Гриня усмехнулся.
— Наташа еще спит. Я у них — как там? — персона, э-э…
— Нон грата?
— Персона нон грата. Вы приятели на почве языкознания. Зайдешь?
— Я думал, она у тебя живет, — хмуро выдавил я. — Ей там так понравилось.
— Я что — дурак? — Гриня подмигнул мне. — Ей еще восемнадцати нет. По уголовному кодексу — малолетка.
— Конечно, — язвительно усмехнулся я. — Как бы чего не вышло, человек ты в футляре.
— Отсидишь с полгодика в тюрьме, поймешь, — возразил Гриня. — Идешь?
Я стал собираться.
— Позавтракаешь, господин в футляре?
— Уже, — обиженно отказался бывший труболет.
Я люблю степь. Степь и море. Открытый горизонт манит меня не своей таинственностью — что, мол, там, за ним? — а именно своей открытостью. Когда я поднимаюсь на вершину степного кургана или на капитанский мостик, душу охватывает сознание могучести и величия, к которому и ты причастен: хотя бы тем, что можешь ощущать и видеть его. От края и до края летят над головой облака, сизые волны ковыля или пенного моря уплывают вдаль, планета летит, дрожит и вибрирует под ногами — знай держись! Уставший орел или альбатрос опирается крыльями на прозрачный воздух, и кажется — висит на месте, но нет! Подхваченный неудержимым движением, и он мчится в будущее, и ему тоже неведомо: каково оно?
— А это что за чудо? — спросил Гриня, кивнув на булькающее озерцо грязи в стороне, и шагнул к нему.
— Пеклы. Люди так зовут. А вообще — грязевые вулканы. Говорят, один ученый-геолог хотел температуру измерить: подошел, градусник сунул да и провалился по пояс, его потихоньку и потянуло. Хорошо, чабан недалеко отару пас — услышал.
— Глубоко? — удивился Гриня.
— Около семи километров.
Гриня шутливо перебежал на другую сторону, за Наташу, и ухватился за полу ее синей рубашки-распашонки. Наташа засмеялась.
Она была в узких светлых брючках, в кедах и в зеленой косынке.
— Трусишка, — ласково сказала она.
— Он предпочитает побыть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником, — съязвил я.
Гриня поправил рюкзак за плечами. Рюкзак был мой, но Наташа напихала туда кучу съестного и всяких безделиц: простыней, полотенчиков.
— Очень остроумно, — сказал Гриня. — Про покойника.
— Еще бы, — насмешливо согласился я. — Бернард Шоу.
Мимо нас нырками пролетел удод, сел на плешину бугорка, распушил свою корону, осмотрел нас и осуждающе забормотал:
— Ду-ду-ду…
Гриня хлопнул в ладоши, удод от ужаса подпрыгнул и помчался по воздуху. Гриня заложил в рот два пальца и свистнул вслед: удод нырнул в кусты боярышника, островком росшие по склону недалекого холмика.
Гриня и сам был похож на разноцветного удода: в белых полотняных брюках, в яркой цветастой рубашке с засученными рукавами и в голубом берете, лихо заломленном на ухо.
— У испанцев есть поговорка: мужчина должен быть свирепым, — сказал я и язвительно добавил: — Особенно к удодам, жаворонкам и бабочкам.
— Марк, что с тобой? — примиряюще спросила Наташа: у нее было драматическое сопрано, но несмотря на такой высокий голос она умела как-то очень задушевно задавать вопросы, я думаю, Изабелла Станиславовна именно поэтому ей и не отказала в обучении легкой болтовне. — Ты не с той ноги встал?
— Не помню. Но если вы будете (я вспылил и нарочно подчеркнул голосом "вы"), если вы будете пугать удодов, отрывать, ящерицам хвосты, бить прутьями полозов и швырять камни в жаворонков, — я не знал, какое преступление еще бы приписать им, вот именно им, и даже остановился. — Или топить кошек, — крикнул я, — тогда до свидания. Во-о-он на холме геодезическая вышка: за холмом море, с вершины увидите. Найдете сами. — Я обиженно повернулся, но Гриня обхватил меня своими ручищами и примирительно сказал:
— Ну, прости, черт с ним, с удодом. Буду паинькой и никого не трону. Ты проводник и не можешь бросить экспедицию на произвол судьбы. В тебе сильно чувство долга. Правда, Наташа? — могучий труболет подмигнул Наташе.
— Правда, — согласилась та. — Он не бросит нас на произвол судьбы посреди безбрежных пампасов.
— Мы можем угодить прямехонько в пекло, — пригрозил Гриня.
Я пошел вперед. Я все равно пошел бы, если бы они меня и прогоняли.
Хорошо пахнет степь, даже в сентябре. Я люблю вообще различать запахи. Иногда мне кажется, что в далекие-далекие времена, в пору костров, пещер и костяных наконечников я был охотничьей собакой, — так умею я и люблю различать запахи.
Вся степь пахнет нежной и печальной горечью ушедших тысячелетий — так пахнет чуть поджаренная над рыбацким огнем теплая горбушка хлеба. Запах ковыля чем-то напоминает запах молоденького жеребенка — когда он набегается по траве вокруг матери, задрав хвост и звонко хохоча по-лошадиному, а потом подбежит к тебе, поводя боками, и упрется в землю ножками, готовый скакнуть в любую сторону, пошевелит ушами, покосит фиолетовым глазом и вдруг поймет, что ты не враг, доверится, шагнет и начнет ощупывать протянутую ладошку теплыми губами. Запах его молодого пота похож на запах ковыля. Совпадение? Как знать.
Степная пыль и тающий снег весенних полей пахнут одинаково — тоже странная одинаковость. Хотя что ж странного? Это запах земли.
Морской прибой пахнет свежеразрезанным арбузом: запах бодрит, и хочется дышать и дышать. Штилевое море пахнет, как и степь, покоем, но только не покоем мудрости, а покоем усталости — пахнет осенней березой и березовым грибом. В запахе предштормового ветра с моря вдруг начинает ощущаться аромат лесной росы, выпавшей на болотистых гарях, когда бредешь мокрый от росы среди кустов жимолости и вокруг тебя черными истуканами стоят высокие обгоревшие пеньки. Лет в пять-шесть я бывал с отцом в Забайкалье, на его родине, на реке Хилок, и мне почему-то запомнилась именно такая картинка и такой запах: жимолость, болотистая гарь и красные цветы жарки.
— Странно, — сказал я и понюхал воздух. — Совсем слабая низовка с Черного работает, широккада, а пахнет гарью. Обычно так пахнет гарбия — юго-западный.
— Где-нибудь сушняк жгут, — предположил Гриня.
— Второе сентября, для сушняка рано, — возразил я и снова понюхал. — Странно.
Со стороны Азовского моря холм был крутым, зарос кустами шиповника и кривыми деревцами дикой шелковицы, и за холмом, за перелесковой степью, мелькнула полоска моря и увиделся далекий горизонт.
Мы спустились с холма и вскоре подошли к невысокому обрыву над морским берегом. Кричали чайки, два мартына гонялись в воздухе друг за другом, видно, что-то не поделили, сладко пахло прибрежными водорослями, которые морской тиной колыхались вдоль слабого прибоя. Несколько рыбацких лодок виднелось на песке. Они лежали вверх днищами, привязанные цепями к вбитым кольям — будто кони за уздечки. В тени обрывистого берега было сыро, прохладно, и легкий шум наката успокаивал и бодрил душу.
— А вот там — "Сольпром", — махнул я рукой в сторону Сиваша. — Там живут цепные коты.
— Ученые? — спросил Гриня. Он снял рюкзак, положил его на песок и теперь расстегивал рубашку. — Идут направо — песнь заводят, налево — сказку говорят. Нет?
— Нет, — я тоже стал снимать рубаху. — У жителей много утят и гусят. Днем хозяйки котов на цепь сажают: от греха подальше. А ночью спускают. Котищи — во какие и голодные. До утра крыс ловят.
— А вы будете рыбу ловить, — решила Наташа.
— Я удочки не взял, — сознался я. — С берега не поймаешь, а лодки все — на замках.
— Тогда давайте купаться, — Наташа стала снимать кеды. Она потрогала ногой воду. — Теплынь!