Свенсон тихонько поднимается в свой кабинет. «Моя собака Тюльпан» так и лежит в гостиной; он хочет сходить за книгой, но не решается. Берет в руки стопку листов с романом, глядит на первую страницу, но читать боится. Все, порыв прошел. Он ищет рукопись Анджелы. Ну куда она подевалась? А, вот! Лежит в портфеле, готовится отправиться на встречу с Леном. Он вынимает ее из конверта, прочитывает несколько страниц, снова убеждается в том, что написано это замечательно. Он подносит листы к лицу, словно это ее одежда, словно они хранят ее запах. Господи, ну чем он занимается? Его обожаемая дочь наконец приехала домой, а он сидит у себя и изнывает от тоски по студенточке, ее ровеснице.
Он бредет в спальню и неожиданно засыпает, а снятся ему почему-то бутылки с оливковым маслом, на них этикетки, все в жирных пятнах, но ему их почему-то обязательно нужно прочесть. Кто-то читает ему вслух, что там написано, голос женский… бесплотный дух, витающий в облаке упоительных ароматов… Это Шерри, она зовет его. Начинается праздничный ужин. Она попросит его разрезать индейку, они сядут втроем за стол, как всегда садились в День благодарения, с тех пор как переехали из общежития и настал-таки конец тоскливым обедам в столовой вместе с не уехавшими домой студентами.
В сравнении с теми ужинами этот не так уж и плох. Родной дом, жена, дочь. Они любят друг друга. Они вместе.
Руби наваливает себе на тарелку целую гору еды, будто с тех пор, как уехала из дому, ни крошки в рот не брала. Она что, забыла, что класть добавку разрешается? Да ладно, Свенсон пусть спасибо скажет, у доброго десятка его коллег дети страдают анорексией. Манеры у Руби испортились. Наверное, из-за проблем с весом. Кусочек мяса исчезает за ее блестящими от жира губами.
– У тебя когда было последнее занятие? – спрашивает Шерри и в ужасе смотрит на Свенсона. Только бы Руби не решила, что они обижены на то, что она не сразу приехала.
– У нас на этой неделе вообще занятий не было.
– Почему это? – интересуется Шерри.
– Диспут проводили, – объясняет Руби.
– Диспут? – Может, потому Руби и спрашивала его об отце. Может, они Вьетнам обсуждали. Кто-то вспомнил буддистских монахов, кто-то – тех, кто решил принести себя в жертву, покончил, как отец Свенсона, с собой. – На какую же тему?
– Да о деле Микульского.
– О господи, только не это! – стонет Свенсон.
– Тед! – останавливает его Шерри. – Пусть Руби расскажет, ладно?
– Да неужели они отменили занятия и два дня выясняли, причмокнул этот несчастный губами, глядя на греческую статую, или нет?
– Тед, – говорит Шерри твердо, – помолчи, пожалуйста.
– Дело было не только в этом, – говорит Руби. – Он и раньше всякое нес, а эти девушки пришли к нему в кабинет и попросили так не делать, быть посдержаннее, а он все равно…
– Я слышал совсем другое, – возражает Свенсон. – Мне сказали, что дело было в одном-единственном слове. Ням-ням. Уж не знаю…
– Жаль, тебя на этом диспуте не было.
– А ты туда ходила? Ты пошла…
– Это было обязательно, – отвечает Руби. – Я записалась на курс, он называется «Избивающие и избиваемые», преподаватель сказал, нам надо сходить, мы же изучаем личности такого типа и…
Свенсон поверить не может, что это его родная дочь. «Избивающие» – словечко из лексикона Мег Фергюсон. Он таких студентов на смех подымает. Послушала бы ее Анджела…
Ему стыдно – он опять думает об Анджеле, нет, вернее, стыдно ему потому, что он на целых десять минут о ней забыл. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Семья отвлекает тебя от твоих собственных дел, подымает над суетой повседневности. Вот и Свенсон увлекся политической дискуссией с дочерью настолько, что забыл о своем малоприятном, более того, опасном положении. Его кровиночка, его доченька говорит, что бедолагу за одно словечко надо казнить, а Свенсон, ее обожаемый папочка, залез в постель к самой проблемной студентке курса, да еще собирается везти рукопись ее романа своему нью-йоркскому издателю. Более того, и чувство вины, и страх, все это уходит куда-то при мысли о том, что завтра он встретится с Леном. Начнется новый этап жизни. Посмотрим, куда это приведет.
Свенсон легко находит ресторан, он приехал на целых полчаса раньше, его пригнал сюда стылый сырой ветер, гуляющий по пустым улицам, ледяной ветер, грубый и жесткий, гоняющий по тротуарам мусор, шебуршащий страницами вчерашних газет.
Нет, пожалуй, он явился слишком рано. Может, подождать хотя бы с четверть часика, заглянуть в книжный, а уж потом вернуться в ресторан, тогда останется убить совсем немного времени. Только зачем Свенсону убивать хоть одну минуту? Зачем торчать на холоде, он же не девочка со спичками, в ресторане полно мужчин в роскошных костюмах, мужчин молодых, значительно моложе Свенсона. Людей среднего возраста и пожилых на этой планете словно и не осталось. Просто научная фантастика какая-то. Свенсон один уцелел, повезло – его здесь не было, когда город захватили пришельцы; они уничтожили всех мужчин старше тридцати пяти, оккупировали все спортзалы, фитнес-клубы и рестораны. Свенсон – единственный из всего поколения, оставшийся в живых. И что с того? Он все еще здесь.
Он входит и тут же встречается взглядом с женщиной в костюме цвета голубиного крыла. Она стоит за конторкой, на которой – книга заказов, и больше всего похожа на пастора, готовящегося начать проповедь. Да она и в самом деле святая. Женщина перелистывает свою библию и не только находит имя Лена, но и сообщает:
– Вы пришли первым. Желаете пройти за столик? – Она и не думает презирать Свенсона за то, что тот пришел слишком рано.
Остальные посетители давно здесь: они уже заказали себе огромные бифштексы, режут их, забрызгивая соком белоснежные скатерти. Свенсону кажется, что он совершил путешествие во времени, что он снова в пятидесятых – тогда люди искренне верили, что, поглощая огромные куски плоти убиенных животных, они набираются сил и продлевают жизнь. В конце зала нечто вроде оранжереи, но за окнами видны только клубы дыма: там сидят люди с сигарами – каждый сам себе фабрика, выпускающая в атмосферу канцерогенные отходы, а некурящие снаружи наблюдают за отважными курильщиками, которые гордо и неторопливо отравляют свой организм, совершают акт публичного самоубийства.
Пришельцы и женщин, что ли, похитили? Здесь почти ни одной нет. Ну, как на марокканском базаре. А может, это гей-бар? Да нет, Лен бы так шутить не стал. Да и присутствующие мужчины в большинстве своем оборачиваются поглазеть на округлую задницу дамы, сопровождающей Свенсона к столу.
Появляется официант, интересуется, не желает ли Свенсон выпить. Конечно, с удовольствием. Еще как желает. Стаканчик мерло был бы весьма кстати. Не проходит и минуты, а вино уже подано. Свенсон с наслаждением отпивает глоток, благословенное тепло разливается по телу, накатывает волна оптимизма.
Оказывается, счастье вполне доступная вещь, и приобрести его можно по цене билета Берлингтон – Нью-Йорк. Едва самолет взмыл в воздух, Свенсон сразу понял: проблемы остались на земле. Воображаемые проблемы! Просто фантомы. Вино растекается по жилам, притупляет слух, и гул ресторанного зала уже почти не слышен, и все неурядицы кажутся Свенсону мелкими и незначительными. Если Лен спросит, как дела у Руби, он скажет, что она приехала на День благодарения домой (ни к чему упоминать, что до того она их визитами не баловала), и они с Шерри очень этому рады, просто счастливы.
Это создает некую картину – отец, мать, дочь, родственники и друзья, собравшиеся за праздничным столом с индейкой, бататом и каштанами, – которая не вполне соответствует реальности: на самом деле они провели вечер втроем, озадаченные родители и дочь, которая напоминает Свенсону зомбированную адептку какого-то культа, о чем он и шепнул посреди вечера Шерри. Шерри же сказала, что им грех жаловаться. Руби решила разобраться со своей жизнью. О чем и объявила за ужином. Вполне возможно, что она станет социальным работником, будет заниматься неблагополучными семьями.
– Перспективное направление, – пошутил тогда Свенсон. Шерри с Руби даже не улыбнулись. А Лен – надо только не забыть это процитировать – обязательно захихикает. Последний штрих, и картинка счастливого семейства готова: мамаша с дочкой, серьезные и ответственные, и шутник папаша.
С какой радостью, с каким облегчением женская часть семьи смотрела сегодня утром ему вслед: отец-охотник отправлялся на бой с саблезубым тигром. В зеркальце заднего вида он разглядел их, заметил, как они стояли обнявшись, и почти что испугался: они, небось, говорят о нем, проявляют заботу, наверняка решили, что поездка в Нью-Йорк к издателю пойдет на пользу ему и его издерганной психике.
Его беспокоило одно: рядом с ним на переднем сиденье лежит портфель, а в нем – роман Анджелы. Вот погибнет он по дороге в аэропорт в автокатастрофе, и полицейский среди прочих личных вещей доставит его семье залитую кровью рукопись Анджелы. Нет, крови на ней не будет, она же в портфеле лежит, так что, если только машина не сгорит, Шерри или Руби будут иметь возможность ознакомиться с историей отношений школьницы и учителя. Почему именно данное произведение оказалось у него с собой, он же собирался беседовать о своем романе, который Шерри и Руби, если догадаются поискать, обнаружат на его столе.
Надо было и свой роман взять. Что, если Шерри вздумает зайти к нему в кабинет и увидит там рукопись? Чепуха – решит, что он повез второй экземпляр. Нормальному человеку и в голову не придет, что у него роман в единственном экземпляре. И вообще, она никогда у него на столе не роется. Не такой она человек. Нет, но все же… вдруг именно сейчас и именно сюда вломится какой-нибудь обиженный жизнью бывший охранник с АК-47 наперевес, и потом полиция среди трупов обнаружит забрызганную кровью рукопись Анджелы? Не случится такого! Все вокруг него никак не предполагает ни насилия, ни беспорядка. Столики только по заказам. Дама в сером костюме проводит молодых людей строго по одному, да к тому же через кордон других молодых людей.
Все идет словно по волшебству – а вон, кажется, и Лен Карри. Удивительно, звонишь по междугородной, записываешь в ежедневник дату и время – и встреча происходит в назначенный час в назначенном месте. Лен обводит взглядом зал – ищет Свенсона. Пожалуй, это почти так же забавно, как если бы они оказались одновременно в одном ресторане по случайному совпадению.
Лен покачивается на пятках, отчего выглядит полнее и ниже ростом и даже моложе. На самом деле волосы у него поседели и поредели, словно его постоянно дергали за неизменный хвостик на затылке. Сколько они с Леном не видались? Свенсон не помнит. Он встает, чуть не оступившись. Черт, а мерло-то забрало. Надо ограничиться одним бокалом. Ну ладно, двумя.
– Дружище! – восклицает Лен. – Прекрасно выглядишь! – Больше всего в нем поражают глаза, ярко поблескивающие за стеклами круглых в стальной оправе очков. Он жмет Свенсону руку и, словно рукопожатия недостаточно, шутливо хлопает по плечу, чисто по-мужски щупает бицепсы. Эта сложная пантомима – ритуал, этакая с долей самоиронии игра в мужское братство. – Жизнь на природе тебе на пользу!
Шел бы ты, думает Свенсон. Шел бы со своими бифштексами, сигарами, элегантными дамами в серых костюмах! Я там сижу в медвежьем углу, и кругом одни только старые девы, нудные доценты кафедры да прыщавые аспирантки. С чего, собственно, Свенсон так разозлился? Лен только сказал, что он хорошо выглядит.
– А ты, приятель, ни капли не изменился, – врет Свенсон. На самом деле Лен жутко изменился. С виду здоров, как телом, так и духом, но сокрушительно постарел. Лицо словно пеплом припорошено.
– Да уж, – сухо улыбается Лен. – Все мы не молодеем.
На этой жизнерадостной ноте они рассаживаются. Лен, водрузив локти на стол, придвигается к Свенсону, буравит его своими сверкающими очами.
– Повторишь? – кивает он на бокал Свенсона.
– Разумеется.
Лен показывает на бокал.
– А можно два раза то же самое? Прямо сейчас?
– Одну минутку, – отвечает официант.
– Правда, здесь чудесно? – говорит Лен, когда он отходит. – Время словно течет назад – к тем далеким годам, когда девушки были сплошь красотками, а мужчины умирали в пятьдесят на поле для гольфа. Пожалуй, это не худший способ прощания с жизнью. Впрочем, довольно сей мрачной чуши…
Подают вино.
– За литературу и коммерцию! – провозглашает Лен.