- И что там?
- Там - не спуск, как ты ожидаешь, поднимаясь на холм, не очередная долина, а ровная до горизонта степь на уровне вершин того, что отсюда кажется холмами. Получается, наша равнина лежит на другом уровне, чем степь наверху, и тоже - тянется до горизонта, но в свою сторону. Наверное, до Крымских гор, замыкающих её с Юга, то есть, южный берег бывшего моря - Крымские горы. Значит, эти холмы - не холмы, а тоже берег этого моря, но противоположный. Вернее, берег залива на его западной границе.
- Отлично, - одобрил Исаев. - Я всегда мечтал поселиться на берегу моря. И не важно, что его уже кто-то выпил. Сойдёт и так. Всё уложится в мой бурдюк.
Он похлопал по животу.
- Не лопнул бы... - абстрактно заметил Бурлюк.
Что-то в этом диалоге напоминало другой, с бабкой Здоймихой. Заразился братец, подумал Исаев, мимикрирует. Артист. Впрочем, из этого можно извлечь пользу: кто-то же должен взять на себя общение с туземцами, с аборигенами дна морского, с этими жуткими скифами.
Вода оказалась железистой. Исаев не допил кружку, хотя и не вполне утолил жажду. Потом он обошёл дом, зачем-то пощупав его стены. Бурлюк хмуро следил за его действиями. Успел войти в роль хозяина, подумал Исаев.
- Ставни, - резче, чем собирался, сказал он. - Непременно нужно поставить ставни! Что это за дом - без ставен!..
Вот и всё на сегодня. Уф. Скажи-ка, в
чём, ПО-ТВОЕМУ, причины всего этого?
За верность изложения ручаюсь, как
если бы оно записывалось на магнито
фон. Пока. Теперь понесу на почту:
это больше трёх километров. Живот,
конечно, протестует. Но выйду побе
дителем в нашем споре я: он уже за
метно уменьшился и, клянусь, скоро
исчезнет совсем! Целую. О.
20 августа Здоймы.
10. Н. А. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.
Любезный Ник. Ал.!
Работа моя продвигается на редкость тяжело. Хотя обстановка не оставляет желать лучшего. И вообще, как-то гаснет интерес ко всему прежнему. Вот и кафедральные новости... Вы их мне любезно присылаете, а я - как чурбан: вроде бы это не на нашей кафедре происходит, не с Вами, не со мной. Ну, да я справлюсь с этим своим унынием, назовём это настроение так. Уверен, что причина всему - обыкновеннейшая лень.
Уверен также, что уже через месяц привезу Вам первый печатный лист, хотя бы для отчёта. И Вы сможете помахать им перед вражьим носом, пусть успокоятся. Доклад можно поставить на конец сентября, день любой. Мои испанские впечатления ещё свежи, есть слайды - а остальное приложится на ходу.
Официальный отчёт о командировке жена перепечатывает начисто. И сразу доставит, куда следует. Она, бедняжка, жалуется, что Софье Андреевне не в пример легче было "Войну и мир" переписывать. Потому как разобрать плохой почерк - дело одно, а вот изложить в правильном порядке то, что в полном беспорядке происходит со мною и во мне - это дело совсем, совсем иное. Она удивлена, просто-таки поражена хаотичностью этого происходящего. Я же удивляюсь только одному: как это люди умудряются зарабатывать на загранкомандировках? Ума не приложу.
В общем, хочу немного отключиться, как Вы поняли, от будней, чтобы собраться с силами. Я имею в виду - не тратьте Вы время на письма мне, на собирание для меня новостей. Я всё равно их не воспринимаю. Сообщите только, как идёт операция "Ревич".
Кстати, Ваш брат, консул в Мадриде, замечательный парень! Поздравляю. Интересно, удержится ли он на своём месте при нынешних переменах... Да и мы все - тоже.
О. Д. Исаев. 22 августа Здоймы.
11. ДЖ. Т. РЕВЕРСУ В МАДРИД.
Вот тебе, друг, сведения о наших местных кельтах. Я их зову берберами, так мне ближе. Не обижайся.
Некая берберская барышня, подружка моего мажордома, утверждает: к ней в постель по ночам наладился ходить домовой. При этом лицезреть его она не имеет возможности, ибо трепещет повернуться к нему лицом, и потому всегда лежит к гостю задом. Ну, а тот не спорит, прикладывается и сзади охотно. Барышня, однако, точно знает, что домовой вельми тучен и волосат. Она его исподтишка ощупывает, пользуясь темнотой и занятостью гостя. Из преувеличенной его волосатости она также делает вывод, что домовой - брюнет. К тому же он сопит, как кавказец. Или вот как я.
Мой мажордом имеет с барышней роман в светлые часы суток. Потому как молодые берберы тщательно бдят, и могут набить морду. Днём же бить морду нехорошо, и работающий именно днём сельский милиционер это всеми силами подтверждает. Естественно, мой мажордом ревнует подругу к ночным часам. В эти ночные часы он ходит барышню караулить, стараясь, чтобы его самого не откараулили туземцы. Иногда он решается подкрасться к ставням, чтобы сквозь щели в них схватить за руку преступников на горячем. Ну, вот как это делал твой рыцарь Одре. И так же, как сей несчастный рыцарь, мой мажордом не обнаружил ничего. Ровным счётом - ничего.
А барышня утверждать продолжает. А домовой продолжает, по её утверждению же, сопеть.
Я присоветовал мажордому оставить наблюдения, приводящие к грустному концу, как известно, и не таких, как он. Я присоветовал оставить древние способы и применить достижения новейшей европейской цивилизации. Но поскольку эти достижения у нас пока ещё нельзя просто так пойти в деревенскую лавку и купить, я предложил мажордому не впадать в разочарование частное и затем в неизбежное диссидентство всестороннее. Я предложил заменить серийный товар штучным, доморощенным, одомашненным. И что же? Нынче, когда барышня, по её же словам, ложится ночью в постель не одна, а с тщательно вымытой морковкой и шнуром, домовой больше не сопит!
Однако, утверждает барышня, он всё же продолжает прикладываться. И по-прежнему сзади. Каково?
Пишу поспешно, заели заботы. Ты не нервничай. Твоя книга завертелась в издательской машине. И не бойся, процесс пошёл и назад уже не покатится, подобно композиции твоего сочинения. Просто кое-кого смущает натурализм подробностей: ну, там, увечный глаз, состав и действие напитка, и все прочие морковки... Но не бойся и их, смущённые вот-вот отойдут в Лету. На их место уже приходят новые люди, смелые и решительные. То есть, хамьё уже не косное и грубое, топором тёсаное, а лощёное, улыбающееся. Эти не выдадут, на них можно положиться. Положимся и мы. В крайнем случае доверь мне провести маленькую, совсем крошечную кастрацию текста. Обещаю обращаться с ним, как опытный педераст с законом. Или как опытный наследник с бабушкиным фарфором. Доверишь?
Хочу сказать тебе напоследок комплимент: о, лукавый единомышленник мой, я понял тебя окончательно! Ты притворился писателем, чтобы тебя попросту не сочли буйным помешанным. Знаю это теперь по себе, ведь после возни с твоим романом я и сам попробовал писать худо-о-ожественное, и с теми же целями. Ибо если бы авторы романов говорили в обществе то, что пишут в своих книгах, и говорили бы так, не миновать им камеры с решёткой в дурдоме. Не смейся, я серьёзно. И даже несколько огорчённо. Кажется, у меня проза не выходит. Я уже понял - почему, но пока ничем не могу себе помочь. Дело в том, что настоящая проза должна обладать известной неумолимостью. Ещё лучше: неукоснительной обязательностью быть. Ты поймёшь, что я имею в виду. А я сам пока что этого качества лишён. Меня самого могло бы и не быть.
Я также, кажется, до конца понял, как ты делал "Тристана". Эта сферическая форма, с её "дефектом" на последней табличке - неточным повторением первой страницы, с этой ошибкой эха, отразившегося от противоположного берега, перестаёт быть формой, а становится сутью, содержанием, как бы это ни было банально, пошло сказано. Почему? Вот, это-то я и понял: ты это сделал, чтобы фабула вертелась бесконечно, постоянно возвращаясь к началу, а сам автор бы, ты - такой опасности не подвергался. То есть, чтобы сам автор мог отстраниться от писания этой вещи, сказав: "Я дело сделал, это хорошо. Пусть оно дальше САМО вертится." Я понял, зачем вообще идеальной форме необходим изъян. Чтобы она перестала быть формой пустой, и наполнилась бы жизнью. Изъяны, эти язвы формы - для того же, для чего существуют язвы души: чтоб жила. Через язвы в пустоту формы и души вливается жизнь. Как соки дерева вливаются через изъян почти идеальной формы плода, через впадинку, язвочку, к которой крепится ножка. Этот "дефект", это нарушение идеальности сферы превращает искусственный ёлочный шарик в натуральный плод, подобный... сливе. Попробуй, закругли её, лиши ножки, сорви её - и нет жизни. Кстати, у меня тут в этом году прекрасный урожай чернослива. Рву корзинами.
Короче: "Тристан" твой не заканчивается, а закатывается за горизонт. Чтобы назавтра, после бешеного ночного бега к началу пути, бега не видимого нами, ибо он - за границами Круга Дневного и Текста Земного, снова восстать оттуда. А его автор преспокойно всю ночь спит. У меня это вызывает, кроме восхищения, и грусть. Как подумаю о своей жизни... Как гляну на то, как и она закатывается за горизонт... А восстанет ли ещё? От того и сплю плохо. Так вот сижу частенько, и гляжу на здешний закат, на крылатое закатное солнышко моей жизни, то есть, гляжу в твою, Джон, сторону света... И вою на луну, совсем иное тело, восходящее на противоположном его конце.
О. И. 22 августа Здоймы.
12. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Взгляни, луна бесстыднейшая: вот
как смертный человек внизу живёт.
Дж. Леопарди.
Да, ничто не ново под луной. А под землёй? А на самой луне?
Сразу становится понятной серьёзность моих намерений, не правда ли? Ты, конечно, знаешь этого Леопарди. Как-никак, а это твоя профессия. Но задавались ли вы с Леопарди вопросом, можно ли сожалеть о том, что человек смертен, то есть, что жизнь его длится один миг? То есть, вообще не длится в собственном значении слова. Можно ли вообще жить где-нибудь и когда-нибудь, кроме этого мига, причём - мига только настоящего, отнюдь не прошедшего или будущего? Подчёркиваю, речь идёт о подлинной жизни, не о вымыслах. О существовании, выраженном словом: есть. Что же вы так все заботитесь о будущем, в таком случае? Впрочем, этот упрёк я могу отнести и к себе самому. Верно, все мы, без исключения, верим в существование вечное. Кто бы как ни врал на этот счёт. Вывернем тогда вопрос наизнанку: ну - верим, а что в этом дурного? Более того: верим или не верим, а может ли его не быть? Если есть понятие вечности, откуда же оно взялось, если самой вечности нет? И тогда - что в ней дурного? Подчёркиваю, что речь идёт о подлинной вечности, которая не складывается из отрезков времени, пусть и бесконечного их количества. Речь идёт о вечности неделимой на отрезки, несравнимой ни с каким их рядом, какой угодно длины. Само понятие длины выводит нас из вечности, мы уже не о ней говорим. А речь идёт именно о вечности, стало быть, очень отличимой от длины вещи, зато совершенно неотличимой от простого, также неделимого на отрезки мига. И коли вечность от мига неотличима по качеству, неотличима от единственной, лишённой с чем-нибудь иным сравнения данности, а с другой стороны и вечность и миг совершенно отличны от всего абсолютно иного, то как вообще может применяться к ним обоим это слово: дурное? Если нельзя сравнить, то - как?
Человек более всего не желает умирать. Все мы желаем жить вечно, давайте сознаемся. Мы желаем вечно утверждать, самим фактом своего существования: я есть. В этом желании - основа всех наших страхов, и конфликтов между нами. Я утверждаю: я есть. Ты утверждаешь то же самое: я есть. По видимости - мы настаиваем на одном и том же, и оба говорим чистую правду. Но посмотри внимательней, понюхай лучше: не видишь, разве, что в этом повседневном диалоге заложен главный парадокс бытия, заложена бомба? Не слышишь, как она тикает? Мой друг, тогда тебе следует спешно оставить твои тренировки икр и зада на американский манер, и начать развивать по-нашенски слух. Или нюх, есть ведь такие собаки с нюхом, тренированным для обнаружения бомб... Тренируй и ты его, или присоединишься к тем, кто никаких уже запахов не различает, чует только запах жареного. Так вот, бомба тикает отчаянно, а разрядить её нельзя, некому, ибо нельзя снять противоречие, заложенное в сам факт существования бомбы, в само наличие диалога. Никакая бомба не разряжает сама себя, вернее - её саморазряжение есть смертоносный взрыв. Ты спросишь, что же делать? Пока не знаю. Другие спросят: а что обычно делается при таких обстоятельствах? Отвечаю: обычно кто-то из участников диалога первым хватает оружие. Выстрел. Нет диалога - нет и противоречия.
То же происходит, если в диалоге участвуют толпы. Только после первого выстрела противоречия не замиряются, а начинается война, национальная или гражданская, или, так сказать, - конвенциональная, согласно предварительному договору. Что же, в этом случае противоречие остаётся неразрешимым? Ну нет! Когда кончается война, что такое теперь эти бывшие участники дискуссии? Трупы. У трупов нет гражданской принадлежности, нет и национальности. У них иная конвенция: молчание. Противоречие, стало быть, снова преодолено, преодолена пропасть между живыми, одинаково утверждавшими одно и то же, множественные тождественные Я. Смерть, по всей видимости, опять сняла это фундаментальное противоречие, мёртвые одним прыжком преодолели пропасть парадокса. Стремление преодолеть пропасть, снять противоречия жизни, есть стремление умереть? Похоже. Однако, осуществимо ли такое стремление в самом деле, не только по видимости? Нет ли тут очередного противоречия, не низвергнулись ли на деле и мёртвые в пропасть, которую посчитали преодолённой? И на этот вопрос можно ответить, однако - чуть позже.
Тут снова я слышу общий крик: но мы не хотим умирать, вернее: но я не хочу умирать! Тише-тише, чего вы так всполошились, не надо бояться, хватайте оружие первым, а если не успели, что ж: у смерти - если это правда - "кроткие глаза"... Ты и это читал, без сомнения. А читал ли ты "Круг Земной"? Эту книгу о круговороте не только в географическом смысле, но и о круговороте мигов, тьфу, о вечном круговороте ОДНОГО мига существования! Нет? Тогда подожди, скоро выйдет "Тристан" и лучше начать с него. В этой "хронике", как и в действительности, у событий нет концов и начал. Собственно, вся хроника - одно событие, неразделённое на происшествия, то есть, вся хроника описывает один миг. Но одно происшествие заметно перетекает в другое, свободно оказывается иным. Что же это значит? Это значит, что их разделение - это работа нашего читающего хронику ума, а не объективное состояние дел. Чтобы нам можно было сказать: вот это оно, а это уже другое. Чтобы как-то ориентироваться. Уже и ещё, но когда же именно? По отношению к чему такому - это "когда"? А если происшествия совсем разные, то как одно может породить другое, не заключая его уже в себе?
Э, нет. Сравнения тут, то есть - разделения, штуки самые сомнительные. Сравнивать совершенно разное, обращаться за правдой к иному - как же это возможно, коли оно совсем иное, если разности совсем разны, и между ними невозможно сравнение и нет, по существу, между ними других связей, кроме абсолютного несходства? Нет, за действительной правдой следует обращаться лишь к тождественному той же правде, к самой действительности, тождественной лишь себе. Выход, стало быть, один: счесть все происшествия скопом - одним большим событием, заключённым в тождественном, вовсе не ином по отношению к ним. НЕИНОЕ, вот разгадка ЭТОМУ. И его источник, Творец, автор и действительности, и хроники.