджачок на руку и ковыляет, ботиночки новые жать начали. Новые, они на жаре всегда жмут, особенно после кирзовых сапог либо валенок. — Гриня сладко затянулся, вонючий дымок потянулся к звездам, и Гриня довольно приятным баритоном пропел: — "Костюмчик новенький, колесики со скрипом я на тюремный халатик променял…" Идешь за дурачком, пасешь его, а сам думаешь: "Ну куда ты, фраер безмозглый, денешься? Все одно сейчас пойдешь на пляж". И что ж вы думаете? Зарулил, бедолага. А народу!.. Ну, не вам говорить, вы местные. Раздевается он, костюмчик складывает, туфельки под костюмчик: блаженство! Берешь каменюку…
— Каменюку? — Петька толкнул меня локтем: мол, гляди в оба, никак шизик. Я с Петькой перетолкнулся. — Зачем каменюку?
— Сейчас узнаешь, — пообещал Гриня, все слаще зевая после позднего ужина. — Берешь каменюку, кладешь рядышком с его одеждой, раздеваешься и — нырь за ним. И вот он от радости поплыл к буям, поплыл, поплыл, поплыл…