– А-аа, поняла, – говорит она. – Ты не со студенткой трахался. Ты с книжкой трахался. Ты как восторженные поклонницы, эти цыпочки, которые после чтений на тебя вешались, потому что думали, будто ты знаменитый писатель. – Теперь уже Шерри зря сказала думали. – Только ты хуже всякой поклонницы. Ты – вампир, насосавшийся девичьей крови. Родная дочь отказывается с ним разговаривать, потому что он забыл о ее существовании – настолько зациклился на себе, на своих проблемах, погрузился в свои мелкие мыслишки, что у нее остался один-единственный способ привлечь к себе внимание – закрутить роман с парнем, репутация которого настолько сомнительна, что о ней известно даже ее папаше, витающему в заоблачных высях.
У Свенсона была совсем иная версия взросления Руби. Но после слов Шерри все кажется простым и понятным.
– Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы сообразить, что это как-то связано с Руби. – Шерри отложила вилку, а нож зажала в кулаке. – Это же замещение – ты завел себе другую дочку. Поэтому все и происходит именно сейчас. А я-то думала, не произойдет: сколько раз почти случалось – и все-таки нет, рассасывалось. Ты западал то на одну, то на другую, начинались сюсюканья, мол, мисс Такая-то ну очень талантливая, а потом все приставал ко мне с вопросами, может ли кто-нибудь находить тебя привлекательным, будто не спрашивал о том же очередную девчушку, которая привлекла твое внимание… Однако всякий раз пуля просвистывала мимо. Ты сам себя отговаривал – холодной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И думала, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так поступаете.
– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…
Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его поступить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного великодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлющего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.
– Как ее зовут?
– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.
– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?
– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.
– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.
– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?
– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университете! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…
Свенсон говорит:
– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.
– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.
Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:
– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?
– Посмотрим, как будут развиваться события.
От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…
Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, пока они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.
Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из череды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно камень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все разговоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочитал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естественно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавливает себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорблением.
О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни. Шерри явно пытается не опускаться до враждебности, то есть не обсуждает ни его отношений с Анджелой, ни грядущее слушание дела. Но иной темы просто нет – все так или иначе с этим связано.
Вот почему Господь дал людям алкоголь. Многие – из тех, кто присутствовал на приеме у Бентама, возможно, Лен, наверное, даже Шерри – скорее всего думают, что у Свенсона уже давно проблемы с выпивкой, однако Свенсон с этим не согласен. Впрочем, сейчас такая проблема помогла бы решить другие, более серьезные. Для таких случаев Господь и придумал склонность к алкоголизму. Свенсон наблюдает за тем, как коробки с вином опорожняются, и мир вокруг него становится словно обложенным пенопластом, который приглушает звуки, сглаживает углы, служит буфером между Свенсоном и его жизнью. Алкоголь держит его в состоянии оцепенения, но в то же время Свенсон удивительным образом напоен злостью, доставляющей ему удовольствие: она глушит тревожный шепоток боли, страха, тоски.
Поэтому он не придает должного значения рассказу Шерри о том, как она ходила в библиотеку, у входа в которую устроили митинг: Женская лига университета вышла с плакатами, требующими, чтобы Юстон стал для женщин безопасен. Готовясь к сему радостному дню, они взялись украшать все кругом. На женском общежитии развешаны транспаранты. НЕТ – СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ! РАСПУТНИКОВ – К ПОЗОРНОМУ СТОЛБУ! И поэтому над заснеженным университетским двориком словно витает дух Марди Гра [26].
Бедняжка Шерри вынуждена была пройти сквозь эту толпу. Она стояла и наблюдала за выступавшими, вопившими теми пронзительными голосами, слыша которые, она всегда говорила: понятно, за что мужчины ненавидят женщин. Интересно, была ли там Анджела, думает Свенсон. Когда Шерри подошла к демонстрантам, загородившим вход в здание, Лорен Хили предложила ей подняться на трибуну и выступить, а остальные радостно эту идею поддержали.
Шерри говорит:
– Я не могла туда подняться и вступить с ними в спор, будто я на твоей стороне. Но я так долго была на твоей стороне, так к этому привыкла, что сама не могла понять, за кого же я теперь, и вообще, могу ли я вы брать одну из сторон.
Не важно, сколько Свенсон выпил – эти слова Шерри он слышит. Его все еще шатает, он никак не может отдышаться, а Шерри говорит, что с нее достаточно, она уходит, поживет в том огромном деревенском доме, где Арлен Шерли живет одна с тех самых пор, как ее муж однажды не вписался в поворот и врезался на скорости в бетонный сарай.
Шерри права. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так его и не узнать. Лично он поражен до глубины души: как могла женщина, с которой он провел половину жизни, предпочесть ему Арлен! Если, как Шерри говорит, мужики есть мужики, может, и бабы есть бабы, со своими ведьмовскими шабашами и «Джейн Эйр».
Вечером после отъезда Шерри Свенсон снова напивается, и тут звонит Руби.
– По-моему, ты поступил с мамой гнусно, – заявляет она.
Потом сообщает, что позвонила не поэтому. Она позвонила предупредить, что на Рождество домой не приедет. Она решила провести праздники с Шерри у Арлен Шерли. Замечательно. Устроят прибежище для оскорбленных женщин. Руби наберется опыта – у мамочки и мамочкиной подружки-плаксы. Кроме всего прочего, он отлично понимает, что на Руби его логика и его убеждения подействовать не могут.
Несколько вечеров подряд Свенсон пытается стряпать что-нибудь из того, что обычно готовит Шерри, – омлет или спагетти по-карбонарски. Но соус с макаронами не смешивается, прилипает к сковороде – комья масла и сыра, толстенный слой свиного жира. Каждая кулинарная попытка сопряжена с непреодолимыми трудностями: то он не может найти дуршлаг, то масло, растопленное для омлета, начинает гореть, и в конце концов он сдается. Будет жить как все. Покупать готовые мороженые обеды для микроволновки. И вовсе они не такие уж мерзкие. Надо было им с Шерри и раньше их покупать, нечего было строить из себя гурманов. Но экзотика замороженных блюд скоро надоедает, и через некоторое время он вообще перестает есть, разве что разогреет себе иной раз баночку тушеных бобов или сладкой кукурузы – здоровую вегетарианскую пищу.
Обычно до пяти он не пьет, хотя порой начинает где-то около четырех. Днем он сидит за книгами. Поглощенный чтением, перестает прислушиваться, не подъехала ли к дому машина Шерри, что означало бы, что она передумала и вернулась домой. Перестал ждать, что позвонит Магда, скажет, что она по-прежнему считает себя его другом, только зря он связался с малолеткой. Перестал бояться, что Магда узнает про пленку или – что еще хуже – про то, что он пытался всучить рукопись Анджелы Лену Карри.
Увлеченный сюжетом или психологическим портретом персонажа, он забывает о тоске по Шерри и о том, что он по глупости считал своей жизнью; ему почти удалось себя убедить, что это не удар судьбы, а благословение. Он может читать, сколько захочет, ему не нужно преподавать, да и с сочинительством пора завязывать. Однако он не может не заметить, что читает в основном классические произведения про адюльтер или – если интерпретировать по-другому – трагическую, всепоглощающую, меняющую жизнь любовь. Он уходит с головой в «Анну Каренину», перечитывает любимые сцены, заглядывает в «Госпожу Бовари», открывает даже «Алую букву» – хотя это уже выше его сил. Страсть и последующее наказание – яд, тюрьма, поезд. У грешников не так уж много вариантов. Толстой бы посоветовал Свенсону отправиться на железную дорогу и броситься под поезд. Идея не так уж плоха. Но Свенсон не позволит себе пойти этим путем – путем, который выбрал его отец.
Лжецов и обманщиков никто не прощает. Кроме, естественно, Чехова. Вот чего хочет Свенсон – финала «Дамы с собачкой»: Гуров и Анна обманывают своих близких, они не стали идеальными людьми, пусть даже их изменила любовь, любовь, поднявшая обоих над болотом, в котором они барахтались всю жизнь. Гуров так и остался позером, Анна – никчемной плаксой, но они в своей страсти не мелки и смешны, они – люди, поступающие в соответствии со своими желаниями, мечтами, страхами, и поэтому вызывают сострадание, поэтому их можно простить. Самое трудное им еще предстоит. В том, что самое трудное предстоит и ему, Свенсон не сомневается.
Может, правы Толстой с Флобером, может, Свенсону действительно лучше бы кинуться под поезд или выпить яду. Но когда он позволяет себе представить, что за всем этим наблюдают, и прощается ему это потому, что он всего лишь человек, со всеми своими ошибками и недостатками, – вот тогда он действительно может встать с дивана и попытаться одолеть поселившегося в нем камикадзе.
Во время одной из таких попыток вести себя как положено взрослому человеку, жизнь которого в опасности, Свенсон возвращает сборник стихов Анджелы в библиотеку. Он не знает, да, в сущности, ему и все равно, поможет ему это или навредит. Он действует чисто импульсивно. Ему хочется, чтобы этой книги в доме не было. В библиотеку он отправляется в восемь утра, к открытию, в это время никакой уважающий себя студент за книжками не сидит и даже члены Женской лиги спят спокойно в своих постелях и видят сны про царство амазонок. Даже Бетти Хестер еще не пришла на работу – она дома, пестует своих бесчисленных ребятишек.
Удивительно, но в библиотеке вообще никого нет. Святилище пусто. Кто угодно может стащить журнал со стенда. Свенсон опрометью бросается вон из библиотеки, и то, что он с такой легкостью выполнил опасную миссию, бодрит его настолько, что он чувствует в себе силы предпринять поход на Мейн-стрит. С тех пор как Шерри ушла, он старается не бывать в городе – не потому, что опасается встретить знакомых, а потому, что непонятным образом боится рождественских украшений. Если он будет сидеть дома, не включая ни радио, ни телевизора, если будет читать книги, авторы которых давным-давно умерли, может, ему удастся забыть про наступающие праздники. Он никогда их особенно не любил, скорее наоборот, но он уверен, что его настроение, и без того мрачное, неминуемо ухудшится, так как вся эта красота лишний раз напомнит ему, что жена и дочь бросили его аккурат перед Рождеством.
И вот – опять Юстон. Милый провинциальный Юстон! А он чего ожидал – кричащей роскоши универмагов Пятой авеню? Над входом в круглосуточный супермаркет висит гирлянда разноцветных лампочек. На лоскутке подмерзшего газона перед зданием церкви конгрегационалистов – сценка поклонения волхвов, которых изображают манекены в золотых коронах и фиолетовых махровых халатах. Слез умиления их вид не вызывает, и Свенсон спокойно проходит мимо, настолько спокойно, что решается заглянуть в видеосалон. О чудо! – сегодня у него день удач: салон уже открыт, наверное в расчете на мамаш, которые, отведя малышей в детский сад, захотят убить свободное время.
Свенсон обходит стороной призывные стенды с новыми поступлениями, проскальзывает мимо рядов унылых романтических комедий и направляется в отдел классики. «Короткая встреча» [27], «Правила игры» [28] – принцип отбора у него примерно тот же, что и с книгами. Он снимает с полки «Голубого ангела», думает, не взять ли, однако ставит обратно – вздрогнув, но не от отвращения, а наоборот: его так и тянет к этой кассете. Свенсон уговаривает себя отложить этот фильм до другого раза, когда он ему очень понадобится, когда ему действительно необходимо будет посмотреть, как волшебная сила искусства превращает жалкого, предающегося самоуничижению идиота в трагического героя.
Как ни бережет Свенсон свою хрупкую психику от ужасов праздничного веселья и мрачной действительности домашних праздников, он знает – нутром чует, что наступил сочельник. Он покупает галлон отличного рома и несколько картонок эггнога [29], перемешивает все в хрустальной чаше – уж если делать, то как положено, – но половника найти не может и черпает липкую смесь кружкой. Выпив несколько порций, он вдруг начинает вспоминать всю череду рождественских праздников – с самого детства. Как-то раз отец подарил ему на Рождество внушительное собрание замызганных стеклянных пузырьков с образчиками прибрежных водорослей. А Руби однажды досталась бракованная кукла, которая отказывалась говорить, писать и вообще делать все что полагалось, и Руби прорыдала весь день, требуя, чтобы ей немедленно принесли новую.
Насколько лучше так – одному, в тишине и покое, с морем разливанным эггнога, с на редкость подходящими книжками. Он тыщу лет не перечитывал «Рождественские повести». Так зачем он сидит у телефона, зачем ждет, что позвонит Шерри или Руби – пожелать счастливого Рождества и удачи в новом году? Он разрешает себе представить, как звонит Анджела и говорит, что думает о нем. А о чем ей еще думать – дома, с родителями, в Ныо-Джерси? Конечно, она думает о нем – о том, как будет давать против него показания.
Время опять тянется невыносимо долго. Свенсон чувствует себя как сохнущая от любви девица, ждущая звонка от прекрасного юноши. Он превратился вдруг в героиню романа Анджелы Арго. Пока спиртное не возымело своего волшебного действия – пока что он вполне может сесть за руль, – Свенсон выезжает на пустынное шоссе и направляется к видеосалону.
Ром, к счастью, притупил остроту бокового зрения, и оттого он не замечает одиноких мужчин, в сочельник ищущих развлечений в отделе «для взрослых». Впрочем, он сам с таким виноватым видом пробирается к отделу классики, что можно подумать, хочет отыскать там кассету с детским порно. «Голубого ангела» нету нигде. Он судорожно роется на полках. Кто мог взять этот проклятый фильм? Его годами никто не смотрел – за исключением Анджелы Арго. Может, она увезла его на каникулы домой и пересматривает снова и снова, думая о Свенсоне… Ну за что ему все это? Он ведь всего-навсего помог ей с романом.
Свенсон кидается к столику дежурного, за которым сидит хорошенькая голубоглазая блондинка, херувимчик кисти Боттичелли, и украдкой поглощает спрятанные под столом чипсы. Если уж он решил закрутить роман со студенткой, то почему не выбрал вместо проклепанной акулы, мечтающей только о нью-йоркском издательстве, такую милашку?
– «Голубой ангел» у вас имеется? – спрашивает Свенсон.
– Ой, не знаю, – говорит херувим. – «Голубой ангел»… Слушайте, а вы «Жизнь прекрасна» видели? Это лучший фильм про ангелов. Мы к Рождеству десять кассет заказали, и все разобрали. Но одну кто-то уже вернул.
И тут Свенсон вспоминает, почему выбрал Анджелу, а не такую вот девушку.