Воспоем же в унисон: несть бога, кроме, ныне и присно и во веки веков. Амен!
- Останься!
- Зачем?
- Останься сегодня со мной, не уходи. Они все спят, и Пастырь, и сын. Останься!
- Ладно.
- Садясь сюда, поближе ко мне.
- Зачем? Но пусть, да, ладно, я села. И все же?
- Ты не понимаешь?
- Понимаю, наверное. Слава богу, не маленькая. Только тебе же это не нужно.
- Нужно.
- Ты уверен? Сынок твой мне о тебе порассказывал как-то, и, знаешь, я не совсем уверена...
- А это и проверить можно, - усмехнулся У.
- Изволите говорить пошлости?
- Что ж я, ненормальный, по-твоему? Слишком иного вы все обо мне знаете, больше меня, выходит, знаете, что нужно мне, чего - нет.
- Ты обиделся?
- Я позвал тебя. К чему столько слов. Разве ты не ждала, что я когда-нибудь позову?
- Не сейчас, раньше - ждала. Когда мы одни были. Но что же, мы здесь жить будем?
- А чем тебе плохо здесь?
- Пещера твоя - не дом, а так, природа, романтика. А мне дом нужен.
- Дом? У кого сейчас есть дом? У тебя был, а где он, я много ли было радости? Сама к людям не идешь, а со мной - пошла бы?
- С тобой - пойду.
- И что? Огород заведем, стены поставим, сеять что-нибудь будем?
- Ты этого, (Наверное, не умеешь?
- Да не в этом дело, умел когда-то, научусь, если надо будет.
- Правда? Ну так пойдем!
- А тут - не согласна? Разве дом и огород сделают тебя счастливой? Ты ведь живая, теплая, тебе детей нужно рожать, он прав, Пастырь.
- Подожди, я еще хочу сказать тебе. Мне кажется, ты все-таки не сможешь жить с людьми, потому что твое место здесь, а я для тебя просто прихоть.
- Опять за меня решаешь!
- Ты бы сам решал - и не нужно было б брать твое на себя. Я понять хочу. Что ты можешь? Думать? Но этим не проживешь и детей не накормишь. Чем ты занимался в жизни, в той жизни, с людьми? Пахал?
- Нет, не пахал. Пастухом был когда-то, рыбу ловил и прочее.
- Что - прочее?
- Убивал. Людей, я убивал. Это ведь тоже профессия, хлеб дает не хуже другой.
- А если вернешься к людям, опять убивать будешь?
- Нет. И оставим богу богово, а кесарю кесарево. Что тебе сейчас прошлое или будущее? Зачем? В жизни человеческой легких путей не бывает. В конце легкого пути тупик или ловушка, можешь мзде поверить. Время, оно не с косой, просто косое, я перед ним босой. Можно приблизиться к раю, можно, но только не сразу. Ты понимаешь?
- Я понимаю. Я - понимаю...
Близилась полночь, когда корабль ткнулся упругим бортом в шаткое дерево пристани Рая.
Трепетно.
Если хотят уничтожить память о герое, его портрет печатают на деньгах. Если хотят забыть - рассказывают.
- Мой муж был каллиграфом. Я мало разбираюсь в его работе, но все же думаю, он был приличным каллиграфом, может быть, даже очень хорошим. Во всяком случае, его работу ценили. И зарабатывал он, как я теперь понимаю, много: у нас в доме все было, я даже не знала, чего хотеть. Работал он, правда, серьезно. Сидит с этими листами голодный, чаю только с утра попьет, насвистывает и работает. С утра он никого видеть не мог и не хотел. А вечером мы гостей принимали или сами в гости ходили. Муж любил работы свои показывать. Хвастался. Приятели посмотрят, похвалят, обсуждать начнут: это, мол, хорошо, а так лучше. Он послушает и начинает им потихоньку объяснять, что к чему, так, знаешь, будто они сами все понимают, только слегка подзабыли. И через некоторое время, смотришь, все с ним согласны, а он сидит, доволен, аж светится весь. Злилась я на него тогда, но слушать любила, он о своей работе хорошо рассказывал.
В его области, с его специальностью вверх вылезти трудно, конкуренция жестокая. Он вылез, чего уж это ему стоило. Всего добился: признания, денег, дом построил. Оформлял свой дом по чертежам, с архитекторами и художниками, за каждый эскиз платил. Дружба дружбой, а творчество дело платное, так он считал. Дом он любил не меньше, чем меня, наверное, ну сразу все у него и отняли. И погнали. Куда? Зачем? Страшно. Он растерялся. В двадцать еще можно начинать сначала, но ему сорок стукнуло. Он говорил все: "Сменился правитель, но какое это имеет отношение к каллиграфии?". Он тогда еще думал, что просто нужно писать как-то по-другому, по-новому. Что просто они с новой властью понять друг друга не могут, чтоб договориться. Но никому его работа не была нужна. Нас переселили в деревню, и теперь вокруг были люди, для которых он, мастер, оказался хуже и бесполезней самого последнего инвалида и бездельника, неумехи. Он пытался научиться физическому труду, копал землю, еще что-то делал, но с его здоровьем только и было копать... Из-за меня очень совестился: что жену обеспечить не может. А я богу молилась. Сначала лучшей доли просила, а потом - геенны огненной, чтобы сгорело все кругом до серого пепла. И сбылось! Чего б доброго. Пришли в деревню солдаты, согнали всех жителей в пустой амбар и сожгли. Я просила мужа: не ходи! Не послушал. Не хотел выделяться лишний раз.
Знаешь, не страх меня погнал тогда прочь - ненависть. Я вместе с людьми этими даже умирать не хотела. Я понимаю, это гордыня - ненависть, но нет покоя в душе моей. Ненавижу я!
- Полно, полно, маленькая. Хуже не будет. За ненавистью и любовью бывает только боль и покой. Короткая боль и долгий покой. Понимаешь?
Урок философии
"Женщина - это вещь в себе и для себя. Но если снять с нее трусики, то это уже вещь в себе, но для тебя.
- А если на ней не было трусиков?
- Тогда все сложнее".
Время остановилось, временно, конечно.
Я шумно дискутировал с Пастырем. Порой в их разговоры включался У.
- На руку реакции работаешь, - вразумлял Пастырь Я. - Воду льешь на ихнюю мельницу, объективно способствуешь.