Друг мой любезный, мое сердечное благословение на всем, что только касается до этого дорогого мне человека. Мне самому, уверяю тебя, ничего тут не надобно. Если во всем этом исполняется воля Божия и есть надежда возможного на земле успокоения после стольких бурь, могу ли я, который о её благе только и думаю и молюсь, отказать ей в моем сердечном благословении, а тебе, мой великодушный и добросовестный друг, и подавно, когда я знаю, что ты её не столько для себя, как для нее, и она тебя не столько для себя, как для тебя любит.
Возникала во мне иногда, каюсь тебе, особенно сначала, борьба и с той гадкой стороны: где лежит собака на сене - сама не ест и людям не дает. Но я отмаливался от нее, как от недуга болезненного. Богу и мне самому гадко и противно. В этом грехе прости и ты меня, друг мой сердечный.
Но дело не в том - все это ветер дующий и преходящий, - а глубиною воли моей я там, на что есть воля Божия. Если ему угодно исполнить ваше предположение и благословить вас счастием, то оно, конечно, будет и моим счастием..."
И.И. Пущин и Н.Д. Фонвизина венчались 22 мая 1857 года. То была воля Провидения:
Любовь П.С. Пушкина не удовольствовалась преданностью - она потребовала самоотречения. Вряд ли узнали бы мы, как страдало и мучилось его сердце, не будь его исповеди. Того факела, что зажгла Натали в душе его почти два десятилетия назад, хватило на всю жизнь, но 28 марта 1857 года, за два месяца до брака любимой с другом, силы временно изменили ему - выше этих, только человеческих, сил было последнее испытание его любви: "Зачем я, несчастный и обреченный на вечное одиночество человек, увлекся теперь несбыточным и совершенно ни с чем не сообразным увлечением сердца? Забыл и о духовном родстве, которое, может, ставит непреодолимую преграду между нами, забыл, что я, может быть, тебя оскорбляю и унижаю своими дерзкими мечтами. Забыл, что ты уже почти соединена союзом с человеком, который, по моему сознанию, искренне тебя любит и которого, по моему глубокому сознанию, я мизинца не стою. Забыл все это, и увлекся, и запутался, как птица, в сети летящая. Но какое бы произвольное ни было это увлечение или невольное - произвольное потому, что я питал его и им услаждался, невольное потому, что в этого рода страстях и произвольное делается невольно - в одном себя упрекаю: зачем высказался".
И как крик отчаяния: "Только ты меня не покидай, а то для меня это будет невыносимое горе. У меня, одинокого, только и приюта, что твоя дружба".
И двух лет не длился брак его друзей. Иван Иванович умер 3 апреля 1859 года.
Видимо, дружба Натальи Дмитриевны и Павла Сергеевича в последние годы больше походила на родственные отношения двух пожилых людей. П.С. Бобрищев-Пушкин часто приезжал из своего Коростина к Наталье Дмитриевне в Москву, в её дом на Малой Дмитровке, и подолгу гостил. Здесь настиг и последний час его - он умер на руках женщины, которую боготворил всю жизнь, и как знать, не было ли в рыцарственном этом чувстве мужчины ещё и детской привязанности к матери, ласки которой Павлу Сергеевичу не довелось знать с 12 лет? П.С. Бобрищев-Пушкин умер с той же надеждой, о которой писал в своей исповеди: "Я все-таки уверен, что никто меня так глубоко и чисто не любит, как ты, которой принадлежит все живущее во мне и существующее".
...Цельные натуры, видимо, одинаково видят в любви три её ипостаси: любовь-долг, любовь духовную и любовь земную. Для Натальи Дмитриевны они соотнеслись с тремя разными людьми. Для Павла Сергеевича все три сосредоточились в ней, единственной его Натали.
"Мой друг, сестра моя единственная и неоценимая, я от тебя ничего телесного и земного не желаю и не требую. Но будем вечными, неизменными друзьями..."
Безответность земного чувства не только не обеднила его душу, но возвысила её до самоотречения.
Глава 5
Годы 40-е, деятельные
Подробности - в письмах
Для Павла Сергеевича Пушкина наиболее активными и деятельными были 40-е годы - века и его жизни. Они совпали с биологически самыми зрелыми и плодотворными годами, когда на какие-то короткие земные мгновения встречаются мудрость умелой зрелости и возможности энергической юности. Пришлись эти годы и на относительно благоприятный духовно-материальный период. Сбылись надежды и желания Павла Сергеевича: рядом, всего через несколько улиц, жила любимая, друг, духовная сестра. И прежнее казематское дружество окружало его - к этому времени окончательно сложилась их декабристская тобольская колония. Кроме М.А. Фонвизина, С.Г. Краснокутского, в 1841 году в Тобольск перебрались Анненковы, в 1842-м П.И. Свистунов с женой, позднее А.П. Барятинский, С.М. Семенов, Ф.М. Башмаков. Недалеко от города жил М.М. Спиридов. В 1845 году, после смерти Н.М. Муравьева, в Тобольск переехали А.М. Муравьев с женой и детьми и Ф.Б. Вольф. До 1843 года в Тобольске жил В.И. Штейн-гейль, затем был переведен в Тару, а с 1853 года снова обосновался в Тобольске.
Надо сказать, что декабристская артель, разбросанная в 30-х годах по Сибири на расстояния, недоступные общению, постепенно - через длительные "миграции" и бесконечные хлопоты близких - сбивалась к 40-м годам в "колонии".
Иркутская - одна из многочисленных - объединила живших в самом городе и ближних окрестностях Волконских, Юшневских, Трубецких, М.С. Лунина, братьев А.И. и П.И. Борисовых, Н.А. и М.А. Бестужевых, Н.М. и А.М. Муравьевых, Ф.Б. Вольфа, братьев А.В. и И.В. Поджио.
В начале 40-х годов к ялуторовским колонистам И.Д. Якушкину, М.И. Муравьеву-Апостолу, Н.В. Басаргину, А.В. Ентальцеву, В.К. Тизенгаузену присо-единились Е.П. Оболенский и И.И. Пущин.
Менее многочисленные колонии расположились в Кургане, Красноярске. Немало одиноких поселенцев по разным причинам не смогли воссоединиться с товарищами. Крайняя бедность заставила, например, остаться в Петровском заводе И.И. Горбачевского.
Места проживания определились для всех. Но в таком мирном для других понятии "оседлая жизнь" был для декабристов неизбывный трагический смысл: жизнь на одном месте в неволе, в звании государственных преступников. Шли годы, выстраиваясь в колонны по десятилетиям, и не виделось конца мрачным этим редутам. А тем временем декабристские ряды заметно - с каждым годом редели. В письме Д.И. Завалишину от 24 апреля 1848 года И.И. Пущин писал с горечью: "Мы не на шутку заселяем сибирские кладбища".
В 20-х годах не стало Ф.П. Шаховского, А.И. Шахирева, Б.А. Бодиско, И.Ю. Поливанова. 30-е - унесли 15 товарищей; их поделили ненасытный Кавказ и необъятная Сибирь.
Траурный список 40-х годов открыли С.Г. Краснокутский и Н.А. Бестужев, И.Б. Аврамов, В.Н. Лихарев, Я.М. Андреевич, В.П. Ивашев. А всего в нем 29 декабристов. Осиротела декабристская семья М.С. Луниным и Н.М. Муравьевым, В.К. Кюхельбекером и А.П. Юшневским, А.И. Якубовичем и А.З. Муравьевым, И.В. Поджио и А.В. Ентальцевым...
Впереди был такой же многочисленный смертный "покос" - годы 50-е унесли ещё 23 декабриста. Среди них М.А. Фонвизин, братья А.И. и П.И. Борисовы, Н.А. Крюков, В.С. Норов, В.Л. Давыдов...
Каждый год уносил все новые жизни. Но самыми скорбными стали 1837-й и 1839 годы: погибли три воина, любившие Отечество больше жизни; три стражника, не дававшие погрузиться ему в сон; три поэта, воспевшие Отечество и будившие духовные силы его. Три Александра погибли в эти два года - Пушкин, Бестужев-Марлинский и Одоевский1.
Безнадежность неволи остающихся (к 40-м уже не ждали монарших милостей) ещё больше сближала сибирских затворников. Достаточно познакомиться с их перепиской 40-50-х годов, чтобы понять, какой теплой заботливостью о здоровье и делах, детях, семьях, а потом и вдовах товарищей одаривали они друг друга, какими близкими и родными стали слова "на-ши", "наше", за которыми единый смысл - "наша декабристская семья". О том, как жила эта семья в годах 40-х, - письма П.С. Бобрищева-Пушкина. А несколько фрагментов из воспоминаний о нем современников и писем декабристов - скупой комментарий к его собственной жизни.
М.Д. Францева писала: "В Тобольске его не иначе звали, как другом человечества". Эта оценка - не преувеличение.
Трудами были заполнены дни его. И эти труды, и время, и занятия принадлежали не ему - людям. Павел Пушкин имел большую врачебную практику, занимался ремеслами. Более года (1842-1843) вынужден он был служить в Тобольской строительной комиссии. Вместе с М.А. Фонвизиным переводил труды швейцарского богослова Ж.Ф. Остервальда, главным образом его книгу "Размышления о Священном Писании" (Женева, 1723). Продолжал Павел Сергеевич писать басни и стихи. Много времени отдавал хлопотам по Малой декабристской артели - он был одним из казначеев, распределял и пересылал деньги нуждающимся товарищам во все концы Сибири.
Однако важнейшими из множества дел и занятий П.С. Бобрищева-Пушкина, видимо, были перевод "Мыслей" Б. Паскаля и врачебная практика. Письма и воспоминания декабристов и их друзей-сибиряков в дополнение к письмам самого Павла Сергеевича дают достаточно полное об этом представление, как и о жизни его в годах 40-х.
И.И. Пущину
7 мая 1840 года, Тобольск
Из письма Ивашева и Басаргина вижу, любезный друг Иван Иванович, что вы что-то расхворались не на шутку. Нам всем страх эта новость неприятна, тем более что Басаргин пишет, что у вас нет в Туринске ни одного медика, который хорошо знал бы свое дело. По всем признакам, которые Басаргин обозначил, мы с Барятинским обращались к здешнему отставному медику Дьякову, который и мне и многим кажется смыслящим хорошо свое дело.
Он полагает, что биение сердца у вас геморроидальное, он вам советует строгую диету - не только в количестве, но и в качестве.
(Павел Сергеевич перечисляет подробно все лечебные средства, процедуры и строго диетический режим и состав питания. - Авт.)
В.Л. Давыдову
10 мая 1840 года, Тобольск
Письмо ваше от 6 апреля, любезный Василий Львович, живо перенесло меня в Красноярск, где я прожил более 6 лет. Хотя я доволен, что меня перевели сюда, но с удовольствием воспоминаю и о Красноярске.
Что же вам сказать о себе? Я, слава Богу, здоров.
От Басаргина и от Пущина имеем свежие известия. Они все здоровы, кроме бедного Пущина, который сурьезно хворает, так что, по словам Басаргина, исчезла вся его обыкновенная веселость. Это страх нас всех огорчило - и помочь в Туринске некому. Я советовался здесь по описанию болезни с довольно искусным медиком и послал ему на прошедшей почте наставления и рецепты.
На нынешней почте я послал от Бриггена к Мозгалевскому в Минусу 200 р. денег. Уведомьте, пожалуйста, когда они получатся в Красноярске, ибо от них долго ждать ответа.
Прощайте, мой любезный и почтенный Василий Львович. Обнимаю вас от всего сердца и целую ручки у добрейшей Александры Ивановны. Васю, Сашу, Ваню и Леву (именно тогда, как великая баловница Александра Ивановна будет убаюкивать) прошу расцеловать.
Е.П. Оболенскому
9 августа 1840 года
Письмо твое, милый друг Евгений Петрович, я получил уже не в Красноярске, а в Тобольске, куда переселился 14 февраля вместе с братом. Эта милость была мне сделана по просьбе батюшки. Я год этого желал и ожидал, и вот Господь исполнил мое желание. Хотя я самого себя привез сюда, но все-таки я был доволен своим новым положением во многих отношениях.
Во-первых, потому, что соединился опять с людьми, которых люблю. Во-вторых, в Красноярске со всяким днем возвышалась такая дороговизна, что при моих способах надо было или голодовать, или отягощать добрых людей своею тягостию.
Ты пишешь, любезный друг, что тебе приятно воспоминать меня таким, каким ты меня знал. Что сказать тебе на это? Конечно, и теперь и всегда и я, и ты, и все мы в руках Божиих.
По твоим письмам, которые я читал у Пущина, вижу, любезный друг, что ты скучаешь и тяготишься своим положением, хотя в твоем письме ко мне этого ещё не было заметно. Мудреного тут ничего нет; иногда один порыв ветра столкнет с места самый покойный корабль, который мечтал быть уже в пристани, если Богу угодно, чтобы он носился. И чем восприимчивее его паруса для хорошего ветра, тем скорее увлекается и бурею. Но моряки говорят: кто не бывал на море во время бури, тот не моливался; а я скажу: кто не стаивал на краю погибели, тот ещё не знает о безусловной преданности Богу. А кто не принужден был решиться погибнуть по воле Божией, в том Бог ещё не царствует, ибо у него есть ещё собственная воля.
Первое я отчасти испытываю на самом себе, второе видел своими глазами и прославил силу Божию, которая в немощи совершается. Хотя я не в том нахожусь состоянии, чтобы видеть все ясно, однако не могу не видеть, любезный друг, что душа твоя соскочила с прежнего места.
И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
4 сентября 1840 года