Вот Вам напоследок перечень книг, на которые я б с удовольствием глянул, да не знаю - существуют ли они в природе:
1 - Ибн Идхари "Байана"
2 - ал Бакри
3 - Абн ал-Асир
4 - ИБН ХАЛДУН "О фазах государств"
5 - Тумарт (разумеется!)
6 - Рауд ал-Киртас
Обидно, если эти книги существуют лишь в виде теней, и то - в моём помрачённом современностью сознании. Но уповаю. На Вас, дорогой мой Джон. Не стану, поэтому, утомлять Вас другими моими надеждами и поручениями. Сделаю лишь одно горькое признание: что-то состояние моё душевное не гармонирует с необходимостью трудиться, и это не сейчас только - а вообще. С чего б такое? Вот какой вопрос нам предстоит решать за бутылочкой пегого...
О. Д. Исаев, 24 марта 86 г., Москва
Впрочем, не надо замечать моих воронежских страданий, они - всего лишь наш общий русский хвост. Правду сказать, ваш норманнский ещё длиннее станет, очередной тщетно вопиющий парадокс... Помнится, один из ваших философов выразился так: "где", сказал он, "нет речи, там нет ни истины, ни лжи". Эту мысль у вас записали в святцы. А между тем не заметить крайней двусмысленности этого речения может лишь тот, кто не видит разницы между хвостом, растущим между ногами назад, и хвостом, растущим оттуда же, но вперёд. Что и свойственно прародителю речи всех норманнов - языку германцев. Не верите? Справьтесь сами: Гоббс, "Левиафан".
2. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Милый, дорогой, всё наоборот: Париж я в три дня возненавидел! Теперь уж точно знаю, что ничего тут не терял. Лувр - загаженный сарай, громадный, ноги отвалились и до сих пор не приросли. Картины ни одной не увидел, их не видно, так темно. Цены невиданные тоже. Сена воняет. Нотр-Дам облез. Встретить француза - неслыханная удача. А если и встретишь - пожалеешь о такой удаче: у всех лица страшные, холодные, в глаза никто не смотрит. С Башни ихней видно, что весь город залит гноем, жара 35. Всё только серо-чёрное, как их Жюль Верн. Всё дёрганно, по-птичьему бессмысленно. Сам дёргаешься, и прямо с утра. Вечером в кафе, в варьете? Мельчайший развратишко, порнуха для школьников пятого класса.
Мне разрешили порыться в архиве Нац. библиотеки. Ничего не надеюсь там отыскать, так, для отчёта. Положил себе писать по утрам не менее двух писем, пока держу слово. Это держит в рабочем состоянии, я расписываюсь, как скрипач на гаммах.
Очень, очень рад, что уже завтра - отсюда вон, подальше.
Целую. ОИ. 3 мая Париж.
3. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Ух, как Парижск напоследок оживился! Взорвали ихнее полицейское управление. Кто - неизвестно. Ходил, однако, глянуть. Нет, не впечатляет. Но в глаза они глядеть стали. Только - представляешь, с каким выражением?
Тулуза - тихая, печальная. Жара, хоть и не меньше парижской, а не так донимает. Но уже хочется в деревню средней полосы, с холодной речкой.
Все тутошние постройки - прах перед Самаркандом. Мне б поработать, да всё это вокруг не даёт никаких на то надежд. Признаться, и мелкий бес неразумных поступков подкалывает... Но об этом отсюда не напишешь. О нём - после, по приезду.
Знаешь, что я выяснил? Французы боятся лягушек!
ОИ. 5 мая Тулуза.
4. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
Слава Богу, французские Кара-Кумы позади! Напоследок по их парижскому отделению смерч прошёлся: взорвали участок и выкрали из Лувра Рембрандта. Не знаю, показывали ли это у вас по телевизору, но оба дела были проделаны одинаково. В оба места явились некии, в одном - пакетик взяли, в другом наоборот - пакетик оставили. И в обоих местах одинаково: тю-тю! Теперь парижане бродят с автоматами, как йеменцы. Но даже и это наружности их ухудшить всё равно не может.
В Тулузе мне уже лучше, ближе к цели. Городишко, конечно, затхлый, но способен вызвать ностальгию: чувствуется юг. Зашёл в магазинчик русской книги. Продавщица лепечет по-нашему, из бывших. Есть и русская колония, даже две: одна вымирающая, другая из тех, кто поехал поддерживать германскую экономику в начале сороковых. Эти в основном бабы, вышедшие замуж за французов. У них есть и красный уголок со всеми причиндалами, в том числе новый портрет Генсека, хор и Союзпечать. В магазинчике я спросил себя и кое-что из зарубежного "дефицита". Меня, конечно, побоку, даже и не поняла - о чём я толкую. А услыхав про "дефицит", чуть кондрашкой не изошла, будто мы на Кузнецком Мосту, а не в ихней префектуре.
Завтра покидаю лягушатник, и в долгий путь к финишу - по всем Пиренеям. Пока не знаю, где меня на финише определят. Когда узнаю - вышлю адрес, а ты сообщишь, какие медикаменты нужны. Будь только посдержанней, цены кусаются, а я - не замужем за французом.
Теперь, после ужасов Европы, мои берберы представляются мужчинами и женщинами без малейшего упрёка. И притом - привлекательнейшими. Я о том, что в Европе уже не знают половых различий. Забыли. Знаю, что говорю: испытал на себе.
Олег. 5 мая Тулуза.
5. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
Однако, Катишь, ты меня сделала маниакальным. На расстоянии. Колдуешь? Признавайся! И сообщи: как именно колдуешь, чем и на чём. Действие твоего колдовства дробящее, сама память о тебе разделилась подобно тому, как распалась моя память в целом. Память в целом - на память о тебе и о работе, а в свою очередь память о тебе - на дружбу и любовь. Хи-хи, я такой пошлый прямо с Парижу...
Ну, не совсем, конечно, прямо. Позади путешествие по Пиренеям. Пропускаю неважные эпизоды. Например, рвущиеся за моей спиной бомбы баскских террористов. И заголовки газет: несмотря на принятые меры безопасности, положение спокойное. Пропускаю и Астурию... Скажу только, что испанцы не зря прогнали вон всех семитов. Аскетизма, этой благородной бедности, стало куда больше. И остаётся достаточно много до сих пор. Особенно на севере, куда семитов вообще не допускали. Надо бы и нашей родине востребовать себе реконкисту. Чтобы не зажраться. Короче: я за Сион.
А Галисия не зря называется по-украински, не зря! Это Украина облысевшая и выветренная. И аисты такие же, как у нас в полтавской губернии: грустные и милые. И крестьяне... И все надписи на дорожных указателях осквернены: испанские перечёркнуты и переиначены на галисийское наречие, которое даже мне малопонятно, хотя и похоже на кастильское, ну вот как украинский на русский. В Сантъяго я настоял на том, чтобы продвинуться на пару сотен километров к Западу и стал крепкой ногой на последний камень Европы - на Кап Финистерра, или - мыс Конец Земли. Тут, как и на Украине, немножко приврали: это не самый западный камень материка, скажем, Лиссабон ещё западней. И всё же... глядя на океан со скалы, от подножия пузатого маяка, понимаешь: что-то кончилось. Не начинаясь. Нет китов, слонов и черепах. Мир покоится в пустоте. В пустоте нет ничего... Кроме Америки, разумеется. Но разве Америка это что-то?.. То-то.
В городишке Падрон, где кроме платановой аллеи и монастыря также нет ничего, я спустился в церковное подземелье. По преданию, к этому месту некогда прибило лодку с телом апостола Иакова после трёх - заметь, трёх! - дней скитания в море. В три дня эта лодка, кусок которой и находится под алтарём церкви, добралась от Палестины до Португалии. Малый, поднявший крышку - чуть не сказал: гроба моего - то есть, открывший люк в полу алтаря, спросил - кто я, француз? Я не стал врать и гордо ответил: русский. За плечами моими я ощущал не ангела, нет, больше: легион ангелов-телохранителей, огромную державу, равной которой в свете нет. И я был её полномочный представитель тут, на конце земли. В лице малого, и без того не как у Иосифа Прекрасного, проявилась подлинная работа. Подлинная, потому как безуспешная. Было ясней ясного, что если б я смолчал - то и в таком случае больше бы сказал, чем это было сказано. Малый не знал, что такое русский! Этот малый никогда не выбирался за пределы своего городишка, что там - может быть и церкви, и подземелья, не читал газет, поскольку неграмотен, и ни с кем не разговаривал, имея ужасный дефект речи. Ну, разве что, как и в моём случае, клянчил денежку. Примечание: денежку я дал, испытав описываемое потрясение. Ибо потрясение было. Нет, что за слово, было - повержение! Я был повержен в прах. Мир, представший моим глазам при содействии малого, лишённый крупнейшей державы, был совсем, совсем иным. Не вдаваясь в грустные подробности: совсем-совсем иным. И я был вовсе ничей не представитель, а так, сам по себе бродяга из ниоткуда. Ты, Катишь, вообразить такого не сможешь, как и никто из наших сограждан... А между тем - разве не может такого случиться в реальности? А вот ты подумай - разве не может? Разве мозг малого - меньшая реальность, чем учебник географии? И если это случилось в его мозге, почему такое же не может случиться в учебнике? Может, может, говорю тебе я. И даже газетам придётся это признать, и малый правильно делает, что не читает их: его дело правое, он победит.
Я испытал повержение, это верно, но и зависть. Ведь я впервые видел перед собой почти совершенно свободное существо. Существо, творящее мир из себя и для себя, творящее саму жизнь. А поскольку сама жизнь вечна, то и существо вечное, бессмертное. То есть... но не будем поминать этого имени всуе. Итак, чтобы быть свободным и творить, надо иметь дефект речи, не уметь читать, не сходить с места рождения и видеть перед собой только стену. Увы. Мне этого уже не дано. И потому я помчался дальше, сиречь - обратно, на восток.
Но продолжу о любви, Катишь. Теперь, после крушения державы, лишь она моё достояние. Любовь же моя есть ощущение тебя на расстоянии, ощущение кожное. В Понтеведра, среди толп наркоманов и сводников, на ступеньках храма я видел школьницу, бледно-смуглую, в очках... И взгляд её, как вспышка, открывающая жаркое нутро, как лопнувший арбуз открывает розовое своё. О, Испания, ты вся такая школьница, с кожей смугло-бледной, пепельной, с прижатой к грудкам папкой, наполненной учебниками и противозачаточными средствами, с розовым нутром, о, Испания! И в этой школьнице я узнал тебя, Катишь, моя Испания. Узнал по коже и очкам. Хотя, конечно, подо всем этим прячется и существо бескожное: душа. Но где именно она прячется, в каких уголках тела? Вот вопрос, боюсь - неразрешимый.
И потому пока оставим его. Примем, что душа прячется в том, что мы уже назвали нутро. Да-да, то самое, розовое. Как странно, в воображении водка пахнет уксусом, а твоё розовое нутро - ртом. Боже, насколько же жизнь превосходит человеческое воображение! Заметь, что запах сути жизни, её нутра, её основ, так особ, что не только определениям, но и метафоре не поддаётся. И вот, отказываясь воспроизводить запахи, моё воображение рисует лишь малосущественное, не суть: твои различные позы. Сначала на улице у входа в дом нашего друга, а самого друга нет, конечно, дома. Рука твоя с ключом, вводимым в скважину. Потом на лестнице, твоя круглая попка покачивается перед моим носом. Потом на стуле, на диванчике... Твоё лицо, когда ты ходишь, стоишь, ложишься всё с тем же выражением непричастности к происходящему, к чему бы оно ни вело. И вдруг я, в воображении же, оказываюсь у второй пары твоих губ, такой же припухлой, как и первая, и это было ясно с первого взгляда на тебя, при первой нашей встрече. И твоя непричастность вдруг освещается улыбкой обеих пар, снисходительной, но доброй. И выпавшее в трещину тела зрелое розовое нутро, твоя суть. И даже мой небравый солдатик в каске стоит перед такой сутью смирно. При одном только воспоминании, при первом только усилии моего воображения. И при втором тоже. А потом без всяких уже усилий.
Перепиши, перепиши это всё в дневник! Во мне рождается поэт, знать, и меня признают музы, и факт этот должен остаться в памяти людей, в истории. Вот и соответствующая цитата для будущего учебника литературы, предназначенного зрелым школьницам старших классов в скромных очках: и вместо башен замка Алькасар, вонзающихся в облачное небо, я вижу свой уныло-напряжённый дар, влагаемый в твои бесчисленные губы. Что лучше для диссонанса, этой изысканной рифмы, губы или зубы? Пусть это важно для муз, я принимаю обе. О, если в памяти ты так выразительно материализована при помощи рифм, то какова же ты на деле, с рифмам неподдающимися запахами, то есть - с неутраченной сутью? Отвечаю: единственна, неповторима, несводима к метафоре. Если у всех подмышки, то у тебя, родная, сами мышки. А когда у всех слёзы, то у тебя сразу суть: сама слёзная косточка. Но и слёзы, слёзы, отовсюду. И на внутренней стороне бедра тоже... И солдатик в каске, уже по стойке вольно... Вот он, вот он снова, всё тот же вопрос: слеза стекает оттого, что её выдавила слёзная косточка, а на косточку давит что - таки душа? Значит, она обитает поблизости? Но где именно, где?
Представь себе, это я снова о берберском влиянии на архитектуру Мавритании. Поскольку речь о влиянии, давлении души. Я полагаю, что и застройка Сеговии производилась под этим давлением, а не арабским. Моя идея может произвести переворот в науке, и, значит, опять же войти в учебники, но теперь - истории. Кое-кто из наших коллег, как ты знаешь, заявляет, что берберы были невежественными кочевниками. Тебе, неопытной аспирантке, следует быть настороже: как минимум половина этого заявления - чушь. У меня теперь есть кое-какие документики. Хорошо б, конечно, заглянуть и за горы Атласские, в Сахару. Я видел снимки оттуда: все в мою копилку. Но это уже не в моей власти...
Но я отвлёкся от главного, вечная моя болезнь! Когда станешь перечитывать это письмо, находись, пожалуйста, в любимой мною позе. Ты помнишь, в кресле с подлокотниками. Сделай это 20 мая ровно в 20 часов 7 минут по московскому времени. Я переведу это число на среднеевропейское. В эту минуту мы свершим наше интимное дельце невзирая на расстояние.
То есть, в это время я попытаюсь дозвониться тебе. А ты что подумала?
О. Можешь называть меня папочкой. Или папашкой.
10 мая Сеговия.
6. В. А. БУРЛЮКУ В ЗДОЙМЫ (ПОЛТАВСКАЯ ОБЛАСТЬ).
Здравствуй, драгоценный мой Володинька!
Ты писал мне ещё в Москву, а я запомнил, что ты постарел. Что наутро после вакхических и дионисийских ночей ты стал нехорошо себя чувствовать физически и душевно. Истинно говорю тебе: а как же иначе! Только старость-то тут не при чём. Хотя Аристотель именно в старости стал утверждать, что все животные, даже Евтушенко, после соития печальны. Причём тут Евтушенко - чуть позже. А пока давай не будем ограничиваться цитированием старика-философа, а пощупаем поосновательней его яйца, откуда многое, если не всё, как минимум - все подобные утверждения рождаются...
То есть, возьмём-ка в руки логический аппарат старика и попытаемся с его помощью достичь истины. Итак, строим силлогизмы. Посылка большая: каждое животное, даже... но об этом после... после соития печально. Посылка малая: я - печален. Стало быть: я есть животное. И советую тебе на том успокоиться и перестать сетовать на старость. Где ты её поместишь в наш силлогизм? Она тут понятие несомненно избыточное, то есть - запрещённое.
Потом ты уверяешь, что барышня твоя - напротив, после соития весела подобно пташке. И даже машет ручонками, пытаясь взлететь. Правда, ей удаётся лишь привстать на цыпки, но и это уже дело: на полпути к полёту, не так ли? Опять возьмём струмент старика в руки, хотя это и не так приятно, как барышнин. Повторяем: все животные... и так далее. Барышня же - весела. Стало быть: барышня не животное, отнюдь. И снова - успокойся. Старость и здесь не при чём.
И не огорчайся, а продолжай дальше изыскания. Бери теперь оба вывода как посылки. Первая: она - не животное. Вторая: ты - да. Что из этого следует? Только одно: вы - разные. Послушай, Володинька, вы просто разные, между вами пропасть! И всё тут. На этом ещё раз успокоиться, плюнуть-растереть, но никогда не забывать. Разве можно строить на этом философию, и притом пессимистическую? Тут нет места философии, она опять же избыточна. Тут есть место лишь эксперименту. Если у вас не будет детей, а их, как я понимаю, не будет, то вы разные неисправимо. Вот и всё.
Тебя может смущать термин "животное" в применении к себе. Понимаю. Хотя сочувствовать не могу. На твоём месте я б не обижался - не замыслил ли ты сам превратиться в таковое при помощи опрощения и сельского труда? Но погоди, к этому я ещё вернусь...
Итак, ты не хочешь называть себя животным. Ладно. Начнём рассуждения от противного. Если барышня не животное, то что она такое? Большая посылка: все животные к соитию склонны. Малая: барышня тем более. Стало быть: и барышня животное? Итак, она И животное, и НЕ животное. Так сказать: и нет, но да. От противного, от негативного возражения всё ясно. Но как обстоит дело с положительными утверждениями?