Во дворике нашем уже пожелтели плоды миндаля и бледно-синим дымком просвечивали гроздья винограда: пахло огурцами, горячей пылью и предыюльской помидорной ботвой.
Рапана лежала на своем месте. Я отнес ее в сарай и положил на полку рядом со старыми горшками для цветов.
Ночевал я в доме. Весь вечер тетушка испуганно проверяла мою память: я бубнил ей главы "Песни о Гайавате" в бунинском переводе и прочитал кое-кого из "проклятых поэтов" на французском.
Спать дома было хорошо, лишь немного беспокоило приятное ожидание завтрашнего дня.
Но утро началось с трагедии.
— Выпусти Амвросия Платоныча! — крикнула мне тетушка, когда я вышел во двор: она набрала миску огурцов и ходила вдоль помидорных кустов, выискивая поспевающие помидорины.
Амвросий Платоныч нетерпеливо и требовательно кричал в сарае, заслышав проснувшуюся жизнь во дворе. Я открыл дверь сарая.
— Иезус-Мария! — воскликнула Изабелла Станиславовна и перекрестилась по-католически: слева направо. Этого ей показалось мало, и она проговорила: — Господи Иисусе, спаси и помилуй, — и перекрестилась по-православному справа налево. Такое тетушкино кощунство меня рассмешило, но было не до смеха.
Амвросий Платоныч вышел из сарая на задних лапах, поглядел на меня мутными от злобы глазами и стал вырывать из воздуха невидимую колбасу, будто боксировал с таинственным противником. Вдобавок он неистово орал.
Так и шел он по двору на задних лапах, орал и колотил кого-то.
За ним из сарая выбрели несколько крыс. У одной кончик хвоста был белый — может, седой, а может, где-то вляпалась в белила. Крысы тихо пошли за Амвросием Платонычем рядком, будто боясь упасть и поддерживая друг друга. За ними плелись вразброд пять-шесть худых малолеток.
Изабелла Станиславовна заплакала, закусив тонкие пальцы. Потом она схватила помидорину и неумело швырнула в крыс: те и ухом не повели. Они дошли до времянки, седохвостая ткнулась было в дверь, поднялась на задние лапы, понюхала, пошевелила усами, и все пошли дальше, пока не свернули под забор Белякиных. Последний крысенок, кажется, даже обиженно оглянулся на нас. Я не решился добивать раненых.
Карликовые курочки лежали на досках, раскрыв клювы, а петушок даже закатил глаза, и те подернулись у него мутной предсмертной пленкой.
Изабелла Станиславовна заголосила.
— Воды! — я стал выносить пострадавших в огород к водопроводному крану.
Карликов удалось спасти. Амвросий Платоныч неделю не появлялся. Рапану я завернул в старую фуфайку, засунул в паутинный угол за кучу кирпича и придвинул туда еще бочонок со старым цементом.
Днем я зашел в училище, простучал каблуками по гулким коридорам, которые красили абитуриенты: я шел в форме с нашивками второго года обучения, и салажата провожали меня взглядами. В канцелярии повертели мой больничный, белокурая Ольга Дмитриевна — Оленька, сестра Татьяны, как звал ее весь третий год обучения, стриженые призывники, — Ольга Дмитриевна глянула в больничный и спросила:
— Не пойму, что за диагноз? На почве ин… ин…
— Интоксикации. Отравление.
— Сам отравился?
— Сам. Несчастная любовь.
— Как интересно. Много долбанул?
— Два стакана.
— "Белого крепкого"?
— Дешевку не употребляю. Цианистого.
Мы поболтали о достоинствах современных ядов, и она дала мне направление на практику.
Вечером я зашел к Петьке, он уже вернулся с вахты, в ночную вахту практикантов не ставили, и рассказал мне, что Гриня пошел в гору, работает старшим матросом и покрикивает на Петьку — шутливо, правда.
— А почему нас в земкараван послали? Говорили, практика — на судоремонтном. До восемнадцати лет — на берегу.
— В виде исключения, — ухмыльнулся Петька. — У них там одни алиментщики беспробудные собрались, некому работать. А порт надо углубить: у нынешних судов осадочка — сам знаешь. Это тебе не парусно-моторная шлюпка, — он подмигнул. — Да, забыл. Тетка твоя Наташку французскому обучала, а все зря. Уже неделю работает ученицей сварщицы на судоремонтном. За тетей Зиной числится, за Белякиной. Та научит ее сплетничать, швы варить и держать поросят.
— Она будет отлично солить свинину, как Альдонса Лоренсо, Дульсинея Тобосская! — восторженно заорал я.
— Опять понесло, — вздохнул Петька. — Тебя плохо лечили.
Я помчался было к тетушке, но Петька крикнул вдогонку:
— Твоя Дульсинея вечерами с Гриней по набережной гуляет. Под ручку. Можешь сходить встретиться! — и насмешливо добавил: — Потому и на судоремонтный пошла — чтобы поближе к милому. Заочно, говорит, буду учиться.
Я побрел шагом. День начался трагически и трагически закончился.
Я был зачислен юнгой-практикантом на грунтоотвозную шаланду и проходил на ней практику каждое лето, до окончания ГПТУ, до армии. Наш караван: землечерпалка, несколько катерков и четыре шаланды — углубляли акваторию Керченского порта.
Мы копали каналы между Азовским и Черным, течения заносили их илом, а мы снова копали.
За два лета мы из болотца по-за городом выкопали ковш для захода туда океанских судов, и гидростроители строили там порт.
Как молодой хозяин, получивший в наследство старенький дом своих родителей, поднимает стены, перекладывает печи, настилает вместо изгнивших новые половицы, так и мы снимали с морских полов старенького порта стружку ила. День и ночь скрипел рубанок землечерпалки, день и ночь, месяц за месяцем вывозили шаланды ила на свалку, и чего-чего только не попадалось в этих стружках!
Сначала мы находили ящики с патронами, и патроны были желтые и в масле. Мы разряжали их, высыпали порох и поджигали: порох вспыхивал синевато и сгорал дотла. Патроны были, как новехонькие: заряжай и стреляй. Но стрелять было уже не в кого, и мы увозили ящики и хоронили их на свалке.
Ковши поднимали со дна обинтованные илом рваные куски военных рубок, а однажды в ковше поплыл вверх по ролам цепи еще не сгнивший солдатский ботинок с торчащей из него костью ноги.
Под грязью было плохо видно, и может быть, это плыла не кость.
И даже не ботинок.
Потом мы снимали еще слой, и редко-редко попадалось что-то такое, что и определить было трудно: пищаль не пищаль, мотыга не мотыга.
А потом пошли куски греческих амфор и один раз — целая.
Старший матрос Жора Булин стоял у ручки телеграфа, вынесенной прямо на палубу специально для экстренной остановки черпаковой цепи, и из любопытства прихватывал иногда и чужую вахту. Многие часами стояли и глазели на бурлящие из воды черпаки — не мелькнет ли в грязи горшок с золотом.
Жоре было, пожалуй, не больше тридцати, однако лысый череп, красноватый нос огурцом и всегда рваные штаны в пятнах ила очень старили его. И только маленькие черные глаза смотрели из-под массивного черепа молодо и насмешливо.
С короткой шеей, слегка горбясь и заглядывая вниз, в ползущие кузова ковшей, он стоял, как осенний еж, наколовший на робу желтые листья грязи.
Когда мы выудили целую амфору, Жора остановил цепь, и мы стали помогать вытаскивать улов. Вахтенный помощник приказал было запустить цепь, шла последняя декада июля, план трещал, времени не хватало.
Но Жора распрямился, глаза блеснули насмешливо и зло, и сказал: