– Нет! – восклицает Свенсон столь громко, что Лен вздрагивает. – У меня есть к тебе дело! Я привез одну рукопись, хочу, чтобы ты почитал. Это одна из моих студенток написала.
– Студенческий опус? – говорит Лен. – Господи помилуй!
– Вовсе не студенческий опус. Хороший роман. Очень хороший.
– Не сомневаюсь, – говорит Лен.
Он отрезает очередной кусок бифштекса, жует его, и тут появляется официант с заказанной полбутылкой. Лен делает глоток, перекатывает вино во рту, смотрит нарочито рассеянно на официанта. Свенсон прикрывает свой бокал рукой.
– Мне, пожалуй, достаточно.
– До того хорошо – грех не попробовать, – говорит Лен.
– Ну разве что чуть-чуть, – соглашается Свенсон. Лен задумчиво смакует вино.
– Я рад, что нам удалось встретиться, – говорит он. – Дома я бы спятил. А уходить я имею право только на работу. Не дай бог решу прогуляться или в кино сходить…
Если сейчас Свенсон не продолжит разговор о романе Анджелы, вернуться к нему уже не удастся.
– Роман, который пишет эта студентка… Даже не расскажешь, насколько он хорош. Сказать, что это роман про старшеклассницу, у которой любовь с учителем, значит не сказать…
– Понятно! – прерывает его Лен. – Так вот почему у тебя на уме издевательства над детьми!
– Да нет! Поверь мне: там все иначе. Девочка сама мечтает, чтобы это произошло. Она его соблазняет. Так редко пишут. Все больше про мужиков-извращенцев, но здесь девочка сама… Можешь себе представить «Лолиту», переписанную с точки зрения самой Лолиты?
– Серьезная заявочка, – говорит Лен.
– Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь…
– А какова она из себя? – перебивает его Лен.
– Героиня?
– Ну тебя! Писательница.
– Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.
– Ты этих эксцентричных берегись, – говорит Лен. – Я про писательниц. Они убийцы. Да я тебе с легкостью назову десяток, с виду – вообще домохозяйки, вместо мозгов студень, а сядут за компьютер – только держись! Яйца береги. Я сказал «компьютер»? Да нет же, пишущая машинка. А добрая половина этих дамочек еще убедит тебя, что электрическая машинка выше их понимания, поэтому перья свои они макают в чернильницы с ядом.
Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писательниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.
– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?
– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.
– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.
– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?
– Из Бруклина.
– Ты с ней трахаешься?
– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.
– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.
– Нет, конечно!
– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.
Свенсон допивает вино.
– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…
Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не произойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протягивает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, которой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
– С удовольствием, – говорит Свенсон.
Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?
– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.
– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальными анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она когда-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?
– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.
Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его прикончит.
Лен смотрит на Свенсона в упор.
– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.
– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.