Но всё это ты сможешь извлечь и из "Тристана", если поразмыслишь, а сейчас - короче: все наши страхи оттого, что мы знаем парадоксальность "я есть", и верим в существование вечности, ведь само слово "есть" соответствует вечному Я, не прошлому его, не будущему, не времени вообще, - но мы же отнюдь не уверены в собственном вечном существовании, в личном бессмертии. Потому и придумываем "воскресение". Между тем, тут и верить незачем, достаточно здраво помыслить, и... уничтожить все противоречия одним махом. Вот я сейчас изложу тебе тезисно, как это может происходить. И попробуй найди теперь в этом дурное.
В вечности вечно всё наличное в ней, всё наличное в ней есть, или мы не о вечности говорим.
Ничто не может исчезнуть из вечности, умереть в ней, или мы не о вечности говорим.
Ничто не может в вечности родиться или воскреснуть, или мы не о вечности говорим.
Ничто не может начаться или кончиться в вечности, или мы не о вечности говорим.
В вечности нет начал и концов вещей, нет причин и следствий, или мы не о вечности говорим.
В вечности нет завтра и вчера, нет сегодня, нет уже или ещё, есть наличное, или мы не о вечности говорим.
Всё подпадающее под определение "есть", в том числе и я, наличествует в вечности, или мы не о вечности говорим.
Ничто наличное не может исчезнуть, не может этого и никто из нас, или мы не о вечности говорим.
Всё наличное есть, поскольку оно даётся мне, или его нет, или меня нет, или мы не о вечности говорим.
Но я есть, поскольку я дан себе, поскольку мы о вечности говорим.
Данность это дар, это дар навечно, его не отбирают назад, ибо в вечности нет ни назад, ни вперёд, есть только есть. Или мы не о вечности говорим.
Вечность существует, пока существует это "есть", то есть, само существование, или мы не о вечности говорим.
"Есть" длится ровно столько, сколько длится вечность: один миг, или мы не о вечности и существовании говорим.
С точки зрения вечности любое время протекает ровно миг, неотличимый от того, что называется "точка", или мы не о вечности говорим.
Никто не может выйти из вечности, как выходят из какой-нибудь партии, с ней нельзя покончить, как с какой-нибудь хроникой, её круг - совершенно круглый, потому что граница её круга недостижима и центр её круга везде, или мы не о вечности говорим.
Я всё равно вечен, хочу я того или нет, или мы не о вечности и не обо мне говорим.
Ты всё равно вечен, сопротивляешься ты тому или нет, или мы не о вечности и тебе говорим.
Желание не быть вечным, сопротивление тому, чтобы быть вечным, это сопротивление тому, чтобы быть, это изъян вечности, или мы не о вечности говорим.
Но я, но ты - есть, и наши желание и сопротивление не приведут нас даже к смерти, о бессмертии же и вовсе умолчу... Изъяны не мешают вечности быть вечной. Ведь мы всё же о вечности говорим.
Желание и сопротивление приведут нас лишь к тому, что мы вечно станем желать смерти, и вечно сопротивляться неизбежному бессмертию, к страданию вечному, и ни к чему больше, ибо мы о вечности говорим.
Итак, мы свободно избираем себе вечное наказание, ведь мы желаем и сопротивляемся свободно, и можем сопротивляться вечно, поскольку мы о вечности и говорим.
Многие полагают, что свобода - данность или дар вообще сомнительный. Какое же это печальное зрелище! Упрекающий Творца в том, что Он придумал для нас столь изысканное наказание, упрекает Его в том, что он придумал, собственно, человека! Упрекающий требует, чтобы вместо человека Творец создал раба или хряка, то есть, чтобы Творец ограничился при Сотворении Мира самим упрекающим. И больше не смел создавать никого.
Многие полагают, что нет более принудительной вещи, чем свобода, но я боюсь, что они путают свободу со свободой хамить. Никто не понуждает тебя быть хряком-хамом, ты сам усматриваешь в хамстве смысл жизни, по своей собственной воле. Ты используешь дарёную свободу по собственному усмотрению, значит, ты очень предусмотрительный хам. Спросишь, а в чём же по-моему этот смысл? Отвечаю словесно: отстань, глупый. При этом я всё же отвечаю на вопрос и молча: я тычу пальцем традиционно в себя. Но если бы у Иисуса не были связаны руки, Он мог бы ткнуть пальцем в кого угодно, хоть и в Пилата. У меня также связаны руки расстоянием, иначе бы я ткнул в тебя.
Теперь самое главное... Будь спокоен, ты не умрёшь.
Если, конечно, ты предусмотрительно же прекратишь измываться над дарёной тебе свободой и бросишь якшаться с Катькой. Не то таки подохнешь, ведь Катька может довести до гибели кого угодно, стерва. И никакие предусмотрительности тебе тогда уже не помогут. Будь готов, будь готов, парень! Учись у меня школе жизни! А то ведь... объелся разок бараниной, колики, затор, общие судороги, и того: выпускной экзамен. А ты и шпаргалок не заготовил.
Не забывай, однако, что не в знаниях дело, когда сдаёшь экзамен, а в нюхе. Во-первых, экзаменатор может по запаху обнаружить твои шпаргалки, даже если ты их и успел накатать. А во-вторых, мудрый человек для успешных ответов на отлично в знаниях вообще не нуждается. На то она и мудрость, чтобы делать выводы на почти пустом месте. Можно ведь и глядя на насморк лишь, установить, что всё течёт. А если ты сначала осмотрел всё кругом, узнал и запомнил, что всё течёт, а после просто объявил о том, что увидел - то какая же это мудрость!
Вот, теперь и сделай выводы сам: дурно это или нет. Я имею в виду всё, что тут понаписано.
Олег. 27 августа Здоймы.
Да, я обещал дорассказать про синьориту Росарию... Собственно, рассказывать-то и нечего. Ну, зашёл я тогда в Мадриде в одно заведение по делу. Гляжу - сидит, вся в чёрном. Глаза масляные. Спрашивает: "Повлиртуем?" Это она так букву "ф" выговаривает. Что же мне - сопротивляться, если она не просто Росария какая-то, а Роза Борисовна Беленькая, нашего консула в Мадриде секретарша и серенький кардинал?
Ты спрашиваешь, ждать ли моего появления в столице в сентябре. Не знаю. Но ждать не следует, в любом случае. А будет ли ещё тот сентябрь, или нет - кто его знает...
Эх, пойду теперь ловить кроликов. Я, понимаешь, настоял, чтобы их больше не было. Шутник-Володичка их и выпусти на волю... А обедать-то нам всё равно нужно, или как?
13. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
Привет, папуля!
Приношу тебе поразительную весть: все жители хутора, то есть, клан Здоймов, либо Абрамовичи, либо Моисеевичи. При этом, конечно, к евреям они никакого отношения не имеют, уж скорее к берберам. Вождь клана, главный бербер - Пылып Абрамович Здойма. А? Двадцать пять лет северного стажа при стальном вожде. Две мировые войны. Он единственный не увечный в своём клане. И вот я думаю: может быть, именно возраст и такая биография тому причиной? То есть, что Пылып Абрамович по существу редко бывал на своём хуторе, а другие - не вылезали из него, ни разу за всю жизнь. Говоря о других Здоймах "а", я имею в виду тот печальный факт, что все они в той или иной степени увечны. Кто без ноги, кто без руки, кто с увечной шеей, и если кто-то без глаза, то сосед его просто-таки исполосован шрамами... Впечатление, что кто-то проехался по хутору бульдозером, не удаляя его население из хат. То же можно сказать о домашней живности хуторян, и даже о растительности. Деревья у затоки таких форм, словно их ещё во чреве матушки-земли изнасиловали: перетянули это беременное чрево обручами, дабы придать её здешним чадам балаганный вид. Говорят, всё дело в местной воде. Не знаю...
По мне, уж если искать объяснений, то менее фантастических. К примеру, известно, что рост есть преодоление силы тяжести. Он - встречное ей, напрямую, движение живого. Значит, если формы растительности непрямы, извилисты, то у неё нет сил для прямого преодоления в лоб встречной мощи, и она лавирует. Как корабли против слишком сильного ветра. И, значит, в этих местах сила тяжести сгущена больше, чем в других, она тут мощнее по каким-то там причинам... Вот, и такое объяснение будет наверняка ближе к реальности, чем кожевенный заводишко.
Балакають Здоймы на никем ещё не зафиксированном диалекте. Разве что - в Красной Книге он отмечен, надо бы глянуть. Все они весьма зажиточны, однако, на рынок излишков не вывозят. Откуда же у них деньга? А деньга есть. Лень в город таскаться? Тогда почему они мне, который тут же рядом, отказываются что-либо продавать? Загадка...
Во время прогулок по окрестностям часто встречаю путников, одетых в полосатые пижамы, но и в сапоги! Когда я их впервые увидел, понял - всё, пора на психиатрическую экспертизу. Мне, конечно, вообще-то пора. Но в конкретном случае - нет. Ведь я после узнал, что не призраки это, не продукт моих галлюцинаций, но и не местная берберская мода: здесь в лесу санаторий ТБЦэшников, вот они и гуляют в казённом... Меня во время командировок за кордон часто спрашивали европейские интеллектуалы, неужели у вас такой высокий уровень жизни, что каждый ваш подданный имеет возможность купить специальный отпускной костюм? Я только пожимал плечами: а как же, мол, у нас всё для человека - и всё человеку. А сам отчаянно не понимал, о чём там они толдычут. И приписывал всё ихнему специфическому интеллектуализму. А теперь - я понял, о чём они спрашивали! Ведь они, европейцы, путешествовали в нашей стране в основном по курортам. И со свойственной им склонностью всё понимать они и...
Меня же всё это настраивает на поэтический лад, хорошо думается о бессмертии. Пришёл я к мысли, что бессмертие заключается в собственной вечной памяти о себе. Не чьей-то там чужой, а своей. Как полагаться на чужую, если не токмо что личности, а и целые народы исчезают из истории, а то и при жизни пребывают в безвестности?
Итак, я гуляю много. Но отчего-то устал. Может, это от ежедневной ходьбы по склонам? Или от того, что и сам дом стоит на склоне, и постоянное ощущение сползания просто-таки преследует? Нервы, сон тоже того... Кто-то шастает во дворе ночами, кажется, что бросает камни в мою крышу. В смысле, в крышу дома. Поймаю, так думается всю ночь, прикончу. Что в этом хорошего? Может быть, и не высижу тут до сентября, не знаю.
Вот. А ты пишешь: не могу ли я присмотреть поблизости домик и для твоей дочери Людмилы! Которую ты упорно называешь моей сестрой. Бог мой, при таких соседях, пусть нас и разделяет речка, не хватает мне ещё её иметь по соседству! Что же, ради неё ты согласен и меня вытеснить отсюда? Мне приискать ей домик, да это же, чтобы я своими собственными руками вытеснился отсюда сам! Пожалуйста, хватит так о ней заботиться, позаботься о себе. А дочь твоя, она же сестра моя, сегодня и сама о ком угодно позаботиться может. И дачку не то что в степной глубинке, а и на море купить в состоянии. На настоящем море, мокром, не пересохшем. Пожалуйста, не втягивай меня в её, в ваши эти хлопоты. У меня своих достаточно. И пиши мне о чём-нибудь другом, не только о ней. Или не пиши, пардон, вовсе. Это я шучу... Ведь если о ней, о Людмиле, не писать, то она сама напишет. А это уж совсем, па-анимаешь... землетрясение.
Пока. Если выполнишь мою просьбу относительно сюжетов нашей переписки, то со своей стороны и я обещаю впредь сполнять долг. Эпистолярный.
Олег. 29 августа Здоймы.
14. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
Спешу сказать тебе, Катюша, что я тоскую. И представь себе, чего никак не ожидал, по Испании. Особенно тяжко мне теперь вспоминать, сознавать, что для того глухонемого парня в Падроне - помнишь, я писал о нём оттуда? - я и моя родина не существуем и по сей день. Ибо - с чего бы это? О, Испания, шепчу я теперь по ночам, так как стал плохо спать. О, Испания! О, ты, моя милая девочка, со смуглыми грудками, со школьными тетрадками, и в очках. Где ты? Можешь принять, Катя, всё сказанное и на свой счёт, как обычно.
И прошлой ночью я спал плохо. И шептал то же самое... Но по порядку.
Собственно, у меня тут два домика. В одном - кухня и столовая, в другом спальня и кабинет. Тут готовят в стороне от жилья, иначе мухи заедят. Сплю я, если сплю, в кабинете. А Володичка с вашим пацаном в спальне. Мальчишка, если тебе интересно, вполне здоров, даже чересчур, на мой вкус. Оба помещения как бы соединяет огромная печь очень милой конструкции, как у средневекового замка: башенки, балкончики, зубчики. Есть и донжон: громадная труба. Кабинет к моему приезду Володичка расстарался выкрасить в цвет крови, даже балки на потолке кровавые. Остались только два беленьких квадратика, вроде лунных, на потолке и на печке сбоку. Кровяной краски не хватило, или Володичка оставил для меня место, где б и я потрудиться мог доступными мне средствами. То есть, он уготовил камеру мне как уже приговорённому к смертной казни через тот или иной вид кровопускания.
Поначалу мы ночевали все втроём в спальне, она достаточно велика для этого. Окна спальни выходят на восток, на склон и равнину. Солнце встаёт очень рано, когда я только начинаю засыпать. И чувство в той комнате такое, словно всё время сползаешь, падаешь куда-то... Потому-то я там и отказался ночевать, если не считать второй причины: вынужденной ночной работы из-за бессонницы. Итак, ночью с их, Володички и мальчишки, стороны - всю ночь горят огонёчки на равнине, гуляет ветер, луна встаёт, облака набегают... С моей же стороны, из кабинетного окна видно только смородину и тополь, поскольку тут продолжается подъём холма, приглядеться - сквозь тополиные ветки угадывается его волосатая вершина. Переехав в кабинет, я думал: вот, теперь стану спать получше. И ошибся.
Этот тополь, который лезет ко мне в окно, какой-то увечный, как и все тутошние растения. Да и животные с людьми не краше, будто их крутили, вымачивали, выворачивали, красили и сушили в самых дьявольских формочках, связывали после этого в узел и никогда уже не развязывали, словом - как поступают со свиной шкурой на кожевенной фабрике, расположенной в десяти километрах отсюда вверх по течению Псла. Словно всё это проделывали не только с дьявольской силой, но и соответствующей злобой. В затоках такие же деревья стоят по пояс в воде. Кто-то тут нашёптывает, напевает мне, что ничего странного во всём этом нет, коли чуть выше по течению реки находится кожевенное предприятие. Ха, не смешите! Пусть этот слюнявый кто-то со своими фальшивыми песенками прокатится туда и глянет на тот жалкий заводишко. И на выложенную кирпичом на его фасаде дату, в каком году это народное достояние построено: в тридцать девятом. А на холмах и на равнине дату не поставить, они - достояние вечности. Вот. Этого будет достаточно, чтобы подобные объяснения рассыпались впрах.