– Боюсь, придется, – отвечает Свенсон.
Свенсон выходит на лестницу перед главным входом и вдруг останавливается: он парализован, никак не может сориентироваться в пространстве. Престранное ощущение. Он не понимает, где находится. Пока преподавать он не будет. Тогда что он делает в кампусе? В кабинет к себе он идти не может – там стоит телефон, который только напомнит ему, что позвонить и рассказать о случившемся некому.
Можно уехать из города. Они этого и хотят. Но сейчас, наверное впервые за то время, что он здесь, уезжать Свенсон не хочет. Хочет просто пойти домой, но домой нельзя – там каждая комната, каждая безделушка будут немым укором, доказательством того, как опрометчиво, бесцельно он все разрушил; будут напоминать ему, что надо рассказать Шерри – а как это сделать?
Как выясняется, он еще в силах сесть за руль. Он несколько раз объезжает кампус. Наверное, это и называется у психиатров «реакцией бегства». Вот так просыпаешься утром и обнаруживаешь себя в Каракасе. Он отправляется домой, ложится, не раздеваясь, в постель. Дважды встает в уборную, снимает ботинки, засыпает, в полдень просыпается, снова засыпает, просыпается в три, принимает душ и едет в амбулаторию.
В приемной за столом сидит Арлен Шерли.
– Тед, привет! – говорит она.
Море слез, плещущееся в ее голосе, вот-вот выйдет из берегов, и Свенсон сразу решает, что она знает, что с ним стряслось. Да нет же, это чистая паранойя. Арлен не самый посвященный в университетские дела человек. Однако говорить она почти не в силах, только машет рукой в сторону кабинета, где сидит и заполняет карты Шерри. Увидев жену, он хочет немедленно броситься к ее ногам, рассказать всю правду, поклясться в вечной любви и молить о прощении.
– Давай сходим куда-нибудь поужинать, – предлагает он.
В глазах Шерри мелькает огонек настороженности. Вот до чего они докатились. Стоит пригласить жену на ужин, и она подозревает в этом некий тайный умысел.
– Есть повод для праздника? – спрашивает Шерри.
– День без катаклизмов – разве не повод?
– Вполне достойный.
– В «Мэйбеллин»?
– Да ну тебя! В Берлингтон? Лучше отпразднуем там месяц без катаклизмов.
– Таких месяцев не предвидится, – говорит Свенсон. – Так что давай уж сегодня. Может, прямо сейчас?
– Тед, сейчас только четыре часа дня.
– Ой-ой-ой. Похоже, Альцгеймер близится. Извини.
Рабочий день Шерри почти закончен. Арлен все сама закроет. Они договариваются встретиться дома – Шерри надо принять душ и переодеться. Свенсон мчится домой – хочет приехать первым, словно там остались улики, которые нужно срочно уничтожить. Он чувствует себя мальчишкой, который в отсутствие родителей назвал к себе гостей, а на самом деле он мужчина средних лет, весь день провалявшийся в постели. Один. Шерри пока незачем ничего говорить. Неизвестно еще, что последует за таким откровением.
Он застилает, снова разбирает постель, опять застилает, но получается она неубедительно. Он чувствует себя больным, страдающим обсессивно-компульсивным расстройством. Он забирается в кровать одетый, только на сей раз ботинки снимает сразу. Он может признаться в том, что лег подремать – сейчас, а не утром, но получается ненатурально: он лежит зажмурившись и прислушивается, не едет ли Шерри; в этом состоянии он пребывает, когда Шерри уже входит в дом и окликает его. Он не отзывается, и она поднимается в спальню. Глаз он не открывает.
Шерри проходит в ванную. Он слышит, как шумит вода. Выждав несколько минут, он идет за ней следом. Стучит в дверь – Шерри терпеть не может сюрпризов.
Тело Шерри, скрытое шторкой и клубами пара, действует на него ровно так, как описывал это старина Павлов. Они смотрят на силуэты друг друга. Шерри вылезает из ванны. Прежде чем посторонние – и вообще любые мысли – его наконец оставят, Свенсон думает, как это выглядело бы со стороны: мужчина собирается переспать со своей женой за пару часов до того, как скажет ей, что скорее всего лишится места, поскольку спал со студенткой. Но одно осталось бы скрыто от глаз постороннего наблюдателя – то, как глубоко, как отчаянно Свенсон любит Шерри.
В семь вечера в будний день «Мэйбеллин» почти пуст. Но таково уж везенье Свенсона и Шерри – они сидят рядом с юной парой, столь безумно влюбленной, что к еде они не притрагиваются, не шевелятся, не разговаривают, лишь робко смотрят друг на друга поверх бокалов с вином, которого и не пригубили.
Заметят ли они, если Свенсон заберет с их стола бутылку и опорожнит ее, пока официантка не подала ему вина? Оно ему нужнее, чем им. Обычно музыкальный центр в «Мэйбеллин» играет коронную смесь из Чака Берри и Вивальди – вот еще один симптом биполярного расстройства, побудившего этот сравнительно новый и вполне популярный ресторан сделать фирменными блюда из рациона вермонтских фермеров. Но сегодня проигрыватель молчит, наверное, сломался, и Свенсон лишен завесы посторонних шумов, под которые он собирался признаваться Шерри.
Свенсон, потерянный, смертельно напуганный, полагается на расхожую мудрость: если собираешься сообщить своей возлюбленной нечто ужасное, выбери какое-нибудь людное место, это позволит избежать или свести к минимуму рыдания, шквал упреков, истерики, попытки самоубийства и так далее. Сейчас он видит массу недостатков этого плана. Но уже поздно. Он принял решение. Он готов пройти через это. Все равно придется, уж лучше сразу, потому что чем дольше… Да ему давно надо было сознаться.
Но везет – так везет. Официантка вполне могла бы быть старшей сестричкой Анджелы. Когда она протягивает им меню, Свенсон замечает у нее между большим и указательным пальцем татуировку – крошечный цветок.
Свенсон изучает меню. Цены здесь запредельные. Даже если Шерри когда-нибудь простит его за то, в чем он собирается признаться, все равно будет злиться, что при этом он столько потратил. Весной и летом «Мэйбеллин» специализируется на редкостях: сморчках, побегах папоротника, которые собирают специально нанятые местные хиппи, – но сейчас, в начале зимы, сезонные блюда представлены в основном пернатой и четвероногой дичью, запеченной в кленовом сиропе.
– Дежурные блюда у вас есть? – спрашивает Шерри.
– Нет. – Официантка пожимает плечами. – Кажется, нет.
– Кажется или точно? – спрашивает Свенсон.
– Точно, – отвечает девица. – Нету.
– Ладно, – говорит Свенсон. – Мы начнем с бутылочки «шардонне». Прямо сейчас.
– Натурального?
– Хотелось бы, – говорит Свенсон. – Будьте добры.
Официантка понуро улыбается. Шерри провожает ее сочувственным взглядом, который тут же суровеет, когда она оборачивается к Свенсону.
– Тед, ну ты же обещал!
– Что обещал?
– Что не будешь цепляться к людям. Эта девочка вполне могла бы быть твоей студенткой.
Свенсон смотрит на нее с ужасом. Да нет, это не про Анджелу. Шерри просто констатирует очевидное.
– Может, потому я и цепляюсь. – И вообще, он не помнит, что когда-нибудь такое обещал.
– Ты же прекрасно понял, что она имела в виду – дежурных блюд нет. Просто не хотела нас огорчать.
– Ей, видите ли, кажется, что дежурных блюд нет. Что, у всех кругом разжижение мозгов? Тебе же не кажется, что у больного ангина. С этим нужно бороться. Надо их приучать говорить прямо.
– Господи, – вздыхает Шерри. – Ты рассуждаешь как восьмидесятилетний старик.
– Просто восхитительно! – говорит Свенсон. – Мы тратим сотню баксов на обсуждение того, показалось ли официантке, что дежурных блюд нет.
Те же и официантка. Она приносит вино, разливает его по бокалам, пролив при этом немного воды из ведерка со льдом, в котором подана бутылка.
– Вы уже выбрали?
– Я буду оленину, – говорит Шерри.
Господи, прошу тебя, молит Свенсон, пусть оленина окажется жесткой, пусть Шерри сосредоточится на мясе и не смотрит на него, Свенсона, когда он будет говорить о том, о чем должен сказать. Свенсон заказывает лосося и в ту же секунду думает: сколько же тому лососю пришлось проплыть, чтобы добраться до Вермонта. Но у него нет сил изменить ни ход мыслей, ни заказ.
Шерри подымает бокал.
– За то, чтобы хуже не стало.