Лысоватый полный человек небольшого роста произнёс эту фразу равнодушно — таким тоном напоминают слугам о необходимости прибраться в доме и вынести мусор, нарушающий строгую упорядоченность элитного жилища.
— Исход войны ясен, победители определены, и увеличение их числа не требуется. И тем более не требуется присутствие среди победителей России: её непредсказуемость может создать нам определённые трудности уже в самом ближайшем будущем. Франция, Британия, Германия — все они укладываются в схему, тогда как Россия с её вечным богоискательством и мессианством так и норовит вырваться за рамки, которые мы устанавливали веками. Наш следующий шаг — власть над миром, а Россия может стать досадной помехой на нашем пути. И поэтому…
— Вы предлагаете вооружённое вмешательство, мсье Шильд?
— Зачем же так примитивно, мсье Феллер. Играть надо по правилам, тем более что правила эти нами же и установлены. В России революция, а отец-основатель Бюжо когда-то сказал, что «любая революция должна вовремя остановить свой разбег, иначе она подомнёт под себя всех своих зачинателей». Разбег русской революции надо подтолкнуть — пусть эта революция превратится в лавину, сметающую всё и вся. Россия должна быть отброшена в средневековье — только так мы сможем обезопасить себя от её непредсказуемости. Ситуация благоприятна: нынешние правители России напоминают импотентов, получивших гарем, но не знающих, что и как делать с его обитательницами. А это чревато — как это по-русски? — бабьим бунтом. Томные гурии, изнывающие от недостатка внимания, охотно прислушаются к серенадам, которые будет распевать под окнами их сераля любой проходимец, и потеряют головы, наслушавшись сладких песен. А если учесть, что эти гурии не боятся крови и ловко владеют топорами, то участи неуклюжих гаремных евнухов, а также случайных прохожих не позавидуешь. Русские живут сердцем, а не разумом — в любой стране людей, желающих во время войны поражения своей державе, сочли бы обыкновенными предателями, а в России их почему-то называют радетелями за народное дело. Эту особенность русского менталитета можно и нужно использовать — разумеется, в наших целях.
— Германский генеральный штаб намерен…
— Это намерение можно только приветствовать. Вам ведь известно, мсье Дюпон, что в проект «Детонатор» вложены и наши деньги — они должны принести дивиденды. В мутное российское варево надо бросить чуточку дрожжей, и оно тут же попрёт через край. А для подогрева кастрюли — одно-два военных поражения, чтобы добить остатки энтузиазма армии и народа.
— Полетят брызги… — задумчиво произнёс высохший старик. — Как бы нам самим не обжечься и не запачкать одежду…
— Россия далеко, мсье Легран, — между нами океан. Однако осторожность не повредит — нужно держать наготове перчатки. Бронированные, как мне кажется, — они надёжнее.
— Мировая война не окончена, — возразил Феллер. — Германские субмарины нещадно топят торговые суда — Англия изнемогает, и Франции тоже несладко. Не даст ли выход из войны России шанс Германии?
— Никоим образом! — мсье Шильд сделал энергичный жест рукой. — Оставьте пустые надежды тевтонам — я привык верить сухому языку цифр. А цифры говорят, что экономика кайзеррейха на грани коллапса — Германию уже не спасут ни подводные лодки, ни выход из войны Российской Империи, то есть республики. Поздно, господа, — Германия обречена. Мы раздавим её и без помощи России, так пусть же напоследок Германия нам поможет — мы не будем ей мешать. Будут ли какие-нибудь возражения?
Возражений не было.
Тихой апрельской ночью спящий Севастополь был разбужен тяжёлым грохотом — в Северной бухте по неизвестной причине взорвался линкор «Императрица Мария». Над водой встала стена алого пламени, и полусонные обыватели с ужасом наблюдали агонию тонущего корабля. А через две недели у Босфора был торпедирован линкор «Императрица Екатерина Великая», прикрывавший высадку русского десанта на турецкий берег. Поражённый двумя торпедами вермонт сумел добраться до Севастополя, где надолго встал в док, но сам факт этой атаки буквально ошеломил русское командование: в Чёрном море появились немецкие субмарины! Союзники — французы и англичане — клялись-божились, что такое невозможно, однако две громадные пробоины в борту «Екатерины» доказывали обратное. А вскоре было получено и ещё одно доказательство: под Новороссийском эсминец «Беспощадный» таранил и потопил германскую подводную лодку и подобрал из воды трёх членов её экипажа. После допроса пленных, одним из которых оказался командир лодки, удалось установить, что через Дарданеллы и Босфор прошли уже шесть немецких подводных лодок, и ещё шесть движутся к проливам. Появление тевтонских субмарин резко меняло обстановку: противолодочная оборона русского Черноморского флота пребывала в зачаточном состоянии, а это означало, что битком набитые войсками русские транспорты у Босфора станут лёгкой мишенью для германских подводников.
Неожиданно крепким орешком оказались и береговые форты, на которых откуда ни возьмись (и очень быстро) появились германские офицеры-инструкторы, одетые в турецкие фески. Начатая по плану высадка десанта кончилось лишь тем, что турецкие камни обильно оросила русская кровь, пролитая зря, — из патриотических российских газет конфузливо исчезли аляповатые рисунки, на которых усатый казак, отпихивая ногой мелкорослого турка, прибивал к вратам Цареграда щит князя Олега. Не большего успеха добились и союзники, торопившиеся проломиться к Стамбулу с дарданелльского крыльца, — узкую щель пролива густо усеяли мины, а плотный огонь турецких батарей срывал все попытки траления. Лёгкой победы над Турцией не получилось ни у кого, но если для союзников это было уже не столь важно, то для Временного правительства турецкая неудача стала роковой.
Мало того, престижу новых правителей России был нанесён и ещё один удар: в июле германский флот одним броском захватил Моонзундские острова. Четыре новых балтийских линкора хоть и уступали по мощи пяти немецким вермонтам и панцеркрейсеру «Мольтке», участвовавшим в операции, однако могли бы, стоя за минными полями и поддерживаемые береговыми батареями, сорвать германские планы. Но этого не случилось — экипажи русских вермонтов отказались идти в бой «за буржуев и капиталистов», и дорогу немецкой армаде пытались преградить только два старых броненосца-ветерана русско-японской да несколько эсминцев и канонерок. Силы были неравны — немцы захватили острова и вымели русский флот из Рижского залива, заплатив за это повреждением подорвавшегося на минах «Бадена», распоротым на камнях брюхом «Рейнланда» и гибелью десятка миноносцев и тральщиков.
Северо-Западный фронт дрогнул — солдаты дезертировали ротами и батальонами, и только отряды добровольцев-ударников, засевших в капонирах с ящиками пулемётных лент, не позволили германским дивизиям взломать русскую оборону.
Но это были уже конвульсии: в Петрограде готовилась взять власть крепко спаянная и имевшая чёткую цель подрывная группа, умело нажимавшая на болевые точки массы людей, ждавших от революции многого и не получивших от неё ничего. А Временное правительство не делало решительно никаких телодвижений, чтобы удержать эту власть…
Дождливой октябрьской ночью грохнуло пятнадцатисантиметровое баковое орудие крейсера «Юнона», дав сигналу к штурму Зимнего дворца, за окнами которого беспомощно ждали свои участи министры Временного правительства.
Это стало концом старой России и началом кровавой гражданской войны.
1920 год
Неказистый грузопассажирский пароход под французским флагом, служивший всю Мировую войну военным транспортом и при этом избежавший смертного поцелуя торпеды с германской субмарины, медленно раздвигал тупым носом мелкую рябь Мангатан-Бэ. На его палубе было людно: пассажиры, измученные двухнедельным переходом через штормовую Атлантику и духотой трюмов с их трёхъярусными солдатскими нарами, жадно вглядывались в береговую черту: что принесёт им этот новый мир, земля обетованная, куда все они так стремились?
Нуво-Руан равнодушно встречал гостей — сумрачный город привык к нескончаемому потоку беженцев из разорённой войной Европы. Сетка дождя казалась маской, накинутой на причалы и на размытые силуэты домов; маской, из-под которой на приезжих бесстрастно взирали холодные глаза: ты приехал, и ладно, живи, как знаешь и сумеешь — здесь у каждого есть шанс, но здесь никто никому не помощник.
Усталый человек в чёрной морской шинели стоял у леера, поддерживая под локоть женщину в потёртой шубке и белом пуховом платке. Человек это был ещё молод, но жизнь уже помяла его от души — промозглый осенний ветер шевелил рано поседевшие волосы его непокрытой головы. Женщина тоже была молодой, но выглядела предельно измученной — никто не узнал бы в ней сейчас ту наивно-радостную гимназистку, три с половиной года назад жадно вдыхавшую воздух свободы и раздававшую гвоздики на улицах такого далёкого теперь Петрограда.
Они оба молчали, глядя на зеленоватую, словно вылезшую из воды, статую Свободы — подарок Англии Объединённым Штатам к столетию независимости бывших французских североамериканских колоний. Статуя обосновалась на месте старинного форта, её домашний островок называли Иль де ла Либертэ, и никто уже не вспоминал, что когда-то этот остров назывался островом Рембо — майор Луи Рембо хоть и защитил Нуво-Руан от атаки англичан, зато потом он сражался под знамёнами короля Франции против борцов за свободу Америки, и этого ему не простили.
Пароход ткнулся в причал, уцепился за него тонкими щупальцами швартовых и напоследок шумно вздохнул машиной, словно усталая лошадь, наконец-то добравшаяся до конюшни. Подали трап, к нему вдоль бортов потянулись вереницы людей, толкая друг друга, — они спешили поскорее ступить на землю обетованную.
— Влади… мир Макаруа… — запинаясь, прочёл иммиграционный чиновник. — Вы из России, мсье? И ваша жена — тоже?
— Мы оба из России, мсье, — сухо ответил седой человек в шинели морского офицера. — Мы покинули её полгода назад.
Чиновник посмотрел на них с интересом — нечасто в Америку прибывают беженцы из страны, в которой творится чёрт знает что, — но натолкнулся на льдистый взгляд офицера и воздержался от дальнейших вопросов. В конце концов, какое ему дело до этих русских? Документы у них в порядке, а откуда они, что с ними было, и что будет дальше — какая разница?
— Добро пожаловать в Объединённые Штаты Америки, — чиновник шлёпнул печатью и улыбнулся казённой улыбкой. — Желаю вам удачи, мадам и мсье.
— Благодарю, — сын русского адмирала чуть поклонился, взял паспорта и тронул свою спутницу за рукав. — Пойдём, Лизонька, — нам далеко идти.
…И они пошли по американской земле, оставив за спиной океан и Россию, любовь и ненависть, горечь поражения и боль утраты. Чиновник проводил их взглядом и вернулся к своим обязанностям — в очереди на контроль стояли сотни и сотни людей, жаждавших начать в Америке новую жизнь.
…Красный командир Игнат Лыков был убит при штурме Перекопа, так и не увидев своего маленького сына, которому в день гибели отца исполнилось два с половиной года.
1929 год
Эжен Денёф, внук удачливого калифорнийского золотоискателя Батиста Денёфа, финансист в третьем поколении и преуспевающий биржевой спекулянт, отрешённо смотрел в окно. Гул голосов в здании биржи сливался в монотонный шум, похожий на шум дождя. Временами шум этот прорезали визгливые выкрики, означавшие, что ещё кого-то дождь финансовой непогоды — да что там дождь, ливень! — промочил до нитки и до потери здравого рассудка. И сам Эжен чувствовал, что скоро и с ним случится то же самое — его воспалённый мозг не выдерживал абсурдности происходящего.
Эжен с детства привык жить среди незыблемых законов мира, стоявшего на деньгах. В этом мире всё было понятно и просто: каждый талер должен расти и распухать, принося прибыль. Талеры трудолюбивыми пчёлами со звоном-жужжанием вылетали из ячеек-сейфов банка-улья и возвращались обратно, неся нектар-прибыль, собранный на цветущем лугу под названием Объединённые Штаты Америки. Луг этот был огромен и обилен, и расширялся с каждым годом, постепенно вбирая в себя соседние лужайки, над которым кружили пчёлы-франки, пчёлы-фунты и пчёлы-марки, обитатели похожих ульев. Пчёлы-соседи не слишком радовались визитам заморских гостей, но пчёлы-талеры не обращали на это внимания: они брали своей энергией и нахальством, особенно после того, как европейские пчёлки насмерть перессорились из-за мировых делянок и усеяли их миллионами своих трупиков. Всё шло по законам природы: побеждал сильнейший, и душистый мёд заполнял соты американского улья, где выкармливались всё новые и новые личинки-талеры.
Выбрав стезю биржевого дельца, Эжен Денёф ни разу в жизни не испытал сомнений и колебаний: он был уверен в том, что деньги — сила сама по себе, что они самодостаточны, и поэтому нет никакой необходимости ломать себе голову над вопросом, откуда они берутся: главное, чтобы их было как можно больше. Эжен не обращал внимания на неодобрительные взгляды тётушки Катрин и на молчаливое презрение её мужа-креола — нравится этим старым чудакам жить в глуши, среди дикарей, и гордиться тем, что они зарабатывают себе на хлеб своими руками, и пусть. А он, Эжен, будет зарабатывать своим умом, за месяц сколачивая азартной игрой на бирже больше, чем эти старомодные идеалисты сумели заработать за всю свою жизнь. И только однажды в юности ему стало как-то не по себе, когда дедушка Батист, просмотрев «Биржевой вестник», усталым жестом снял пенсне и сказал, глядя на внука: «Это странно, Эжен: химические концерны, заводы «рено» и судостроительные верфи гордятся прибылью в пять процентов, рост национального дохода на те же пять процентов считается прекрасным показателем, а банк Леграна, — старик подчеркнул жёлтым ногтем строчку в газете, — обещает вкладчикам десять, двенадцать и даже пятнадцать процентов годовых! И так продолжается из года в год — откуда берётся такая прибыль, и что за этим стоит? Я стреляный волк, малыш, — я нутром чую здесь какой-то капкан, пружина которого взводится. И этот капкан когда-нибудь щёлкнет, и горе тому, кто не успеет вовремя убрать лапы. Думай головой, Эжен…».
Но это неприятное ощущение было мимолётным, оно быстро прошло, и Эжен Денёф, в очередной раз снимая сливки с удачной биржевой операции, так и не задумался головой, что за деньгами, рождёнными курсовой разницей стоимости проданных и купленных акций и увеличившими его банковский счёт, нет ничего: ни построенных домов, ни сшитых брюк, ни выращенного хлеба. Среди рабочих пчёл появлялось всё больше трутней, не приносящих в улей ни капли мёда, но требовавших свою долю — и немалую! — и оттиравших от кормушки скромных трудяг. И по тому же самому закону природы, в который свято верил Эжен Денёф, этот растущий перекос должен был вызвать стихийное бедствие, рано или поздно. И время пришло: внезапно, как гром среди ясного неба…
Дверь кабинета с треском распахнулась.
— Мсье Денёф, акции «Тэмпико Петролеум» продаются по цене обёрточной бумаги! Это конец…
Внешним видом — выпученными глазами, взлохмаченными волосами и растрёпанным костюмом — Йозеф Зуттер, многолетний деловой партнёр и сподвижник Эжена, напоминал обитателя сумасшедшего дома. И голос его походил на предсмертный хрип, когда он через силу выдавил:
— Что же нам теперь делать, Эжен?
— Что делать? — лицо мсье Денёфа исказила судорожная гримаса. — Стреляться, друг мой Йозеф, — что нам ещё остаётся? Или ты будешь ждать, пока кредиторы не возьмут тебя за жабры и не бросят на сковороду?
— А… Стреляться… Ну да, кончено…
Пошатываясь, Зуттер вышел, не закрыв за собой двери. Эжен хотел встать, чтобы закрыть дверь кабинета, но передумал. Вместо этого он выдвинул ящик стола, достал оттуда старый шестизарядный «кольер», подаренный ему дедом на совершеннолетие, и задумчиво провёл пальцами по перламутру рукояти. А потом он вложил холодный ствол револьвера себе в рот и нажал на спусковой крючок.
Старушка Европа ещё не избавилась от болезненно-острой памяти о бредово-вязком кошмаре Мировой войны и смотрела в недавнее своё прошлое полными огня и боли глазами Анри Барбюса и Ремарка. Ещё не заросли траншеи; не были извлечены из земли все ржавые снаряды, впившиеся в неё за годы мировой бойни и не разорвавшиеся; не все затопленные в Скапа-Флоу германские боевые корабли были подняты и разрезаны на металл; и миллионы вдов, не дождавшихся возвращения с фронта своих мужей, ещё не состарились и одинокими ночами забывались в горячечных снах, щедро политых слезами. Отстраивались разрушенные города, и уже подрастало поколение торопливо рождённых детей войны, но прежняя жизнь умерла, расстрелянная пулемётами, отравленная газами и пропоротая в жестоких штыковых атаках. Мир изменился необратимо: психика человечества была тяжело контужена взрывами крупнокалиберных фугасов и раскисла от пролитой крови. На этой крови не взошли цветы — Европа напоминала человека, тащившего тяжкий груз, дотащившего его и сбросившего, но при этом не избавившегося от боли в натруженной спине и дрожи в коленях. Жизнь брала своё, однако далеко не все понимали, какой она будет, эта новая жизнь, и очень неуютно было жить в развороченном войной европейском доме. Стены этого дома покорёжило, в окна дул стылый ветер, пробитая крыша подтекала. А у хозяев потрёпанного дома не было денег на ремонт — эти деньги уплыли за океан в уплату за оружие, с помощью которого европейцы четыре года самозабвенно истребляли друг друга. Победителем из мировой бойни вышла только одна страна, вернее, её хозяева, создавшие эту страну как инструмент для достижения своих далеко идущих планов. И победители эти спокойно наблюдали за растерянной суетой европейцев, пытавшихся возродить хотя бы подобие своего былого величия.
Победители пожинали плоды: оставшиеся в стороне от ужасов войны Объединённые Штаты Америки переживали невиданный подъём и расцвет. В стране стремительно росло всё: валовой национальный продукт, объемы производства, прибыли компаний и уровень жизни, причем у всех слоёв населения. Каждый год приносил новые чудеса инженерии; строились небоскрёбы и мосты; символ преуспевания автомобиль стал в Америке предметом массового потребления (в двадцать девятом году было произведено и продано свыше одного миллиона легковых «рено»). Экспорт превышал импорт, ОША играли все большую роль в мировой экономике. Франглы всерьёз уверовали в то, что это навсегда, что их возлюблённая Богом страна нашла формулу безграничного процветания. Экономическая и социальная система Америки, по убеждению её граждан, лучше всего соответствовала природе человека, истинной морали и Божьему замыслу. Трудолюбивым и честным в ней был обеспечен успех, а если кто-то остался беден — так это только его вина; для таких ордекотенов[55] существует благотворительность, призванная смягчать отдельные неизбежные язвы общества.
Но грянул гром: три дня осени тысяча девятьсот двадцать девятого года — «чёрный четверг» 24 октября, когда началось обвальное падение цен акций, «чёрный понедельник» 28 октября, когда это падение приняло масштабы катастрофы, и «чёрный вторник» 29 октября, день биржевого краха на Рю де Мюр — стали поистине Судными Днями. Фондовый рынок рухнул, ломая людские судьбы — десятки разорившихся предпринимателей выбрасывались из окон. Резкие падения биржевых курсов случались и раньше, но на этот раз биржевой крах оказался только стартовым сигналом к невиданно глубокому кризису, поразившему всю экономику Объединённых Штатов Америки на долгие годы. Этот кризис, ставший для ОША историческим рубежом, получил название «Великая депрессия».
Кризис шёл волнами, словно цунами, порождаемые непрекращающимся подводным землетрясением, и следующая волна смывала то, что не смыла предыдущая. Расширявшаяся воронка кризиса втягивала в себя всё новые отрасли экономики и всё более широкие слои населения. За четыре года производство в Объединённых Штатах упало вдвое, разорилось более ста тысяч предприятий, безработица в стране выросла в десять раз — с трёх до тридцати процентов. Десятки миллионов людей испытали на себе резкое снижение уровня жизни и социального статуса: владельцы новых домов лишались их, будучи не в силах расплатиться по ссуде; люди, имевшие раньше «своё дело», теперь обречённо толкались на бирже труда; рабочие высокой квалификации хватались за любую подёнщину. Сбережения всей жизни улетучивались в один день, и никто не мог сказать, что принесёт день следующий. Тяжелее всего для многих американцев было то, что ни добросовестный труд, ни предприимчивость не помогали — люди чувствовали себя бессильными что-либо изменить. Повсюду в городах выстроились очереди за бесплатной похлёбкой, и в них стояли те, кому прежде сама мысль о благотворительности показалась бы оскорбительной. И всё это никак не кончалось: кризис перешёл в затяжную депрессию, которая с годами стала проникать в умы и души. У людей опускались руки: они переставали искать работу, перебиваясь чем Бог пошлёт и не надеясь на лучшее. Американская мечта — «сделай себя сам и наслаждайся жизнью» — разлеталась дымкой, туманной фата-морганой, миражом в пустыне. Привычный эгоизм уже не спасал, и выяснилась вдруг страшная штука: при выплавке «общества всеобщего процветания» по-американски слишком многие люди должны осыпаться бесполезным шлаком…
…И махровым цветом расцветала преступность, очень быстро организовывающаяся и крепнущая — если на жизнь нельзя заработать, значит, всё для неё необходимое (а также сверх необходимого) надо украсть или отобрать силой, не обращая внимания на жалобные вопли слабых. Пусть неудачник плачет — заманчивый девиз «Сделай себя сам» оборачивался беспощадной борьбой за выживание на чужих костях, зловещим эхом тёмных веков и диких пещерных времён. И жалкие ростки гуманизма, проращиваемые с эпохи Возрождения и уже нещадно прополотые лемехом мировой бойни, безжалостно вытаптывались железной пятой кризиса…
1933 год