Это был человек. Человек и собака.
На мужчине было свободное длинное одеяние темно-лилового цвета. Он шел, пряча руки в обшлагах широких рукавов.
А рядом, прихрамывая, трусил крупный зверь, которого я в первый момент и принял за пса. Но при внимательном рассмотрении он оказался волком, длинноногим черным волком с хвостом-лопаткой и открытыми ранами на голенях обеих передних лап. Когда я смотрел на это животное, у меня было ощущение, что зрение мое слегка «плывет». Наверное, обычная голограмма, вроде моей Баст, подумалось мне. Я сумел убедить себя в этом и успокоился. Единственное, что смущало — почему у голограммы на лапах язвы? Для излишней правдоподобности?
Будто уловив мои сомнения, человек остановился и обернулся.
Мой череп прошила боль. Ну конечно, разве она могла дать забыть о себе? Я ведь так давно не испытывал этих поразительных ощущений, когда кажется, будто тебе в черепную коробку всунули еще одну голову, и она там пухнет, движется, тесня твой несчастный мозг.
Наученный прошлым опытом, я наклонился вперед и прижал к носу заготовленный на такой случай платок. В ноздрях стало горячо и мокро. Вот же черт!
Тайфун из чуждых мне воспоминаний закружил в моем полураздавленном мозгу.
Я не успел ухватиться локтем за карниз пристройки и рухнул на колени. Потом уже понял, что рухнул. Только что стоял на ногах — и вот теперь корчусь на плитах, а коленные чашечки дребезжат от удара.
А затем и боль, и тайфун внезапно отхлынули. Человек в лиловом, наклонившись, придерживал меня за плечи. И от него исходила такая сила — мягкая и целительная одновременно!..
— Лучше? — спросил он.
Сквозь рассеивающуюся пелену я увидел черты его лица — что-то птичье, немного хищное, но выражение не отпугивает, а располагает. И в глазах — искреннее сочувствие. Такое редко увидишь у кого-либо в наши дни. Черный волк стоял поодаль и будто наблюдал за мной.
Хорошенькое зрелище мы представляли собою для тех, кто выходил из гаража: стоящий в позе блудного сына крепкий парень с перемазанным кровью носовым платком, незнакомец в одежде древнего монаха и настороженный пес, исподлобья взирающий на этих двоих.
— Простите, святой отец! — сказал я, поднимаясь на ноги.
— Меня зовут Агриппа, — он первым протянул мне руку.
— А это?.. — я кивнул на волка.
— Это… — Агриппа попустил секундную заминку. — Это мой помощник. Фикшен-голограмма.
— Я так и подумал. Благодарю вас.
— Не стоит, — священник вглядывался в меня, будто силясь отыскать какие-то знакомые черты.
Я понял, что наша беседа слишком затянулась, отвлекая меня от моих, а преподобного — от его целей. Наскоро представившись (без упоминания своего рода деятельности), я направился к дому.
Моя супруга и Полина Буш-Яновская тихо беседовали на крыльце парадного входа.
— Хай! — сказал я капитану, с удовольствием разглядывая на ней изумрудно-зеленое платье — непривычное моему глазу убранство суровой рыжеволосой напарницы.
Обе женщины уставились на меня с таким видом, что я поневоле оглянулся: может, эти взгляды адресованы не мне?
— У тебя снова?.. — Фанни приложила пальцы к своей переносице, а Полина слегка нахмурилась.
— Ерунда, — отмахнулся я.
— Как ты?
Я повертел кистью руки, этим невнятным жестом отделываясь от ненужных расспросов. Ну не говорить же им, в конце концов, что хорошо представляю сейчас ощущения Зевса-Юпитера накануне рождения Афины Паллады[1]…
— Мне это не нравится, — сообщила Фаина и взяла меня под руку и потянула за собой в дом.
Сопротивления с моей стороны не было. Мне хотелось лечь, свернуться калачиком — и чтобы обо мне забыли на ближайшие несколько часов.
В парадном нас встретила усталая сержант Энгельгардт. Все в доме переливалось голограммами виновницы предстоящего торжества: Полина Энгельгардт, омываемая в ванночке, Полина Энгельгардт, размазывающая питательную смесь по себе и Ясне, Полина Энгельгардт в гневе и радости…
— Культ Энгельгардт-младшей? — насмешливо уточнила Буш-Яновская у меня за спиной.
Яся немного смутилась:
— Это мама…
Договорить она не успела. Дом пронзил истошный вопль. Ч-черт, моя голова едва не разлетелась на тысячу кусков.
— Чего это? — послышался голос Валентина.
— Не обращайте внимания, — вздохнула Ясна. — Это просто папа не дал дочери погремушку…
Следом послышались препирательства взрослых — женщины и мужчины. Я зажмурился, иначе глаза мои от такой акустики могли бы запросто вывалиться из глазниц.
— А это бабушка ругает папу за то, что он не дал дочери погремушку… — продолжала комментировать сержант, болезненно кривясь.
Несколько роботов, топоча, побежали вверх по лестнице.
— А это роботы побежали с успокоительным к бабушке, которая ругает папу за то, что он не дал дочери погремушку…
— В доме, в котором живет Энгельгардт, — завершила Фанни, переиначивая строчки нашего с нею любимого стиха из архивов Наследия. — А что, они всегда так орут?
— Это — орут?! — с отчаянием и снисходительностью, которые парадоксально сочетались в ее голосе, переспросила Ясна, провожая нас в зал. — Фанни, поверь мне, это они еще тешатся.
Остальные гости, как и можно было предположить, замерли и напряглись. При появлении хозяйки они стали бросать на нее вопросительные взгляды.
Я поспешно уселся в уголочке на диван. Этот дом напоминал старинный музей. И уюта в нем было ровно столько же. Даже будь он моим, я чувствовал бы себя в нем чужим. Похоже, сержант была солидарна со мной в этом отношении. Здесь повсюду чувствовалась властная рука ее родительницы.
Ор пошел на убыль.
— Бабка ни в чем ей не отказывает, — прошептала Ясна. — Я не знаю, что буду делать, когда этот деспот начнет ходить…
— Отправь в молекулярку свой табельный плазменник, — дала совет Буш-Яновская.
— У меня его еще нет.
— И в какую веру ты собираешься крестить дочь? — поинтересовалась Фанни.
— Спроси что попроще, — Ясна ответила сразу и ей, и нескольким гостям, коих, по-видимому, этот вопрос интересовал.