— Петька, — шепотом спросил я, пораженный. — Звенит?
Петька недовольно посмотрел на меня, потом понял и тоже шепотом произнес, даже чуть заикаясь от удивления:
— З-звенит, — и потер правое ухо.
Мы хмуро переглянулись.
Вечером я поужинал, поболтал с Изабеллой Станиславовной о Жераре де Нервале, прочитал ей на французском начало вийоновской "Баллады о повешенных", и тетушка отпустила меня спать. Я пожелал ей спокойной ночи и отправился во времянку.
Вспомнив утренние мучения, я решил спрятать рапану в сарай, но предварительно зарисовать. Раскрыл мольберт, который когда-то сделал из комлей бамбуковых удилищ, приколол лист ватмана и выделил раковине место в левой нижней четверти листа: я решил скомпоновать раковину с рамным переплетением, которое вдруг показалось мне похожим на тюремную решетку. Я мысленно разделил рапану на три зримо различных части и чиркнул три линии на ватмане, потом легонько провел вертикальную ось симметрии, посмотрел на планировку пространства и удивился: все было так, будто я собирался набрасывать портрет. Вот три равных части: лоб, нос, рот с подбородком, вот ось-нос, вот линия глазниц, линия рта. Я глянул на рапану: ниже "подбородка" виделось что-то светлое, будто батистовое жабо.
Солнце садилось и теперь освещало раковину с другой стороны, не с той, что утром, а как-то снизу, да еще снизу на нее падал рефлекс от подоконника, покрытого белой эмалью, и рапана засветилась изнутри чужим розовато-голубым светом. Я присмотрелся.
В глубине темных пятен-глазниц сомкнулись две тени, будто веки, и линия рта горько и печально была изогнута. Вот височные впадины, вот тень от узких ноздрей… Слегка прижаты уши, а высокий лоб розовато и выпукло навис над ястребиным носом.
Я любопытно всматривался в странный световой эффект: где я видел это лицо? Кто-то из древних: философ, а может, воин? Я видел этот трагический излом губ, кажется, в учебнике по истории, а может, на репродукции чьей-то картины.
И в это время солнце село за холм Митридат: потухла раковина, исчезла тюремная решетка, и у соседей визгливо хрюкнул поросенок. Очарование исчезло.
Я глянул на будильник, записал на уголке ватмана время, чтоб не забыть, когда завтра начать работу: я решил оставить рапану до следующего вечера и, когда вставлял в окна сетки, боялся даже задеть раковину, чтобы не пошевелить и не нарушить завтрашний эффект.
Лежа на жесткой своей постели, вспоминал я картинки из учебников, книги, кинофильмы, репродукции картин, просто мысли и образы. Вдруг я вспомнил: пыльная дорога, уходящие вдаль кресты вдоль нее, распятые на крестах спартаковцы. Спартак! Но нет, не он. Дорога, нищий философ, рубище. Дервиш? Нет, пожалуй, нет. И потом — жабо. Но дорога, обязательно пыльная дорога. Или тюрьма.
— Выхожу один я на дорогу, — недовольный своей памятью, пробормотал я… и повернул направо.
Я повернул направо и вернулся на мост.
Все разошлись. Ушел и художник. Было тихо-тихо: не шелохнулись косы плакучих ив, молчали птицы, кое-где в бледно-фиолетовом небе мерцали звезды, над горизонтом уже выплывал месяц, но еще голубовато-розово потухал закат.
Вдруг на дороге показались двое: какой-то длинный и костлявый мужик на кляче, в рыцарских доспехах и с копьем в руке. Издалека на фоне заката было видно, что он в шлеме с поднятым забралом. Рядом трясся на осле круглолицый толстенький дядька с клочковатой бородкой и почему-то босиком и в шароварах. Дон Кихот и Санчо Панса!
Гулко зацокали копыта Росинанта по доскам настила и дробно — осла.
— Вы почему так печальны? — спросил рыцарь по-испански, подъехав ко мне и останавливая Росинанта: тот устало фыркнул и опустил голову. — Не нуждаетесь ли вы в помощи и, если она вам необходима, знайте, мощь руки еще не старика и верность его сердца помогут вам: вы не одиноки. Расскажите вашу историю.
Я глянул в лицо Дон Кихоту и оторопел: так вот где я видел этот трагический излом губ, а под ним — не батистовое жабо! Это совсем белая-белая, седая бородка. Высокий и благородный лоб, нависший над ястребиным носом, глубокие височные впадины и ввалившиеся щеки.
— Здесь утонул человек, — сказал я, кивнув на воду. — Люди смотрели и не помогли.
Дон Кихот опустил копье и задумался.
— И так всюду, — горько сказал он. — А вы?
— Я не успел расшнуровать ботинки, — ответил я.
— Разве можно думать о ботинках, когда тонет человек? — Дон Кихот потыкал кривым копьем в доски мостового настила, а Росинант пошире расставил ноги, отдыхая и тяжело дыша. — Ведь ему было страшно… он ждал вас. Знайте, когда человек гибнет, он всегда ждет кого-нибудь: или Бога, или другого человека.
Я опустил голову.
— Синьор мой, — воскликнул Санчо Панса и подмигнул мне. — Прыгать в воду в одежде и в ботинках — безумие: беднягу не спасешь да еще и сам утонешь. Вот однажды был такой случай…
— Ах, друг мой Санчо, — перебил его рыцарь. — Это не безумие, это светлый разум. Светлый разум и высокое безумие очень похожи: высота и свет — сестра и брат. Уж мне ль не знать, что такое высокое безумие?! А если ты не веришь мне, то при первой же дружеской встрече с Ланселотом можешь спросить об этом у него. Он тебе ответит то же самое, уверяю тебя.
Рыцарь Печального Образа задумался, потом посмотрел на меня.
— В жизни еще много встретится вам случаев свершить подвиг, и, чтобы не упустить счастливой возможности, надо ходить босиком. Настоящий рыцарь должен или носить доспехи, — Дон Кихот старческой рукой стукнул себя в грудь: латы глухо звякнули, — или ходить босиком.
— Как я, — хвастливо добавил Санчо Панса и задрал круглые пятки.
Осел переступил с ноги на ногу. Дон Кихот тронул поводья Росинанта, и копыта снова гулко застучали по доскам: дробно, часто засеменил осел и устало зашагал Росинант.
Дон Кихот о чем-то думал, и, пока они удалялись по пыльной дороге, я все видел, как низко опущена у него на грудь голова в шлеме и как печально пошевеливает он иногда копьем.
Уже исчезая за поворотом, Санчо Панса оглянулся, показал мне язык, а потом постучал пальцем по лбу: мол, эх, недотепа, — и снова задрал голые пятки и ткнул пальцем в грязные подошвы.
Когда они скрылись, я быстро снял ботинки и швырнул их в реку на то место в воде, где утонул человек. "Я всегда буду ходить босиком, с весны до поздней осени", — поклялся я.
Закат потух, стало прохладно, и где-то визгливо хрюкнул поросенок. Вдруг появились люди в белых халатах, Изабелла Станиславовна плакала, меня куда-то вели, и я требовал, чтобы все сняли ботинки.
— Ботинки, снимите ботинки! — кричал я.
Прошло три недели. Я выздоровел, и, когда меня выписывали из диспансера, врач уверенно и всезнающе кивал тетушке, а сам следил за мной, я это чувствовал. Когда я стал надевать босоножки, какая-то горькая тень проплыла у меня в душе, но лишь на мгновение — тут же мне снова стало светло и радостно.
— Босоножки не жмут? — спросил врач, подмигивая мне.
— Нет, — я понял его, засмеялся и постучал ногами об пол.
— Ничего страшного, — успокоил меня и тетушку врач, прощаясь. — Интоксикация, что-то попало в пищу. Яд, видимо, химического происхождения, небольшое воспаление оболочки — редко, но случается… Меньше на первых порах книг, больше физического труда, все будет хорошо.
Мы пошли домой. Изабелла Станиславовна вела меня за руку. Мне было смешно, но я не убирал руку: не хотел огорчать тетушку.
— У нас приятная новость, — сообщила она. — Мне подарили четырех карликовых курочек и петушка. Совсем крохотные — с галчат.
— Яички несут? — спросил я.
— Да, — горделиво кивнула Изабелла Станиславовна. — Правда, вот такие.
Я засмеялся.
— Появились крысы, — сообщила тетушка следующую новость. — Эти Белякины заедят всех своим поросенком. А поросенок уже настоящий боров. Где поросята — там и крысы.
— На курочек не нападают?
— Я сажаю с ними на ночь Амвросия Платоныча.
Я забыл рассказать об Амвросии Платоныче. Забыл, наверное, потому, что он был кот, так сказать, приходящий. Вдруг исчезал куда-то на три-четыре дня, а то и на неделю. У меня с ним отношения сложились неважные. Во времянку я его не пускал — он обязательно что-либо разливал или драл когтями. Ему было уже три года, а я все не мог приучить его ходить на задних лапах. Иногда у него получалось, и он по минуте бродил вокруг меня стоймя, жутко орал, пялился на кружочек колбасы и размахивал передними лапами, будто боксер на тренировке. Но иногда он упрямо прыгал, стараясь вырвать колбасу, и тут уж хоть ты кол ему на голове теши.