— Я видел эту шлюху голой.
— Это здорово. Скажи-ка мне… кстати, как тебя зовут?
— Рэндолф П. Фрэнклин. Покажи мне твою пушку.
— Потом, Рэндолф, лучше скажи мне, с чего это ты мочился на лестничной площадке?
— С того, что, если бы моя бабушка была дома, она бы и меня после школы дома оставила, чтобы я делал уроки.
— А тебе и следует делать уроки и слушаться бабушку.
Мальчишка скорчил недовольную рожу.
— Какой ты умный, парень. Покажи мне свою пушку.
Паз приподнял полу, чтобы показать свой «тридцать восьмой» в кобуре на поясе.
В комнату вошла миссис Мигер.
— Как она? — спросил Паз.
— Она спит, но не благодаря вам. Я намерена позвонить вашему боссу и пожаловаться на вас. А вы к тому же цветной.
Женщина ростом в пять футов с небольшим пылала яростным негодованием и оттого казалась весьма внушительной.
— Мэм, я ничего плохого не сделал вашей внучке. Не кричал на нее, не угрожал ей и не дотрагивался до нее даже пальцем. Единственное, что я сделал, — это дал ей денег и попросил ответить на мои вопросы о том, не видела ли она чего-нибудь, связанного с преступлением, которое я расследую. А она видела. Я считаю, что она видела в окно настоящего убийцу. Но когда я попросил ее описать наружность этого человека, с ней случился припадок.
Миссис Мигер прищурилась.
— И почему, как вы полагаете, это произошло?
— Видите ли, мэм, я себя спрашиваю о том же и думаю, что объяснение здесь одно. Тэнзи увидела такое, что потрясло ее, и каждый раз, когда она вспоминает об этом ужасе, она срывается, как сегодня. И позвольте сказать вам одну вещь, миссис Мигер. Я работаю детективом в отделе убийств вот уже шесть лет, но это убийство было самым страшным из тех, которые мне довелось видеть. А что, если убийца совершит еще одно такое же преступление?
— Упаси господи!
— Да. И кроме того, как быть с Тэнзи? Этот ужас может остаться с ней на всю жизнь и к добру не приведет.
Он продолжал говорить, пока не убедился, что женщина пришла в смятение. Она постоянно смотрела дневные программы телевидения, где речь шла о детях, превратившихся в чудовищ в результате шока от преступления, невольными свидетелями которого они оказались.
Закончил он свою речь как можно более спокойным тоном:
— Если вы не против, мэм, я предпочел бы договориться о том, чтобы девочку посмотрел врач, побеседовал с ней, установил бы степень вреда, причиненного ее здоровью, и помог бы ей с этим справиться. Никаких затрат с вашей стороны, мэм, все обеспечит Управление полиции Майами.
Миссис Мигер дала согласие. Позже, когда Паз ехал в управление, он отчасти стыдился себя. Он знал, что департамент полиции не может оплатить консультацию для девочки такого возраста, даже если бы она опознала убийцу Джимми Хоффа.[57] Джимми достал мобильник и набрал знакомый номер кабинета Лайзы Рейли, доктора философии, детского психолога. Последней оставшейся у него подружки.
Трансмиссия работает плохо, и я жду, когда включится третья передача. Она подтекает, и это главное, что удерживает меня от того, чтобы засунуть Лус и все мое скудное имущество в «бьюик» и завтра же уехать в какой-нибудь городишко, выбранный наугад. Если Лу Ниринг в самом деле засек меня, когда я шла по коридору больницы, толкая перед собой тележку с регистрационными папками, и если он захочет отыскать меня, поприветствовать, потолковать о старых добрых временах и так далее, то сделать это можно быстро и легко, а дальше что? Нет, более вероятно, что он вспомнит о моем самоубийстве. Это было во всех газетах. Любопытно, дружит ли он с моим мужем по-прежнему. Может, они звонят друг другу пару раз в году. Слушай, старик, произошла забавная история, кажется, вчера я встретил Джейн в коридоре больницы. А муж напомнит Лу, что я мертва, но про себя подумает с торжеством и радостью (если «радость» можно считать в данном случае подходящим словом), что вот, мол, она жива. Ведь тело не было найдено, и это могло в первую очередь вызвать у него подозрение. С другой стороны, если бы я намеревалась убить себя по причинам, известным ему одному, он считал бы, что я сделаю это так, чтобы он не обнаружил тело и не использовал его одним из тех способов, которым научился. Принести в жертву на костре. Утопить в море. Будучи хорошим мореходом, я предпочла взрыв лодки.
Или, может быть, Лу с ним заодно. Может быть, он узник. Может быть, он убил ту женщину. Мне нельзя так думать, иначе я сойду с ума.
На службе сегодня неприятности. Миссис Уэйли опять велела мне отправляться с тележкой, но я отказалась покидать помещение регистратуры. Миссис Уэйли взбеленилась. Я сказала ей, что это работа рассыльных, которую я не должна выполнять по условиям контракта. Между нами началась перепалка. Я повторила, что не намерена покидать пределы офиса и толкать тележку по коридорам больницы. Понятное дело, я не сообщила ей, что боюсь снова встретить Лу Ниринга. Видимо, выражение лица в этот момент у меня было таким (безумная Джейн глядела моими глазами!), что миссис Уэйли, явно опасаясь скандальной сцены или даже насилия с моей стороны, сдалась, хоть и пробормотала, что в мое личное дело будет внесено замечание. Это я как-нибудь переживу.
Попозже Лулу и Клео увлекли меня за шкафы с файлами, горя желанием узнать, в чем дело. Я изложила им версию, близкую к истине: я не хочу выходить в холл, так как мне досаждает некий мужчина, которого я всячески избегаю. Сначала они обе уставились на меня, потом переглянулись в изумлении. Мужчина? И Долорес?
Я сижу в машине и размышляю. Да, переехать в какой-нибудь мало известный город вроде Дейтона, Бойза или Индианаполиса. Найти жилье и неприметную работу, воспитывать Лус и каждый день отмечать черточкой на стене, как это делают бородатые узники в комиксах.
Длинная пологая лестница ведет к детскому центру. На одной из ступенек сидит Лус, рядом с ней белокурая девочка, и обе увлечены разговором. Лус, завидев меня, машет мне рукой, но с места не двигается. Их милые щечки почти соприкасаются — темная, как хлебная корочка, и светлая, как молоко. Я испытываю минутную слабость. Вспоминаю: коричневая рука мужа движется по моему телу — какое счастье это было вначале! Любовь, истинная любовь, но еще и чувство удовлетворения оттого, что я переступила через расовые предрассудки, победила их, отбросила прочь. Я впиваюсь ногтями себе в ладони и заставляю себя улыбнуться. Но девочки не смотрят на меня.
Беленькая — это Аманда, новая лучшая подружка Лус, предмет долгих рассказов, Талмуд в розовых спортивных туфлях. Лус побывала у Аманды в гостях на Трапп-авеню; это Гроув, отличный район для белых, рай земной. И теперь Лус отчаянно хочет, чтобы Аманда пришла к нам. Этого я, признаюсь, не предвидела. Думала, что Лус будет одинокой, как и я, нас будет только двое и больше никого. Но нет, она теперь нормальный ребенок, первые безумные четыре года ее жизни забыты, она хочет куклу Барби и друзей.
Стройная элегантная женщина выходит из серебристой «ауди» и направляется ко мне и детям. На ней большие солнечные очки, она сдвинула их на голову; волосы, более темные, чем у дочери, прекрасно подстрижены; одета она в светло-коричневый костюм и блузку цвета персика. Она имеет какое-то отношение к авиалиниям. Муж ее крупный юрист. Ее зовут Джулия Петтигрю. Аманда бежит к матери и спрашивает ее, может ли она поехать домой к Лус. Лус спрашивает меня о том же. Миссис Петтигрю смотрит на меня приветливо, но несколько покровительственно — именно такого взгляда заслуживает Долорес Тьюи, и во взгляде этом написано: я, разумеется, не против, что мое сокровище поедет в вашей ужасной машине и посетит вашу дочь-полукровку в вашем более чем скромном жилище. Я женщина свободомыслящая и слишком горжусь этим, чтобы хоть единым словом или намеком дать вам понять, будто я возражаю против дружбы наших девочек. В ответ я неловко переступаю с ноги на ногу и отрицательно качаю головой, но миссис Петтигрю, как я и ожидала, приходит мне на помощь и говорит:
— Девочки! Почему бы нам не прогуляться по Кокосовой аллее и не поесть мороженого? — Восторженные крики, подкуп подействовал. И наконец: — Я привезу ее часа через два.
Два часа, отлично, вполне достаточно времени, чтобы упаковать мою маленькую шкатулку и мои уродливые платья, написать записку с просьбой позаботиться о моей маленькой девочке. К тому времени как они вернутся, я уже буду в Веро-Бич. Трансмиссия продержится до Джексонвилла, а там я пересяду на автобус. Одна я могу ехать быстрее, глупо брать с собой ребенка сразу.
Позже я сижу в машине на подъездной дорожке к дому и вслушиваюсь в ее жужжание. И машину, и меня беспокоит проблема с трансмиссией; как и мой «бьюик», я не могу включить передачу. Такое уже случилось со мной, когда я покидала Марселя. Трудно уехать от ченка. Невозможно найти их, если они этого не хотят, но отъезд тоже непростая вещь, особенно весной, когда кругом топь. Я поехала вместе с Марселем и людьми ченка в Усть-Сургой, куда они отправляются раз в полгода за покупками. «Кмарт» еще не добрался до Усть-Сургоя, но там можно купить соль, инструменты, материю, если у тебя имеется шерсть на продажу. Марсель усадил меня на пароход, который раз в неделю отплывает на Колыму, к тому месту, где начинается дорога на Сеймчан. Я скользнула глазами по лицу Марселя. То, что раньше было привлекательным, теперь казалось неприятным. Он готов был оставить работу и уехать со мной, но я отказалась — я все еще злилась на него за то, что он обращался со мной как с ребенком и хотел руководить мной. Я нуждалась в свободе и заявила Марселю об этом. Свобода, единственная умилительная добродетель американцев. Я разочаровалась в Марселе и совершенно искренне сообщила ему и об этом. Я не плакала, когда грязный маленький пароходишко отчалил от пристани, но мне помнится, что по щекам Марселя медленно текли слезы.
В Сеймчане, пока дожидаешься нужного тебе автобуса, можно остановиться в местном «Хилтоне»,[58] обустроенном в стиле ГУЛАГа; это двухэтажное строение из растрескавшегося и покрытого ржавыми подтеками бетона с маленькими комнатами без телевизоров, мини-баров и даже окон. Тебе предоставляют железную койку с матрасом, набитым войлоком и паразитами. Под потолком лампочка мощностью в двадцать ватт, которая сама по себе гаснет в десять часов вечера. В баре можно получить квас или водку-перцовку, к которой и я приложилась как следует. От Сеймчана примерно двести миль до Магадана через романтическое местечко под названием Мьякит, куда прибываешь к вечеру. В Мьяките тоже была гостиница, но она сгорела за время моего пребывания в поле, так что ночь мы провели в здании автостанции. Моих попутчиков, по большей части сибиряков, ничуть не беспокоила температура в минус десять градусов в этом шлакобетонном здании. Здесь были железная печка, раскаленная докрасна, огромный кипящий самовар и в изобилии водка, которую весело передавали по кругу.
Я познакомилась в дороге с якутским семейством по фамилии Тургалий, мужем, женой и тремя детьми — двумя девочками постарше и совсем маленьким мальчиком. У них были хлеб, колбаса и чай, и они добросердечно поделились со мной своими припасами, а я в порядке ответной любезности подарила ребятишкам по шариковой ручке. Была у них и бутылка водки домашнего производства, которая большую часть времени стояла возле меня. Мы пили из маленьких серебряных чашечек, я выучила несколько печальных, монотонных якутских песен и даже рискнула запеть.
Проснувшись на рассвете в спальном мешке, в который меня затолкали мои якутские знакомые, я обнаружила, что нахожусь в нервном ступоре при полном упадке сил. Маленькая женщина-диспетчер за перегородкой была в состоянии полной растерянности. Все мои жизненные реакции и способности были подавлены неким огга, мрачным и опасным духом, который счел, что самое лучшее для меня оставаться в уютном спальном мешке, застегнутом на молнию. Я не могла пошевелиться. Сквозь прорезь для глаз мне было видно, как семейство Тургалий собирает свои пожитки. Ребятишки поглядывали на меня, пощелкивая шариковыми ручками, словно кастаньетами. Я слышала, как подошел автобус, слышала встревоженные голоса моих якутов. Они трясли меня, пытались вытащить из мешка, но я сжалась в комок и рыдала до тех пор, пока они не оставили меня в покое. Автобус уехал, весело попукивая. Тишина. Мне нужно было пописать. Я кое-как доковыляла до вонючей кабинки, предназначенной для этого, потом вернулась в мешок. Мне нужно находиться в мешке, сказала я себе, а может, это огга так сказал маленькой женщине-диспетчеру и нашел это очень остроумным. Я сжимала в руке свою записную книжку, словно священный амулет.
Шли дни. Приезжал и уезжал автобус. Кто-то обшарил мой рюкзак и забрал все ценное. Потом еще кто-то унес и рюкзак. Я перестала выходить писать, да, собственно, неоткуда было взяться моче, поскольку я ничего не ела и не пила.
А время все шло. Но вот надо мной склонилась чья-то тень. Я открыла глаза и увидела Джозию Маунта, моего сводного брата. Шок был настолько велик, что я на минуту обрела самообладание и прошелестела растрескавшимися губами: «Что ты здесь делаешь?» Он ответил: «Разве ты не знаешь, что, если пролежать на автобусной станции в Мьяките достаточно долго, все, кого ты знала в жизни, пройдут мимо?» Вечный мальчишка, этот Джози.
Марсель какими-то неведомыми, но уж, наверное, не колдовскими способами передал по электронной почте сообщение в офис моего брата, описал ему мой маршрут и высказал опасение, что со мной случилась беда. Брат немедленно заказал чартерный самолет. Он может себе это позволить, ибо у него вложены очень крупные деньги в телефонный бизнес.
Он взял меня на руки прямо в моем провонявшем спальном мешке, отнес к грузовику, припаркованному возле автостанции, и уложил на постель позади кабины, предназначенную для отдыха водителей-дальнобойщиков. Вымыл мне лицо водой из пластиковой бутылки, несколько капель влил мне в рот. Потом я провалилась во мрак. Затем надо мной раскрылось серо-желтое, слишком светлое небо. Я была уже не в спальном мешке, и от меня больше не воняло. Я лежала на спине, и двое коренастых азиатов в коричневой форме внесли меня на носилках в светло-голубой самолет, в котором пахло керосином и нагретой пластмассой. Заработали моторы. Надо мной склонилось улыбающееся лицо брата; он отвел волосы с моих глаз. Легкий укол боли — и снова мрак.
Я вернулась к жизни в больничной палате, прикрепленная проводами к мониторам. Вошла женщина в белом и произнесла что-то на японском языке, еще одном из алтайских языков,[59] но я на нем не говорю. Она посмотрела на показатель моей температуры, улыбнулась и вышла. Через несколько минут ко мне пришел брат.
Я выбралась из машины, вошла в дом, налила себе стакан воды из-под крана и выпила его, чтобы возместить организму жидкость, ушедшую в виде пота. Потом я направилась к своему тайнику, открыла его и заглянула внутрь.
Брат увез меня на север, в Йосиоду, на холмах над Сендаи. Наступила весна, и я, стоя на террасе, примыкающей к нашему додзе,[60] наблюдала, как черные рисовые поля превращаются в ярко-зеленые, а белая кипень цветов персика и вишни заливает склоны холмов. Мы жили в двухэтажном доме, выстроенном из сосны и кедра в деревенском стиле. Мой брат построил этот дом для господина Омура. Джози пять лет обучался искусству айкидо в Токио и услышал о господине Омура. Он поехал повидаться с ним и остался на год. Он занимал кровать в уютной комнатке за магазином, торгующим лапшей, который принадлежал господину Омура. Брат считал господина Омура лучшим учителем айкидо в мире. Комнаты в доме были обшиты панелями из кедра; на полу циновки, из «мебели» только футоны[61] и подголовники. Живешь, словно в коробке из-под сигар, но жить приятно. Я не знаю, какое соглашение заключил мой брат с господином Омура, но никто меня не беспокоил и не пытался заставить что-нибудь делать. Гуляй по окрестностям, пока не почувствуешь себя как дома. Я гуляла. Любовалась. Через некоторое время взялась за метлу и принялась подметать додзе. Омура-сенсей и его ученики при встрече со мной улыбались и кланялись, я улыбалась и кланялась в ответ. Носила я выцветшее и короткое мне голубое кимоно, штаны, подвязанные шнурком на талии, и соломенные сандалии.
Спустя некоторое время я начала помогать экономке в ее работе. По вечерам читала свои записи, сделанные у ченка, и начала делать наброски к моей диссертации, во всяком случае, к тем разделам, для которых не требовалась работа в библиотеке. «Родственные отношения и собственность у племени сибирских кочевников». Вполне отдохновенное занятие.
Однажды, когда я с метлой в руках расхаживала по додзе, меня позвал Омура-сенсей. Господин Омите, который был постоянным партнером господина Катанабе, заболел. Не смогу ли я взять на себя обязанности укеми при господине Катанабе? Быть укеми — значит предпринимать атаки и получать ответные удары. Я согласилась и таким образом стала айкидока. Я легко падала и научилась двигаться. Когда я делала ошибки, меня поправляли, до тех пор показывая, как нужно держать руки и ноги, пока я не повторяла движения правильно. Потом я без особых церемоний стала постоянной участницей боев и носила соответствующую одежду. Но я научилась только физическим приемам, не усвоив духовную сущность айкидо, хотя Омура-сенсей особо поглядывал на меня, истолковывая эту сущность. Я научилась двигаться кругами, контролировать мельчайшие удары, правильно дышать и так далее. Я научилась решать, нужно ли продолжать борьбу или отступить, — одним словом, усвоила полезные уроки. Как выяснилось, я усвоила достаточно, чтобы убить толстую, пьяную женщину, но не научилась тому, как не убить ее. Таким образом, в айкидо я тоже профан. Был ли это только промах в технике? Нет, все дело в непонимании духовной сущности айкидо, как осторожно и тактично намекал мне Омура-сенсей. Я не могла перенести мучений ребенка и выпустила свою волю из-под контроля. Возобладали эмоции, и теперь я всю жизнь обречена скорбеть о несчастной женщине каждый раз, как смотрю в лицо моей дочери.
Я извлекла свой ящик из тайника под полом. Это куб со стороной в двадцать два дюйма из такого же алюминия, из которого делают фюзеляжи самолетов, укрепленный стальными уголками, с прочными защелками с трех сторон. Я купила его за четыре тысячи пятьсот франков в Бамако в магазине «Пти Марше».
Я ставлю ящик на кухонный стол и открываю его. В нос ударяет запах заплесневелого дерева, смешанный с запахом пряностей и пыли. На самом верху лежит конверт с документами на имя Долорес. Я откладываю конверт в сторону и достаю матерчатую сумку, богато вышитую золотыми и зелеными нитями; клапан украшен маленькими раковинками каури. Я достаю из сумки плоскую чашу с крышкой диаметром чуть больше обеденной тарелки, сделанную из акациевого дерева. Это волшебная, колдовская чаша опон игеде. Крышка выполняет роль колдовского поддона опон Ифа, в центре у нее вырезано углубление, а по краю идет бордюр шириной около двух дюймов.
Подожди минуту, Джейн. Сердце у меня колотится так бурно, что я всей грудью ощущаю его удары. Холодный пот выступает на лице, особенно на лбу, руки у меня тоже мокрые и совершенно ледяные. Какой город выбрать? Покателло? Уокиган? Можно ли обойтись без этого? Нет, если я вдруг умру, это единственный путь спасти девочку. Я просто не знаю, что мне делать, а спросить некого, за исключением Ифы. Я ненавижу обращение к богам, колдовство, призвание Ифы, как они называют это в Западной Африке. Хоть и помню, что мне это нравилось в ту пору, когда я считала такое занятие интеллектуальной игрой, пока не убедилась в его реальности. Выяснилось, что я — за свои грехи — к этому способна. Улуне был удивлен и обрадован. Ифа, несомненно, любит меня.