– А вот это уж полная чушь, – говорит Карлос.
Остальные пока не способны вести дискуссию о том, чушь это или нет. Свенсон встает, собирает свои бумаги и, не подумав, что до конца занятия еще далеко, выходит из кабинета. Никто не успевает его спросить, чью работу будут обсуждать на следующей неделе.
Свенсон бодро шагает по двору – он чувствует прилив энергии, он уверен в себе, сегодня, впервые за несколько недель, он позвонит наконец Лену Карри. Позвонит не по поводу своей книги или ее отсутствия, не станет просить за себя. Ему незачем извиняться или заискивать, хвастаться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достойный и его положения в литературном мире, и его учительского призвания.
Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разговора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.
Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый поход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соединяет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.
– Привет, старина! – говорит он. – Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.
Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закончился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только «перрье» и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голосу, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим способом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое-что общее… Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хочет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.
– Собственно, я за тем и звоню. Я собираюсь появиться… недели через полторы.
– Дай-ка я взгляну на свое расписание, – говорит Лен. – Понедельник – двадцать третье… В четверг День благодарения… Так?
Вот чего Свенсон никак не ожидал. На праздник приезжает Руби. Именно этот день Свенсон хотел провести дома. Занятия, заседания кафедры, консультации – все это можно отменить. Все, кроме приезда Руби. Он же просто так сказал: недели через полторы, а оказалось – это День благодарения.
– Знаешь что, лучше всего в пятницу, – сообщает Лен. – Это единственный день, когда у меня ланч свободен. Шучу, конечно. Впрочем, расписание у меня довольно плотное. Пятница идеально подходит. На работу я не иду. К ланчу, чувствую, жена и детки достанут меня окончательно, и я буду счастлив вырваться из дому. Только об этом, прошу, – никому ни слова.
А вдруг получится? Свенсон же может вылететь в пятницу утром. Руби поймет. У нее, наверное, и собственные планы есть, с Мэттом, например, встретиться. Руби с Шерри и вдвоем могут пообщаться, а за него порадуются – приятно знать, что у главы семьи есть и другая жизнь, что он не только преподаватель Юстона, но еще и писатель.
Руби, конечно, может и обидеться – она впервые за год приезжает на выходные, а он летит в Нью-Йорк, да и Шерри этого не простит. Ладно, будь что будет. Придется и это пережить. Есть тут какая-то своя логика. Уж если обманываешь жену, забываешь о дочери, то будь последователен, доводи все до конца. Пусть мир знает, кто ты есть на самом деле: плохой муж, равнодушный отец. Откуда эта достоевщина, это желание пострадать? Может, это отцовское наследство, психическое заболевание, проявляющееся только в зрелом возрасте?
– Тед, ты меня слышишь?
– Извини, – отвечает Свенсон. – Задумался.
– Господи, – вздыхает Лен. – Ох уж мне эти писатели! Ну, договорились. Жду тебя в пятницу, в час. Знаешь «Норму»? На Двадцать второй Восточной? Угол Южной Парк-авеню.
– Найду, – обещает Свенсон.
Предстоящий визит Руби обсуждался во всех подробностях, словно их намеревался посетить по меньшей мере глава государства. Шерри велела ему не уговаривать Руби приехать раньше четверга – она все равно останется до воскресенья. Шерри незачем напоминать ему, что он право голоса потерял, поскольку сам смывается посреди праздника, ну конечно – это единственный день в году, когда он может встретиться с Леном. И Шерри, и Руби, естественно, высказались по этому поводу – впрочем, согласились с такой легкостью, что он даже немного обиделся. Решено, что Шерри встретит Руби на автобусной станции – Свенсона раздражает, что Шерри считает, будто этой деликатной миссии ему доверить нельзя, – и привезет домой, и Свенсон ждет, понапрасну пытаясь то почитать, то посмотреть телевизор.
Наконец он слышит, что машина Шерри подъехала. Что лучше – сидеть в кресле с газетой, а потом встать и поцеловать Руби, как и положено классическому благородному отцу? Или выбежать во двор, обнять свою дочурку ненаглядную? Он совершенно не помнит, что делал в таких случаях раньше. Останавливается он на компромиссном решении: выходит улыбаясь, но стоит на крыльце – пусть Руби действует.
Руби располнела. Лицо круглое, бледное, немного отечное, второй подбородок намечается. В мешковатых джинсах и фуфайке она похожа на самую обычную студентку, каковой, собственно, и является. Она замечает его, что-то в ее взгляде меняется, Свенсон предпочитает прочесть в ее глазах дочернюю любовь, но можно расценить это и как жалость. Он что, здорово состарился, исхудал? Старичок отец, приковылявший на крылечко. Она послушно обнимает его – иначе в дом не пройдешь – и даже похлопывает по затылку ладошкой.
Вошла в гостиную, озирается по сторонам. Кто знает, что она видит…
– О, индейка! – принюхивается она. – Круто. Пойду вещи положу. Они слышат, как хлопает дверь.
Шерри говорит:
– Знакомый звук.
– Всё те же и там же, – говорит Свенсон.
– Ну почему? Нужно ведь ей сумку разобрать. И вообще, это ее комната.
Шерри всегда защищает Руби. Только от чего именно? Руби сидит у себя часа два, и Свенсон наконец решается и стучится к ней.
– Можно войти?
Из-за двери слышится нечто вроде «Давай».
Руби залезла на стол, который, кажется, вот-вот рухнет. Свенсон вдруг представляет себе, как она летит на пол, – когда она была маленькой, его тоже мучили страшные видения: Руби кубарем летит с лестницы, ее школьный автобус попадает в аварию.
– Решила порядок навести? – спрашивает он.
– Здесь все как-то по-детски.
Руби вытаскивает кнопки, фотографии кино– и рок-звезд сыплются на стол. Свенсон тут же вспоминает комнату Анджелы, где лица совсем другие, тонкие, одухотворенные, – Чехов, Ахматова, Вирджиния Вулф. Руби с Анджелой ровесницы. Только размышлять на эту тему смысла нет никакого. Он вдруг вспоминает, что раньше, когда Руби бралась менять что-нибудь в своей комнате, это значило, что она вступает в новую фазу и собирается заявить об этом миру. А сейчас ничего нового не намечается, только все старье летит на пол. Нет, думает он, Руби не порядок наводит, она вещи собирает.
– Ну… как учеба? – спрашивает он.
– Все хорошо, – отвечает Руби. Слетает вниз Сюзанна Вега, за ней «Мэджик» Джонсон.
– А «Мэджик» Джонсон, похоже, подлечился. Выглядит неплохо.
– Угу, – бормочет Руби. – Да, пап. Наверное.
На стол планирует еще одно создание – юноша с пустыми глазами и копной вьющихся волос.
– А это кто? – спрашивает он.
– Бек, – отвечает Руби.
– Ах да… Вспомнил.
Разговор не клеится. Свенсон собирается уйти, но тут Руби спрашивает:
– Как твой роман, пап?
Наверное, он ослышался. Впрочем, о чем ей еще спрашивать?
– Отлично, – отвечает он. – Идет работа. – На мгновение ему самому кажется, что так оно и есть. Осталось немного – сесть и написать. – Я как раз собрался пойти поработать. Позовите меня, когда ужин будет готов.
На стол падает Джими Хендрикс. Руби поворачивается к Свенсону.
– А маме помочь не нужно?
– Наверное, нужно. Пойду узнаю.
– Я пойду, – заявляет Руби.