- Самообхват. Я не сам придумал, можете проверить по словарю. Упражнение для приобщения к кому-либо или чему-либо. Проще говоря, эмоциональная зарядка. Самообхват.
- Чего-чего?
- Последняя позиция в йоге, ее принимают, когда все остальные уже приняты. Да вон про это и плакаты везде развешаны: "Первая помощь проживающим в Большом Париже". Спросите любого спасателя. Это что-то вроде искусственного дыхания.
- И зачем оно?
- Помогает усвоению жизни.
- А-а...
- Да, такая, понимаете, подпитка.
Приходится перед ней распинаться, щадить ее нервы - из-за Голубчика. Не каждый согласится убирать квартиру, где на свободе проживает удав. Удавы считаются чем-то предосудительным. А кому нравится отвечать за чужие грехи?
Перед мадам Нибельмесс у меня была прислуга-португалка - в Испании уровень жизни подскочил, а в Португалии еще не успел. Когда она должна была прийти в первый раз, я нарочно остался дома, чтобы она не испугалась и привыкла к Голубчику. И вот она приходит, а Голубчик, как назло, куда-то пропал. Он вообще обожает забираться в самые неподходящие места. Я все обыскал - нету. Меня заколотило: тревога, паника, думаю, не иначе что-то стряслось. Но беспокойство оказалось недолгим. У меня около стола стоит корзинка для любовных писем. Написал и сразу туда. И вот, пока я искал удава под кроватью, португалка как заорет благим матом. Оборачиваюсь: вот он, мой Голубчик, в корзинке для бумаг, вытянулся во весь рост и, мило покачиваясь, смотрит на бедную женщину. Вы представить себе не можете, что тут началось. Португалка задрожала всем телом и рухнула на пол как подкошенная, а когда я брызнул на нее минеральной водой, стала корчиться, вопить и закатывать глаза; я уж подумал, сейчас умрет, а я так ничего и не успею объяснить. Но она пришла в себя и побежала прямехонько в полицию, где заявила, что я садист и эксгибиционист. Пришлось два часа проторчать в участке. Португалка по-французски двух слов связать не могла стихийная эмиграция - дело такое, - знай только кричит: "Месье садиста, месье - эксгибициониста!" - а когда я стал объяснять полицейским, что я всего-навсего показал ей своего Голубчика и вообще затем ее и позвал, чтобы она к нему привыкла, они так и грохнули - хи-xa! да ха-ха! галльский дух - дело такое, так что я уж и слова не мог вставить. На их гогот вышел комиссар, решивший, что начался, как пишут в газетах, разгул полицейского насилия. Иностранная рабсила выкрикивала свое "садиста, эксгибициониста", а я принялся втолковывать теперь комиссару, как было дело: я пригласил эту особу, чтобы приучить ее к виду моего Голубчика, а он вдруг возьми и совершенно непредумышленно с моей стороны поднимись, а поскольку он длиной в два с лишним метра, она испугалась. И что же? Комиссар тоже давай давиться от смеха и прыскать, а полицейские, те и вовсе скорчились. Я обозлился:
- Не верите, так я могу хоть сейчас вам его продемонстрировать.
Комиссар сразу посерьезнел и довел до моего сведения, что подобная выходка может мне дорого обойтись. Это оскорбление нравственности ее блюстителей при исполнении ими служебных обязанностей. Блюстители тоже перестали смеяться и уставились на меня. Среди них был даже один негр - как раз он-то не смеялся. Мне всегда странно видеть негра во франкоязычной форме - из-за мадемуазель Дрейфус, моей мечты, с ее мягким говором колониальных островов. Но я не дрогнул, достал из бумажника стопку, как говорят мои сослуживцы, "семейных фотографий" и вытащил первую попавшуюся: Голубчик расположился у меня на плечах и прижался головой к моей щеке - это мой любимый снимок, - вот уж действительно предел мечтаний и содружество миров.
На других снимках Голубчик у меня на кровати, на полу рядом с тапочками, на кресле - я всем показываю, не из хвастовства, а просто чтобы заинтересовать.
- Смотрите, - сказал я. - Понимаете теперь, что это недоразумение. Речь не обо мне, а о самом настоящем удаве. А эта дама, хоть она и иностранка, но должна бы отличать, где удав, а где человек. Тем более что в моем Голубчике два метра двадцать сантиметров.
- В каком Голубчике? - переспросил комиссар.
- Так зовут моего удава.
Полицейские снова заржали, а я рассвирепел не на шутку, до испарины.
Я жутко боюсь полиции - из-за Жана Мулена и Пьера Броссолета. Может, и удава-то завел отчасти для маскировки, чтобы отвлечь от них внимание. Любой запал быстро догорает. Если я почему-либо попаду под подозрение и ко мне придут с обыском, то сразу наткнутся на двухметрового удава, который бросается-таки в глаза в двухкомнатной квартирке, и не станут искать ничего другого, тем более что в наше время о Жане Мулене с Пьером Броссолетом и думать забыли. Говорю об этом из соображений конспирации, необходимой в городе с десятимиллионным населением.
Это не считая зародышей, а я к тому же всецело разделяю мнение Ассоциации врачей о том, что жизнь начинается еще до рождения, и в этом смысле надо понимать эпиграф, позаимствованный из заявления, с которым я солидарен.
Комиссар предъявил фотографии стихийной эмигрантке, и она вынуждена была признать, что видела именно этого, а не какого-то иного Голубчика.
- А вам известно, что на содержание удава требуется особое разрешение? - спросил меня комиссар отеческим тоном.
Тут уж я сам чуть не рассмеялся. Что-что, а документы у меня в ажуре. Ни одной фальшивки, как бывало при немцах. Все подлинные, как при французах. Комиссар был удовлетворен. Нет ничего отраднее для сердца полицейского, чем исправные документы. И это естественно.
- Позвольте спросить вас чисто по-человечески, - сказал он, - почему вы завели удава, а не другое животное, более, знаете, такое?..
- Более какое?
- Ну, более близкое к человеку. Собаку там, хорошенькую птичку вроде канарейки...
- По-вашему, канарейка ближе к человеку?
- Я имею в виду привычных домашних животных. Удавы, согласитесь, как-то не располагают к общению.
- Такие вещи не зависят от нашего выбора, господин комиссар. Они предопределены греховным, то есть, я хотел сказать, духовным сродством. В физике это, кажется, называется спаренными атомами.
- Вы хотите сказать...
- Да. Встреча - дело случая, а он не в нашей власти. Я не из тех, кто помещает объявления в газете: "Ищу встречи с девушкой из хорошей семьи, 167 см, светлой шатенкой с голубыми глазами и вздернутым носиком, любящей Девятую симфонию Баха".
- Девятая симфония у Бетховена, - заметил комиссар.
- Знаю, но это уже старо... Ищи не ищи встречи, а решает все случай. Чаще всего мужчина и женщина, предназначенные друг для друга, не встречаются, и ничего не попишешь, это судьба.
- Я что-то не понял.
- Загляните в словарь. Фатум фактотум. От судьбы не уйдешь. Уж это я по себе знаю. Я, можно сказать, ходячая греческая трагедия. Иной раз даже подумываю, нет ли у меня в роду греков. А ведь кто-то с кем-то постоянно встречается, взять хотя бы школьные задачки, но от этих ничейных встреч никакого толку, зря только дети мучаются. Недаром говорят: школьная программа устарела, пора менять.
Комиссар, кажется, потерял нить.
- Что-то я не могу уследить за вашей мыслью, - сказал он. - Очень уж круто завираете... я хотел сказать, забираете на виражах.
- А как же! - ответил я. - На то она и мысль, чтоб делать виражи, витки и петли. Главное - не отрываться от темы, таково первое правило любого упорядоченного мыслительного движения. "Греческая трагедия" - это одно, а, например, "греческая демократия" - совсем другое.
- Не понимаю, при чем тут политика, - сказал комиссар.
- Абсолютно ни при чем. Именно это я и сказал нашему уборщику.
- Вот как?
- Да. Он пытался затащить меня на какую-то "демонстрацию". Говорю в кавычках, потому что цитирую. Сам я такими делами не занимаюсь. Это все равно что линька: лезешь из кожи вон, а в результате одна видимость перемен. Опять же - судьба, то бишь Греция.
Комиссар снова ничего не понял, но как-то уже попривык.
- Так вы точно не занимаетесь политикой?
- Точно. Уж в своей-то теме я разбираюсь, будьте уверены. Удав - нечто вполне завершенное. Удав линяет, но не меняется. Так уж запрограммировано. Меняет одну кожу на другую такую же, только посвежее, вот и все. Будь в них заложен другой код, другая программа - тогда да, а еще бы лучше, если бы кто-то совсем другой запрограммировал что-то совсем другое, небывалое. Нечто подобное наметилось было в Техасе, вы, может, читали в газетах про пятно. Это было ни на что не похоже, и у меня зародилась Надежда, но вскоре угасла. Если бы неведомо кто запрограммировал неведомо что неведомо где лишь бы где-нибудь подальше, принимая во внимание "среду" или, как это по-военному говорится, "окружение", - может, тогда и получилось бы что-нибудь толковое. Но надо, чтобы было заинтересованное лицо. А удавы программировались без всякого интереса - тяп-ляп. Поэтому я ни на какую демонстрацию не пошел. Не подумайте, что я перед вами оправдываюсь как перед блюстителем. Их там должно было собраться сто тысяч, от Бастилии до Стены коммунаров, такая традиция, привычка и установка: колонна длиной в три километра от головы до хвоста, ну а мне больше подходит длина в два метра двадцать сантиметров, у меня это называется "один Голубчик" - два двадцать, от силы два двадцать два. При желании он может растянуться еще на парочку сантиметров.
- Как его зовут, этого вашего уборщика?
- Не знаю. Мы мало знакомы. Но я ему так и сказал: хоть три километра, хоть два с лишним метра - размер тут ни при чем, удав есть удав, закон есть закон...
- Вы рассуждаете весьма здраво, - сказал закон, то есть комиссар. Если бы все думали так же, был бы полный порядок. Но нынешняя молодежь слишком поверхностна.
- Потому что ходит по улицам.
- Не понял...
- Ну, они все выходят на улицы, а улицы поверхностны. Надо уходить внутрь, зарываться вглубь, таиться во мраке, как Жан Мулен и Пьер Броссолет.