Но вглядеться в мир с положенным вниманием ей так и не удалось. Иначе бы она ни за что не перепутала этажи...
На стенке кабины туалета ей бросилась в глаза какая-то надпись. Она машинально пробежала ее и с омерзением отдернула взгляд. До чего уже дошло - женщины пишут такую похабщину! Еще какая-то нелепая пушка нарисована рядом - и тут же увидела, что это вовсе не пушка. Да что же это такое, в конце концов! И на собрании об этом не скажешь...
Она достала носовой платок, чтобы, не глядя, стереть эту гадость, - и вдруг содрогнулась от ужаса: она услышала мужские голоса... Она зажала уши: вдруг еще знакомые...
Конец... Лишь минут через пять до нее дошло, что она может просидеть в кабинке до конца дня, и ужас немного отпустил.
Однако через какие-нибудь полчаса еще сильнее разболелась голова от постоянного зажимания ушей и внутреннего сжимания в клубочек. Внезапно она осознала, что уже несколько минут в уборной царит тишина. Обед, догадалась она. Она накрыла лицо носовым платком, словно сморкалась с необыкновенным размахом, и с колотящимся в ушах сердцем подкралась к двери, готовая юркнуть обратно в кабину. Кажется, тихо. Как головой в прорубь, она выскочила в коридор, не оглядываясь пробежала на лестницу и, продолжая фальшиво сморкаться, бежала до самого выхода и только в вестибюле упала в кресло. Шурка пару лет назад побывал здесь и поразился: "У тебя такая красивая работа, а ты все время ругаешься!"
Немного отдышавшись (внутри все продолжало дрожать мелкой дрожью), она еще тверже уверилась: надо бежать, и как можно скорее, а то Юпитер в гневе своем окончательно лишил ее (и.о.) разума. Сударушкин на просьбу о недельном отпуске откликнулся с откровенным удовольствием; он, возможно, уже понял: каждый шаг ей навстречу окупится в семикратном размере. Он даже с удовольствием порассуждал, что привык строить отношения на началах взаимной порядочности - нащупал-таки ключевое слово к ее сердцу. Его вывернутая самодовольная улыбка напоминала о распоротом матраце, очень тугом. Но улыбка все равно улыбка.
Только полчаса прождав троллейбуса да сорок минут протрясшись в нем, Наталья вернулась в исходное состояние одеревенелости, машинально прокручивая в уме примитивный напевчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на..." И в дом вошла бесчувственно, и любимую "Повесть о жизни" Паустовского уложила вполне равнодушно. Раскопала на антресолях чемоданчик-проигрыватель (еще из студенческих времен, но ничего не колыхнулось в ней), присовокупив к нему картонную коробку "Страстей по Матфею".
Чуть не забыла снотворные таблетки - без них хоть пропасть. Благодаря задачке, которую Вадим бесплатно сделал для Аптекоуправления, она имеет возможность доставать эти лучшие изобретения человеческого разума, не бегая каждый раз за рецептом - а на это требуется целый день.
Одеревенело убрала Аркашину постель, скомканную, словно на ней кого-то душили. Положила на кухонный стол записку: "Живи один. Больше мешать тебе не буду". Но, отойдя, подумала, что этот прощально-самоубийственный тон может перепугать Аркашу, и написала по-новому: "Отдохни от нас. Единственная просьба: поливай, пожалуйста, цветы". Положила рядом пятьдесят рублей, себе оставив пять, и, не сознавая, что делает, захлопнула за собой дверь.
Ей уже с трудом помнилось, что когда-то у нее был другой дом, кроме нынешнего, составленного из бетонных плит, раскрашенных в праздничные якобы цвета, а на деле - в грязно-линялые их вариации. Дом был возведен будто на остывшем грязевом вулкане, среди жгутов окаменелой глины, однако и камень растекся бы в кисель под неутомимым дождичком из тех капель, которые умеют точить камень. Опытные жильцы сходили с ладошки асфальта у подъезда в желтый кисель только в резиновых сапогах, которых у нее не было, поэтому она чувствовала себя запертой вдвойне.
В магазине, расположенном в двухкомнатной квартире, такой же новозапущенной, как та, в которой она ютилась, товар выбрасывали почти в буквальном смысле этого слова: внезапно вкатывали проволочную корзину со свертками, и Наталья не могла одолеть гадливости к рукам, рвущим друг у друга жратву (они всегда будут что-нибудь выдирать друг у друга: не хлеб - так машины, не машины - так должности: в жизни всегда есть место подвигам), и поняла, почему женщина в белом нечистом халате с таким победительным презрением ("Они еще хуже нас!") смотрела на жалкую утреннюю схватку старух (от беспрестанных столкновений их палочек стоял сухой перестук, словно дралась орава скелетов). Два-три старика с клюками дрались с неменьшим пылом, и это было особенно ужасно.
К счастью, вступать в схватку для нее не было особой нужды: немедленно по вселении она обнаружила, что не может проглотить ничего твердого горло сразу же перехватывал спазм. Только чашку-другую чаю без сахара ей удавалось одолеть, да и то потом начиналась изнурительная, до головной боли икота. Зато, машинально осматривая деревянные полки в магазине-квартире, бессознательно отыскивая там лекарство от несчастья, она увидела ириски, и что-то под языком напомнило ей, какое это было лакомство в детстве.
Она будто вернулась в младенчество, когда умела лишь сосать. Только ириски из тягучих сделались сыпучими.
Борьба с душевной болью требовала стольких усилий, что к вечеру от усталости она падала без сил.
С усердием безнадежной двоечницы она штудировала любимого Паустовского, но видела только буквы. Наконец, в какую-то минуту, - "Стоило мне нагнуться, поднять на дороге белый камень и сдуть с него пыль, чтобы, даже не глядя, сказать, что это горячий от полуденного зноя морской зернистый голыш, и почувствовать досаду от того, что невозможно описать жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий", - в эту минуту что-то в ней шелохнулось. Но это была завистливая горечь измокшего бродяги, случайно заглянувшего в светящееся среди дождливой ночи окно, за которым счастливая в своем эгоизме семья сидит за вечерним чаем вокруг стола, где нет места чужаку. Ей тоже не было доступа в тот бесстыжий мир, где можно любоваться ящерицами, снующими по оранжевой марсельской черепице, когда человек, всеми брошенный, сидит в ободранной, выщербленной, пропахшей какой-то противной краской чужой квартире без умывальной раковины, зато с подтекающим унитазом, а под ним - тряпкой, которую нужно время от времени отжимать, а после мыть руки с мылом, выкупленным по талонам. А он еще дразнит музыкой чужестранных имен, куда - прав Андрюша - можно попасть лишь ценой бесчисленных унижений!
Бах прежде помогал безотказно. Но сейчас эти неземные звуки казались возмутительной ложью - да какая такая истина ему открыта, с каких таких бессмертных небес наши муки выглядят мелкими и преходящими?!.
Ночь проходила в таком же отупении, как день, - без сновидений. Но однажды под утро...
Незнакомые люди со смехом тащили ее за руки, за ноги - раздурачились, будто студенты на картошке. Но вместе с тем она знала, что они страшные, только ни за что нельзя было, чтобы они догадались, что она это знает, и она изо всех сил делала вид, что ей тоже ужасно весело, а уж они веселились вовсю; но страшное время от времени проступало на их лицах и тут же пряталось. Так, со смехом, они внесли ее в какой-то амбар - кажется, дело и вправду происходило где-то в колхозе - и положили на мешок с капустой. И тут она почувствовала ненормальный холод капустных кочанов и поняла, что это человеческие головы. Они что-то успели заметить в ее лице и разом сбросили маски...
Проснувшись с колотящимся сердцем, она увидела свою замызганную тюрьму если уж не с радостью, то с очень большим облегчением. А за чаем она вдруг заметила, что на улице солнце и глиняный кисель уже подернулся корой, и несколько добровольцев прокладывают пунктирные тропки из бесхозных кирпичей, которых здесь можно было набрать на целый дачный поселок. Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне пробовал глубину в неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, поколебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом, шагнул с камня, и - раз! - нога ушла в грязь выше колена. Два! - он выдернул ее обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на четвереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине - хорошо хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно бормотала она. ("А что мои-то сейчас делают?..")
Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не заметила, что снова видит мир - хотя бы детей, на которых никогда не хватало времени наглядеться вволю. Рыжий пацаненок карабкался по военно-патриотической ракете, похожей на скелет акулы. Взобрался на самый плавник и сиганул оттуда. Не устоял на ногах и ткнулся лбом в землю. У нее все внутри екнуло, но он вскочил как ни в чем не бывало, чертенок. Рядом из тонкой железной трубы бьет плоский и прозрачный, но, видно, сильный веер, и двое мальчишек заталкивают в него друг друга. Ах, паршивцы, ах, паршивцы...
На скамейке энергично беседовали две мамаши, без конца повторяя одни и те же жесты, как неизобретательные статисты в опере. Их дети были тут же: надутая девочка лет трех, не сводившая глаз с чего-то под скамейкой, и мальчуганчик лет пяти: сначала крутил хвост ослу-качалке, потом лег животом на спину-чурбак и свесился, как джигит, возвращающийся из неудачного набега. Молодой папа у коляски читал "Крокодил", изредка наклоняясь к коляске, повелительно произносил что-то, - вероятно, "бай-бай".
Боже, каким милым ребенком был Аркаша... Ловить бы эти миги, пока они еще могли быть вместе, а не бежать куда-то сломя голову, вечно опаздывая... И за чистотой можно бы следить поменьше... Вспомнилось: мыла как-то пол - все бегом, все бегом, - отгоняя Аркашу, чтобы не путался под ногами, а он все равно подобрался и уселся попой в таз с грязной водой - и такое счастье на его личике просияло!.. А она его нашлепала тоже впопыхах, - новеньких штанишек было жалко до смерти. А что штанишки в сравнении с улыбкой! Не знала, дура, что это и было счастье.
К вечеру на детской площадке начнут скапливаться подростки-акселераты. Весь вечер будут решать, как его провести, пока он не кончится. Нет, не может Аркаша надолго среди них застрять - на одной ненависти к "буржуям" долго не протянешь. Правда, к нему заходят какие-то непохожие на этих - пугает их вежливость. Но, может быть, мальчишки и правда все должны попробовать сами - собственным сапожком нащупать у грязи дно?
По камешкам-кирпичикам козьим скоком поскакали старушки в свой магазинчик за сметаной, разбавленной кефиром, и за прочим, чего бог выбросит. Не ангелы люди, до того не ангелы, что иной раз и глядеть на них мутит. Но когда их обижают, мучают - сразу такой нежностью к ним проникаешься!.. И вдруг она поняла, что жизнь выносима.
Надо бы съездить за зарплатой, пока не перевели на депонент. По кирпичикам доскакала до асфальта, а там уже добралась и до автобуса, походкой, более достойной всеми покинутой несчастной женщины. А когда увидела свою родную контору со знаменем в три человеческих роста на фронтоне, даже что-то теплое шевельнулось в душе. Андрей объяснял, почему собака так яростно защищает хозяйский дом, хотя лично ей там принадлежит только цепь и конура: она считает его своим, а не хозяйским домом.
Хотела пробраться через черный ход, - не было сил что-то изображать перед знакомыми, но и тут попалась на глаза малярше:
- Ой, до чего вы похудели! Прямо как старушка стали...
Она этак с полгода красила коридор, стоя на столе примерно по часу в день. За это время Наталья успела с нею познакомиться, разузнала, как нужно разводить краску, чтобы можно было пользоваться катком, а не кистью, и стала приглашать маляршу на чай, подстилая ей газету, чтобы она не смущалась. Но все равно после ее ухода нужно было проходиться со шваброй и оттирать клеенку на столе от белых локтей. Клонская с Риммой иронически улыбались, но остальные считали кощунственным брезговать трудовой грязью.
- Одни работают, - отпустивши комплимент, сказала малярша, - а другие за столиком посиживают.
Хотя в данную минуту именно она сидела на столе, Наталья вскормленная принципом "Человек в спецовке всегда прав", постаралась принять ее слова со всей самокритичностью. Но вспомнилось вдруг, какие лица бывают у ребят после ночной смены... А эта перетрудилась, в дверь скоро не пролезет, в своем комбинезоне передвигается замедленно, как космонавт в скафандре. Во время домашних ремонтов Наталья ее месячную норму делала за одну субботу, выпроваживая трех своих мальчишек куда-нибудь из дому, чтобы не путались под ногами.
Кассирша тоже ахнула:
- Что с вами?! Краше, извините, в гроб кладут...
На этот раз она ощутила некое злорадное торжество: пусть видят, до чего ее довели. Хорошо бы до Андрея так сохраниться - и почувствовала невыносимый голод. Ладно, в буфете кормят так, что много все равно не съешь, - зато посидеть в чистоте - это, по нашей жизни, само по себе удовольствие.
Но не успела она, осторожно запивая бурым, но безвкусным чаем, выгрызть мышиное углубление в чугунном кексе (уронить на ногу - неделю пробюллетенишь), как услышала знакомый вдохновляющий голос. Она уткнулась в свой чай, чтобы не здороваться, но, подобно Хоме Бруту, не вытерпела и глянула - точно, Дуткевич, неповторимая лысина, затянутая редкими прядями, словно тиной, а пробор, широченный, как река, с излучинами и плесами, проходит над самым ухом и растворяется где-то на затылке, за воротником. Чтобы не терять навыка, Дуткевич и с буфетчицей вдохновенно взмахивал головой. От этого первая поперечина начинала сползать, открывая лысый полумесяц, а он, чувствуя щекотание крысиного хвостика, откидывал его, словно пышный куст кудрей, тем же гордым отбросом головы, с каким вручал ей знамя (он - ей!) "Иное одобрение похоже на удобрение: пахнет противно, но расти помогает" (Коржиков).
Дуткевич считался принадлежащим к руководству за то, что получал хорошие деньги и ни в чем ничего не смыслил. Профессионализм - уже за одно это ее ребятам не светит сколько-нибудь крупное повышение. В ней и самой видят выскочку за то, что она принимает работу близко к сердцу: величественное безразличие к делу ("объективность") придает начальнику сходство с богом. Как они только так могут?.. Лучше быть... да хоть раздатчицей в соседней столовке - глаз не оторвать: три тарелки, будто ручные птицы, сами взлетают на предплечье. Три удара черпаком - три порции готовы. А эти что оставят?.. Что про них дети думают?,, Ужас!
Конец! Увидел ее, направляется к ее столику, со своими мертвенно-бледными сосисками-утопленницами.
- Однако у тебя и экстерьер! Нельзя же так активно отдаваться, - и, насладившись паузой, прибавил: - Работе.
- Я ведь вам уже говорила, что я не интеллигентный человек - не люблю неприличных шуток.
- Гы-гы. Но ты своих орлов подраспустила. Твоего Лузина придется на партбюро продраить с песочком. На овощебазу не вышел. Пусть другие за него работают.
- А когда он за других по двадцать четыре часа за дисплеем сидит, слепнет - это ничего? И... а кто вам сказал?
- Ты же за себя никого не оставила. Мы подумали и назначили Бугрова член партии, серьезный парень.
"Серьезный"... Единственный параметр, который им доступен.
- А почему не Сережу?
- Керженцева? Что у тебя как в детском саду - Сережа, Вася... Твой Керженцев в машинном зале руку директору через плечо подал!
На лице Дуткевича было написано восторженное "во дает!".
- Да, с бездельниками вам проще - они стараются почтительностью взять. А Бугрову я голову оторву.
- Чтоб он саботажников покрывал? Я сам у него затребовал данные по овощебазе. Павел Арсентьевич, давай к нам, - вдруг окликнул он с партийным дружелюбием.
Бурштын, кадровик, охотно заковылял к ним с той же пайкой - бурый чай с чугунным кексом, - личико стекло книзу, оставив сверху иконописный облик костяного старичка-великомученика, внизу же образовав многоярусное жирное жабо, мотающееся при каждом шаге, как коровье вымя. Поздоровавшись, как всегда, посверлил ее своими бесцветными глазками, будто знал что-то компрометирующее.
- Объясни ей, Павел Арсентьевич, - задушевно обратился к нему Дуткевич, заметно гордясь своим простым партийным "ты", обращенным к человеку, перед которым распахнуты настежь если не души, то анкеты. - Бугров наш парень?