— Мне нужно кое-что узнать о… — начала Лиа.
— Всё, что угодно! — развёл пухлые руки отец Клавдий. — О том, как бы подчеркнуть свою прелесть? Имеются сочинения некой Плутонии Афродизиак "Шестьсот шестьдесят шесть рецептов божественной красоты", "Как увеличить свою…" Тьфу, нечисть, — монах сплюнул через плечо. — И ещё много в этом же духе. Многие дамы города знакомы с этими произведениями, каждый день приходят. Самый верхний этаж, справа от двери под потолком, рядом с окном. А есть трактат "Salkue Alkarinkwa": говорят, он был написан лесным народом, но после того, как…
— Нет-нет, — испуганно взмахнула руками Лиа, пока Клавдий не принялся перечислять ей все хранящиеся на верхних этажах труды. — Может быть, в другой раз. Я хотела бы узнать что-нибудь… о Храме.
От этих слов монах преобразился. От добродушной услужливости не осталось и следа. Он словно раздулся ещё больше, навис над девушкой всем своим немалым весом и пророкотал:
— Служитель истинной веры, коим я являюсь, не станет держать у себя книг о демонах и их приспешниках. И ни один человек, если не хочет сойти за еретика, не должен интересоваться подобными вещами!
— Но я же знаю, что такая книга у вас есть! — воскликнула девушка. — В Архивной Башне есть знания обо всём; не может быть, чтобы ни в одной книге не упоминалась главная тайна города!
— Не подвергай мои слова сомнению, девчонка, — бросил отец Клавдий, — я не для того посвящал жизнь служению вере, чтобы на старости лет брать на душу грех лжи.
— Прошу вас! — взмолилась Лиа. — От этого зависит жизнь человека! Я должна спасти его!
— Мне всё равно, зачем тебе эта книга, — сказал монах, отворачиваясь. — Даже если бы она у меня была, я бы не позволил столь опасному знанию выйти за пределы этой башни.
— Значит, она всё-таки есть! — вскричала Лиа. — И ручаюсь, что не я первая прошу её у вас! Вы прекрасно знаете, святой отец, что каждый год в Храме погибает кто-то из горожан; вам известна причина этого и, возможно, даже способ справиться с напастью! Но вы не хотите ничего сделать! Интересно, что подумают жители города, если им сказать, что "служителя веры" ничуть не беспокоит их жизнь и их смерть?
— Мне совершенно безразлично, что они подумают, — устало вздохнул монах. — Со мной ничего не сделают — хотя бы потому, что другого дурака, который согласился бы сидеть в темноте и пыли, присматривая за книгами, нигде не найдёшь. До мирской же славы мне дела нет. А теперь уходи: больше я ничего не скажу.
Лиа гордо вскинула голову — то ли для того, чтобы одарить монаха надменным взглядом, то ли затем, чтобы сдержать подступающие слёзы.
— Что ж, — прошептала она, — если знаний о Храме нет в Архивной Башне… я добуду их в самом Храме.
Когда Лиа ушла, отец Клавдий снова удалился в темноту архивных залов. Пройдя между столов и стеллажей извилистой тропой, известной ему одному, он подошёл к неприметной полке, ощупью нашёл определённую книгу, вынул её и пошарил в образовавшейся пустоте. Раздался слабый щелчок, а затем — тишина. И только сам монах знал, что один из шкафов в другом конце комнаты теперь можно легко отодвинуть.
Отец Клавдий шёл в личный архив, книги из которого в руках не держал никто из ныне живущих, кроме него. Там содержались рукописи, которые было бы опасно читать при нынешней власти, или же в ближайшие сто лет, или же опасно читать вообще. Некоторые, возможно, лучше всего было бы давно уничтожить. Но монаху сжечь книгу было гораздо сложнее, чем многим его братьям — сжечь человека.
Он открыл одну из рукописей, завёрнутую в чёрную кожу со странными красными пятнами. На первой странице было написано: "Семь смертных грехов Всевышнего". Если бы кто-то нашёл эту книгу, подобного заглавия было бы достаточно, чтобы бросить её в костёр, не читая. Именно это и нужно было монаху. Он знал, что на самом деле в книге содержатся куда более важные вещи, чем очередные извращения над верой.
Это была история его страны. Но не та, которую рассказывали народу. В этой книге было всё, что людям приказывали забыть — зачастую ради их же блага. Ведь существуют знания, с которыми слишком тяжело жить — тяжело, но возможно. Хотя и бессмысленно. Ведь в мире лучше считать правдой то, во что верят все окружающие. Конечно, если держать свои знания при себе, жизнь может оказаться не такой тяжёлой. Но беда с ними именно в том и заключается, что молчать о них способна только закрытая книга.
Отец Клавдий надеялся, что и он тоже на это способен.
Среди откровений этой книги была правда и о Храме. Эта глава в истории города на фоне остальных выглядела относительно безобидной — но её опасность просто была лучше скрыта. Монах никому не позволил бы прочитать эти страницы. Ему было известно наверняка, что слишком много людей решили бы испытать себя, узнав истинную сущность неведомого зла. Пугающая тайна удерживала горожан на расстоянии от Храма; если бы её покров рассеялся, какие-то герои обязательно бы нашлись. Но к чему бы привела их отвага?..
"…И тогда повержена была демоница и заключена в стенах храма, где когда-то искали люди защиты от её зла. Всю силу, выпитую у невинных душ, заставили её извергнуть, и этой же силой было наложено заклятие на узилище её. Как нельзя вернуть жизнь жертвам её, так невозможно лишить жизни демоницу; и посему решено было бессмертие её рассеять в воздухе, дабы питало оно всё живое, находящееся в храме. Ибо живыми стали печати на воротах тюрьмы её: дикие розы оплели двери храма, и каждый цветок есть слово заклятия. Покуда жива демоница, не увянут розы; покуда же не увянут розы, не вырваться злу за пределы храма. Нерушимым было заклятие, и мудрыми считали себя те, кто наложил его, но не учли одного. В заключении своём слабела демоница, и вместе с ней слабели печати. И настал день, когда вновь обрела она свободу…"
Перевернув страницу, монах вздохнул и задумался. Он вспоминал ту девушку, которая только что дала слово отправиться в Храм. Сегодня был не тот день, когда опасность, живущая среди увитых розами камней, становилась смертельной. Но этот день был уже слишком близок.
Лиа была уверена, что Альфред лгал ей. И она была совершенно права.
Этельред не просто упоминал о своей новой возлюбленной. Он говорил о ней целыми днями. Он упорно молчал лишь об одном — кто она. Впрочем, зная о ней всё, включая оттенок глаз, Альфреду несложно было догадаться. Особенно после того, как Этельред назвал её имя — и с тех пор повторял каждую минуту.
Эверморн…
Альфред, в отличие от брата, не мог похвастаться тем, что знал всех девушек города, но был уверен в том, что ни одна из них не носила подобного имени. "Вечное Утро" — это было слишком смело для того, чтобы какие-нибудь родители назвали так свою дочку. Однако имя вполне подходило для той, матерью которой была вечность, а отцом — по-видимому, дьявол. И от этого знания восторженные рассказы Этельреда о её пленительной красоте и наивном очаровании приобретали в глазах Альфреда совершенно иной оттенок.
Он молил бога, чтобы Этельреда миновала участь всех, кто посмел полюбить Фею Храма. Он не надеялся, что его брат прозреет сам; Этельред и раньше не сдерживал чувств, но теперь страсть к Эверморн поглотила его целиком. И поэтому Альфред готовился к тому, что, когда наступит третий день зимы, он запрёт, свяжет, напоит, оглушит брата, но не выпустит его из дома до рассвета следующего дня. Кто знает; возможно, после того, как этот рубеж будет пройден, Фея снова исчезнет из Храма — и из сердца Этельреда. И тогда они с Лиа снова будут вместе.
Как видно, остатков лжи, запасённой для Лиа, Альфреду вполне хватало.
Звуки шагов Лиа гулко отдавались в тишине Храма. Возможно, в другое время года густые заросли вьющихся роз скрадывали бы любые звуки. Но сейчас цветы почти увяли, и значительная часть лепестков лежала на плитах под стенами. Без своего главного украшения кусты казались пустой сетью, ждущей неосторожного путника. И уже через несколько мгновений после того, как девушка прошла под аркой, покров из зелёного и тускло-алого, оплетающий проход, начал медленно смыкаться.
Но Лиа было не до того. С тех самых пор, как девушка покинула Архивную Башню, она не опускала головы и не смотрела по сторонам. Она не замечала поблекших цветов — хотя многие из её сограждан обходили Храм десятой дорогой, лишь только розы в нём начинали увядать. Она не замедляла шаг до тех пор, пока на неё упала тень колонн перед белой дверью. Здесь розы были белыми, резко выделяясь среди алых, багровых и кровавых тонов, которыми играли стены. Девушка заметила, что рядом с тем местом, где должен быть замок, среди роз словно бы зияет дыра.
— Кем бы ты ни была, — начала Лиа, — чем бы ты ни было! Выйди из своего убежища и предстань перед той, которая не чувствует к тебе ни любви, ни страха! Взгляни в глаза той, кого ты обокрала! Тебе не спрятаться среди своих роз: я оборву их до последней, но найду тебя!
— Не надо рвать розы, — послышался тихий голос, — я уже здесь.
Эти слова раздались не из-за дверей Храма, не оттуда, куда так яростно смотрела Лиа, но среди колонн сбоку. Эта неожиданность пробила первую брешь в её гневной решимости; но ей ещё предстояло увидеть обладательницу голоса. Из тени вышла не огнеглазая фурия, не кровожадное чудовище, а просто девушка. Она была небольшого роста, чуть ниже Лиа; её красота, хоть и легко заметная, была ни в коей мере не хищной и не вызывающей. Среди роз стояла вовсе не соблазнительница и не искусительница. Вначале Лиа увидела всего лишь молодую девушку, во взгляде которой была усталость, словно после долгой дороги. Её было не отличить от простой горожанки, которая сбилась с пути и весь день искала свой дом. И только приглядевшись к её лицу, Лиа поняла, что оно перестало меняться сотни лет назад, навсегда оставшись свежим, но бледным и неподвижным. Её глаза были странного серебристого цвета, к которому примешивался нежный розоватый отблеск, словно на утреннем облаке. Таких глаз не могло быть ни у кого из людей — хотя грусть, живущая в них, была самой что ни есть человеческой.
Несколько секунд девушки молча смотрели одна на другую. Лиа — с ошеломлением, недоверием и растущим удивлением от прозрения; неведомая обитательница Храма — с сочувствием и пониманием.
— Когда я шла сюда, то ещё не знала, что буду делать, — нарушила молчание Лиа, — но твёрдо знала, что избавлю город от проклятия — или погибну. Но теперь я вижу, что мне не с кем бороться. Я не верю, что ты можешь быть виновна в гибели стольких людей: даже я чувствую, что в тебе нет зла.
— Увы, — ответила та, — ты неправа. Или, сказать вернее, ты не совсем права. Моё имя — Эверморн, Вечное Утро, и именно на моей совести смерть каждого из тех, кто осмелился прийти в этот Храм. Пусть они погибли и не от моих рук — это моя вина.
— Я не понимаю, — растерянно покачала головой Лиа.
— Это долгая история, — тяжело вздохнула Эверморн. — Если рассказывать её целиком, обычный человек может устать её слушать. Я же перестала быть человеком давным-давно, но сил во мне почти не осталось — потому, что я была одной из тех, кто писал эту историю. В ней не говорится о Великом Зле — лишь о его части; но та была достаточно сильна, чтобы не знать отпора со стороны людей. Не говорится и о Великом Добре — но о той его доле, которой хватило, чтобы остановить врага. Однако всё это уже не имеет значения. Важно лишь то, что зло, принявшее женский облик, было заключено в этом храме, и розы стали печатями на дверях. Сила той, что томится внутри, стала источником жизни цветов. Но волхвы, которые накладывали заклинание, были слишком могучими, чтобы сделать его таким простым. Кроме пленницы, в пределах храма осталась ещё одна девушка, ставшая хранительницей дверей. Главные печати, белые розы, питались именно её силой — и, в свою очередь, делились с ней своей. Так девушка и розовый куст обрели бессмертие — одно на двоих. Эта девушка — я; вот уже много веков я несу свою стражу, и нет никого, кто сменил бы меня.
— Твоя должность тяжела, — проговорила Лиа, — но почётна. Ты бережёшь город от зла, одна стоишь у него на пути; многие позавидовали бы тебе.
— Нет, — печально сказала Эверморн. — Никто бы не позавидовал. Мой мир свёлся к этим стенам; я привязана к Храму шипастыми лозами; и за всё я не получаю никакой награды. Ни один человек не согласился бы взять на себя подобную ношу; я же в своё время вызвалась добровольно. Есть кое-что, от чего моё бремя становится легче — и одновременно стократ тяжелее. Для всех та, что заключена в Храме — чудовище, убийца; но мне она — родная сестра, которую я когда-то любила. Я всё ещё помню время, когда она была маленькой весёлой девочкой; теперь же она — Невермор, Пустая Вечность.
— Твоя сестра… — прошептала Лиа. — Но если ты по-прежнему хранишь печати, тогда почему в Храме гибнут люди?
— С каждой зимой розы слабеют, — ответила Эверморн, — вместе с тем, как слабеет Невермор. То же самое происходит и с моими печатями, и со мной. Один день в году, в третий день зимы, двери открываются, и моя сестра выходит на свободу. Долгие месяцы заточения не оставляют в ней никаких чувств, кроме ненависти — и голода. Если она вырвется в город, где все жители, будут в её власти, пересилит первое: и тогда прольётся столько крови, сколько не видел никто из нас. Поэтому каждый раз, когда заклятие спадает, в Храме должен находиться хотя бы один человек. Невермор поглотит его душу и вновь обретёт силу; но вместе с ней оживут и печати, и двери Храма начнут закрываться. Если Невермор не успеет вернуться в Храм, она окажется отрезанной от источника бессмертия — а она уже намного пережила свой срок. Она знает об этом; ей известно и то, что, удержавшись от жажды крови, она оставит двери открытыми и обретёт долгожданную свободу. Но она слишком привыкла убивать, чтобы пересилить себя. И из года в год она снова сама себя запирает в Храме, лелея надежду однажды совладать с заклятием — но не с собой.
— А я… — опустила она голову, — у меня нет даже надежды. Именно на мои плечи ложится обязанность находить жертвы для Невермор. И раз за разом я приманиваю, очаровываю молодых и наивных людей, которые проходят слишком близко от Храма. Колдовская сила, которую я делю с моей сестрой, лишает их рассудка: они не могут противостоять мне. Они приходят каждую неделю, потом каждые три дня, потом каждый день — пока не наступает зима. Многие из них знают, что ждёт их, когда розы увянут, но не могут совладать с собой: я не позволяю им. Одна жизнь за год спокойствия — подходящая цена… если не считать моей жизни. Невермор спит, насытившись, а я слышу каждое проклятие, посланное мне, всегда мне. Для всех людей я — Фея Храма; я — воплощение зла; я — чудовище, убивающее лучших юношей города; я проклята и отвержена. Вот благодарность, которую я получаю за исполнение своего долга: за то, что я заточила себя в этих развалинах, стала тюремщицей собственной сестры, стала живой печатью на вратах узилища демона — одна лишь ненависть.
Лиа со страхом и жалостью смотрела на Эверморн. Она не знала, что теперь делать: если бы Фея Храма была такой, какой девушка себе её представляла, всё было бы намного проще. Оставалось бы только два выхода: победа или смерть. Но теперь, взглянув в лицо хранительнице печатей, Лиа понимала, насколько ничтожным кажется её собственное горе.
— Я пришла просить тебя о милости, — наконец решилась она. — Пощади того юношу, который несколько дней назад пришёл в Храм! Я понимаю, что он — лишь выкуп за мир в городе; но, умоляю тебя, пусть это будет не он! Ты всегда приносила в жертву лишь одну жизнь — так не бери же в этот раз две!
— Нет, — на лицо Эверморн вернулась неподвижность вечности. — Он умрёт: его судьба решена. И не в последнюю очередь — им самим.
— Но почему? — в отчаянии воскликнула Лиа. — Разве тебе не всё равно, чью душу отдать твоей сестре? Чем провинился перед тобой Этельред?
— Его вина больше, чем ты думаешь, — сурово ответила хранительница. — Она — в тех розах, что он сорвал для тебя. Если бы он унёс из Храма только красные цветы, его можно было бы спасти. Но та единственная белая роза была одной из главных печатей. Ты видишь, их совсем мало; твой возлюбленный, сам того не зная, ослабил заклятие, удерживающее Невермор. Теперь мне намного сложнее бороться с ней — особенно в конце осени, когда она прилагает все силы, чтобы справиться с властью печатей. Твой друг совершил преступление и расплатиться за него должен жизнью.
— Но ведь он совершил его во имя любви! — вскричала Лиа. — Он рисковал собой ради меня! Ручаюсь, что если бы он знал о цене своего дара, он бы и тогда не отступил — но я не хочу этого! Неужели тебе не известно, что любви можно простить всё?
— Не говори мне о любви, — сдавленно сказала Эверморн, — я давно отказалась от неё; и отказалась во имя долга. Я любила Невермор… но теперь среди той ненависти, что направлена на меня, есть и её доля. Я отдала всё, что имела. А ты молода и красива, ты никогда не будешь одна; я же не могу найти успокоения даже в одиночестве — каждая секунда его отравлена. Я постоянно слышу голос Невермор; он звучит в моей голове, не смолкая. Твоя жертва — ничто по сравнению с моей; неужели у тебя не хватит смелости принести её?..