Я спасаюсь бегством и чувствую, что дрожу. Останавливаюсь возле лифта и прислоняюсь лбом к его двери, холодной, стальной, без единого пятнышка. О физическое тело, смесь мяса и соков, этакий суп, требующий сбалансированности ингредиентов и устранения недопустимой утечки, чтобы удерживаться в определенном порядке! М'фон, как называют оло это физическое тело, только оно и служит предметом изучения в Мемориальной больнице Джексона и во всем западном мире. Я хочу верить в этот приятный постулат: всего лишь суп из протеинов, воды и металлических соединений, а каждый из этих ингредиентов — всего лишь суп из электронов и других субатомиков, которые, в свою очередь, всего лишь суп из кварков. Ох, это всего лишь! Как я жажду, жажду, жажду всего лишь вернуться к этому! У оло нет слова для такого понятия. Им неведом фокус о разделении мира на познаваемое и непознаваемое. Быть может, это одна из причин того, что их осталось всего двенадцать сотен на Земле. И то, что им известно, вскоре исчезнет из памяти человечества.
И никто не поднимется к интерну, который сейчас, вероятно, исследует симптоматику старой кубинской леди, и не скажет ему, что все его электрокардиограммы, электроэнцефалограммы, показания тонометра и прочие самые дотошные анализы не дают объективную картину; м'фон кубинской леди более или менее в порядке, если не считать тех трудноуловимых нарушений, которые последовали со стороны ее фана, находящегося в очень скверном состоянии.
Из-за этой кубинки мне приходится зайти в дамскую комнату. В настоящее время пищеварение у меня ощутимо не в порядке; кстати сказать, я и по этой причине выгляжу убийственно. В детские годы я была прожорлива, как росомаха, а моя сестра ела очень мало. Обычно она отдавала мне те блюда, которые ей не нравились, мы попросту обменивались тарелками, когда родители не наблюдали за нами, и я съедала также и обед сестры. Я полагаю, что у Мэри была врожденная анорексия в отличие от моей, благоприобретенной. Мама, сама очень тоненькая, нередко говорила, что у ее младшей дочери красота гибкой ивы. Я пошла в отца, унаследовав длинные крепкие кости, широкие плечи, большие руки и ноги семейства Доу, насчитывающего несколько поколений бесстрашных рыбаков. У меня были фотографии, на которых мы с отцом сняты на нашем судне; оба мы одеты в непромокаемые плащи и улыбаемся во весь рот, а зеленая морская вода перехлестывает через планширы. Если отвлечься от сравнительных размеров, меня от отца не отличишь. Думаю, снимки делал мой брат; он всегда фотографировал нас всех, а потому его самого почти нет ни на одной фотографии. Да, это должен был сделать Джози, потому что мама, насколько помню, никогда не отправлялась с нами в море в бурную погоду, и Мэри тоже. Эта чертова лодка, как говорила мама, хотя официально это была парусная яхта.
Мэри унаследовала от мамы и многие внешние черты. Рыжевато-золотые волосы. Личико сердечком. Худощавость. Когда я была еще маленькой, то считала, что дама червей в колоде карт — это портрет моей мамы. У меня была фотография Мэри в возрасте примерно девятнадцати лет, когда она была моделью в Нью-Йорке, снимок естественный, без претензий, не профессиональный, и выражение лица у нее такое, какого я даже вообразить не могу на своей физиономии. Глаза совершенно пустые, лишенные признаков внутренней жизни — отнюдь не зеркало души. Тогда она называла себя Марией Ду и была чрезвычайно пылкой. Когда я была в Париже, то обнаружила ее портрет на обложке французского «Вога». В музее я никому об этом не рассказала. Не существовало ни малейшей возможности, чтобы кто-то обнаружил сходство между нами.
Разумеется, она дочь своей матери, точно так же, как я дочь своего отца. Семьи раскалываются именно так, хотя за обеденным столом мы были достаточно сердечными, а хорошие манеры — фамильное достояние Доу. Джози, сын матери от ее первого, никогда не упоминаемого брака, как ни странно, был скорее похож на нас с отцом, а не на свою мать или Мэри. Отец хотел сойтись с ним поближе — парень подходящий, — но Джози на это не купился. Думаю, из гордости. Он пуще всего боялся быть кому-то обязанным, и это качество не разделял ни с матерью, ни с младшей сводной сестрой. Джози хотел быть единственным, кто делает подарки. Кроме того, ему, видимо, не слишком нравилось быть сыном Лили Маунт Доу. Он рано оставил дом, что ранило меня в самое сердце. В моих девчоночьих мечтах нас всегда было трое — в плавании на яхте, поисках приключений, обучении разным умениям и штучкам. Мальчишеским, естественно. Моя мать довольно рано начала предпринимать попытки научить меня девичьим делам и умениям, особенно потому, что она имела в лице Мэри столь понятливую и послушную ученицу.
Я немного волновалась, возвращаясь на свой пост. При моем появлении миссис Уэйли смотрит на свои часы и обменивается несколькими словами с подопечными. На всех лицах появляются ухмылки. Миссис Уэйли делает замечание по поводу недостатков своей единственной белой подчиненной, и я не препятствую ей в получении такого удовольствия. Занимаюсь папками до самого ланча, на который мне отводится один час. Потом я иду по мрачным коридорам в кафетерий. Обычно я покидаю здание, нахожу себе уголок потенистее и ем в одиночестве, но сегодня я чувствую себя настолько измочаленной, что не выхожу на улицу. Запах стандартной еды в кафетерии вызывает у меня приступ тошноты. Я достаю из цветной коробки йогурт.
Я хочу быть одна, но меня заметили две мои сотрудницы. Лулу машет мне рукой, приглашая подойти к столу, где она сидит вместе с Клео. Покойная Долорес, будь она здесь, была бы рада обществу, и я, в память о ней, подхожу к столу. Лулу и Клео едят салаты, купленные в баре, где их продают на вес. Обе они крепкие, толстозадые и грудастые темнокожие женщины с прямыми волосами, очень похожие одна на другую, но не думаю, чтобы они состояли в родстве. Обе родились не в Америке, а приехали в качестве иммигранток с острова Барбадос и натурализовались здесь. Обе они образованнее, чем миссис Уэйли, и лучше говорят по-английски, обе записались в Майами-Дэйд и получат степень, а потом проложат себе путь наверх. С их хорошим произношением они могут попасть в отдел расчетов или даже в административный состав. Миссис Уэйли поглядывает на них подозрительно: как это они, более темнокожие, чем она, разговаривают и ведут себя как белые?
Лулу и Клео сочувствуют мне. Лулу постоянно дает мне советы заняться моей наружностью. Долорес, детка, это же совсем неподходящий стиль для ваших волос. Клео, ну скажи ей, что она должна зачесывать волосы назад. И у нее такие красивые глаза, ты только посмотри, девушка! Долорес, ты заведи знакомых, как я, это не так трудно.
И так далее, все тем же музыкальным голосом. Я киваю, улыбаюсь, привожу какие-то отговорки… Они обе нравятся мне, и, если бы я могла снова стать самой собой, мы бы подружились. Я очень медленно ем свой йогурт, от души надеясь, что мой желудок воспримет его мягкость. Клео и Лулу болтают о делах своих соседей. Они живут тоже в Гроуве, в большой общине островитян. Они вечно жалуются на багамцев и ямайцев, объясняя не только мне, но и всем вокруг, что те не признают никаких законов. Ну а гаитянцы — тут уж и говорить нечего, только руками развести! Их речи успокаивают меня, словно журчание ручейка, а в содержание я не вникаю. Но тут ко мне обращаются с вопросом о епископальной церкви и ее священнике. Ведь я католичка, значит, могу быть арбитром по поводу доктрины. В ответ я бормочу нечто маловразумительное. Прошло уже тринадцать лет и семь месяцев с тех пор, как я последний раз была на исповеди. Я вероотступница, это так, но крупицы веры я сохранила. Теперь, когда у меня есть Лус, мне, наверное, следует вернуться в лоно церкви. Я хочу воспитать девочку в вере моего отца.
Я продолжаю вяло думать о церкви, как вдруг слышу слова Лулу:
— Полиция ничего не сообщает, но я слышала от моей кузины Маргарет, она живет в Опа-Лока и знает семью несчастной девушки. Маргарет слышала, что ей разрезали живот посередине сверху донизу, а ребенка украли.
— Неправда! — восклицает Клео, глаза у нее расширены в ужасе, как, впрочем, и у меня.
— Правда, истинная правда! — утверждает Лулу. — Нечего еще от них ждать, в этом Овертауне!
— Они ужасные, но… — Здесь Клео понижает голос, опасливо оглядывается через плечо, а потом сообщает драматическим шепотом: — Ты понимаешь, зачем им понадобился этот ребенок? Гаитянам?
— Что? — Лулу хлопает себя ладонью по губам. — Господи, спаси нас! Ты имеешь в виду человеческие жертвы?
— А что же еще? Я считаю, власти должны остерегаться и не давать разрешение на въезд в страну кому попало. Я не говорю про всех, но… — Тут она умолкает и во все глаза смотрит на меня. — Боже, дорогая, что это с вами?
Я роняю ложку на стол, бормочу что-то, хватаю свою сумку и бегу в уборную. Меня чистит с обоих концов, сначала с верхнего, потом с нижнего, хотя непонятно, что там чистить.
Потом я стою у раковины и мою, мою, бессмысленно мою руки, пока они не становятся красными и сморщенными от холодной воды. Неужели я становлюсь одержимой? Только параноидальных галлюцинаций мне не хватало. Синдрома одержимости, как скажет интерн, отправляя меня в нервно-психиатрическое отделение.
О нет, Клео, это не гаитяне, они тут ни при чем. Гаити слишком малая общность для такого рода вещей: ритуал, совершенный самым могущественным жрецом вуду[19] на этом бедном острове, не идет ни в какое сравнение с исконной неолитической техникой колдовства, не затронутой ни вывозом рабов, ни колонизацией в целом.
Неужели он нашел меня? Помнится, когда мы первый раз занимались любовью, мы вдруг начали просто так, отдыхая после катарсиса, обсуждать, в каком месте могли бы мы поселиться как супружеская чета, и перебирали города и страны, взвешивая про и контра. В Сан-Франциско? Приятный климат, но в Сан-Франциско хотят жить все. Чикаго, где мы познакомились? Это город больших возможностей, хорошая школа, но климат там ужасный. Нью-Йорк? Тем, чем вы можете заниматься там, вы можете заниматься где угодно, вздор, чепуха, и я вдруг сказала: в Майами, и мы оба рассмеялись. Именно поэтому я поселилась здесь. В самом последнем месте, которое мы выбрали бы.
Но теперь он здесь, и он алчет; он лелеет и возбуждает свою ч'андоули — колдовскую силу, используя вещества, которые даже колдуны оло более не используют, употреблению которых не учат уважающие себя и почитаемые ведуны. Он научился этому от Дуракне Ден, колдуньи Даноло. О да, Клео, я-то знаю, что произошло с этим ребенком. Я видела, как это делали, прости меня, Боже.
Глупая, я все еще думаю о нем, о таком, каким он был вначале. О том, как мы были вместе, о том, как мы любили и как могли бы любить друг друга… Одному Богу ведомо, сколько в этом было реального. И это лишает тебя уверенности в себе, делает слабой и маленькой, отравляет прошлое, уничтожает воспоминания о радости и лишает надежды на радость в будущем. Это предательство самых глубин души — твоей собственной души. Никто не в состоянии сделать нас такими, какими мы делаем себя сами. Как-то на днях, когда мы с Лус были в «Кмарте», мы остановились возле прилавка со сластями, среди которых была коробка с прозрачной крышкой, полная карамелек, и, увидев их цвет, я вздрогнула, потому что из глубин памяти передо мною возник цвет его кожи, а по закону синестезии — и ее запах. Бог мой, как же я его любила! И поймите, даже после того, как он, мой муж, переменился, даже после того, что произошло в Африке, я продолжала думать, что мы еще будем вместе. Я думала так вплоть до того дня, когда он убил мою сестру.
6 сентября, «Эр Франс», рейс 8.52, Париж — Лагос
Вылетаем из Парижа в десять тридцать утра, после того как находились в пути всю ночь, а прибудем в Лагос около четырех. Я бы охотно поспала, чтобы отдохнуть от шума реактивного двигателя, но была слишком возбуждена для этого.
Часть пассажиров первого класса — нигерийские клептократы[20] и их жены, возвращающиеся домой из грандиозного похода по магазинам. Есть в салоне и чиновники из ООН, с более светлой кожей и менее дорогими наручными часами. Есть и два пьяных техасца, донельзя самодовольных и заявивших мне, что в Нигерии у них все схвачено. Название страны они произносят так: Ниггеррия.[21] Перед вылетом из аэропорта имени Шарля де Голля У. пошел в беспошлинный магазин, и тут они почувствовали себя совершенно свободно и, услышав от меня, что я лечу в Африку впервые, поспешили снабдить меня всей информацией об этой стране. Послать бы их ко всем чертям, но я для этого слишком хорошо воспитана. Когда У. вернулся и я представила им его как своего супруга, выражение лиц у них стоило того, чтобы оплатить билет первого класса. У. заявил, что не успел он отойти на десять минут, как я практически вступила в партию нацистов. И добавил, что берет меня с собой в Африку в последний раз. У. мало волнует вышедший из моды оголтелый расизм добрых старых времен, он терпеть не может тайный, скрываемый расизм пустозвонов от демагогии, но больше всего ненавидит непризнанный расизм афроамериканцев, основанный на цвете кожи.
Позже. Перелетели через Средиземное море и летим над Африкой. Читаю космологию йоруба. Уяснить ее не так просто. Мироздание, по йоруба, делится на айе — мир осязаемый и орун — мир духовный, мир богов, во главе которого стоит Олодумаре, бог-творец, но он находится слишком высоко, чтобы обращать внимание на мелочи жизни. Орун густо населен различными духами, а также ориша — божествами или обожествленными предками. Суть этой религии — общение с ориша, гадание и предсказания; ориша спускаются в айе и говорят со своими поклонниками. Заправляют всем два ориша: Эшу, привратник между двумя мирами и космический обманщик, и Орунмила, ориша-прорицатель. Весь мир находится в движении благодаря аше, духовной энергии. Каждая сотворенная вещь обладает аше — камни, деревья, животные, люди; аше — основа существования и одновременно сила, благодаря которой все происходит и меняется. Общественные отношения определяются потоком аше, точно так же, как судьбы и поступки людей.
Думаю о М., гадаю, не совершила ли я ошибку, вернувшись к полевым исследованиям, особенно к полевым исследованиям, связанным с колдовством. Не могу припомнить свой опыт работы в Сибири. Нечто вроде аллергической реакции на пищу и воду. Так ли это?
У. только что проснулся, раздраженный с похмелья; симпатичный стюард-африканец приносит нагретые полотенца, апельсиновый сок и аспирин. Скоро У. становится легче. Я наблюдаю за тем, как под нами разворачивается Африка, безлюдная, белая, рыжая, пустынная. Поворот на юго-юго-восток, земля под нами позеленела: сухая саванна, влажная саванна, наконец, настоящие влажные леса. У. улыбнулся, произнес «джунгли», процитировал строки Вейчела Линдсея:
Голос у него проникновенный, но это вовсе не Конго, а бассейн Нигера. Поэтическая вольность. Мужчины посмотрели на У. с подозрением.
Мы приближаемся к тропику ночи, сказала я, но он не услышал.
Позже, отель «Пальмовый двор Лари», Лагос
Мы приземлились. Обычная суета на таможне и в иммиграционном отделе. Какой-то парень с жадностью смотрит на мои камеры и ноутбук, но, как говорят, с установлением нового режима здесь все ведут себя благопристойно. Рядом с багажом нас ждут люди из нашей команды, водитель Аджаи Околоси и носильщик Тунджи Бабангида. Аджаи произносит по-английски «хелло», но я вызываю в памяти приветствия на йоруба и медленно пожимаю ему руку: как ты поживаешь, как поживает твоя жена, здоровы ли дети, здоровы ли твои родители, все ли у тебя в порядке и так далее. В ответ — широкая улыбка, не зря я слушала и повторяла записи на йоруба.
Снаружи обычная сцена для аэропортов третьего мира: толпа бедных людей, пытающихся урвать хоть что-то у богоподобных созданий, которые настолько богаты, что могут летать. Заметив белую женщину, собравшиеся приходят в состояние полного безумия. «Кеб, мисс, кеб, мисс…» — орут мне в ухо и пытаются сорвать рюкзак со спины. Меня выручает Тунджи. Он заталкивает меня вместе с моим ручным багажом в древний лендровер. У. сидит в машине с ошеломленным видом. Молчание. Я сжимаю его руку. Невесело нас встречает Африка. Тунджи тем временем включает кассетный плеер, прикрученный проволокой к приборной панели, и в машине звучат первые слова песни «Бойся Черной планеты». Тунджи оборачивается, чтобы проверить, какое впечатление на У. произвел этот кусочек цивилизации, радует ли он его. Не радует.
Тучи пыли стоят над неким подобием скоростного шоссе к югу от нас. Множество дешевых мотоциклов, несколько больших сверкающих «мерседесов» с затемненными стеклами, изобилие желтых автобусов, военные машин. Солдаты в грузовиках выглядят детьми.
Слева от шоссе у перекрестка стоит коп в белых перчатках и в униформе британского образца, управляя движением при помощи свистка, так как светофор не работает.
Центральный деловой район Лагоса располагается к югу отсюда, на острове Лагос или возле него, сообщает нам Аджаи. Там выстроено около дюжины высотных башен, и там много туристов. Мы же направляемся в Ябу, настоящий Лагос, более безопасный и дешевый, а рядом университет. Улицы становятся все более узкими, мостовая неровная; большая машина накреняется, я падаю на У. и смеюсь, но он сидит такой отчужденный, весь в напряжении, и смотрит в окно. Мне хочется, чтобы Т. выключил эту проклятую музыку.
Двое наших сопровождающих болтали между собой на йоруба, я понимала не больше одного слова из десяти. Улицы, по которым мы проезжали, были застроены трех- и четырехэтажными блочными домами, выкрашенными в белый цвет; на всех окнах жалюзи от солнца. На каждые несколько улиц либо минарет мечети, либо здание христианской церкви.
Проезжая через большой открытый рынок, Аджаи осторожно лавировал между кучками людей, магазинчиками и прилавками, с которых торговали разной снедью, напитками, сигаретами, лотерейными билетами, одеждой, обувью. В воздухе стояли запахи гниющего мусора, жареного мяса, автомобильных выхлопов и чего-то еще, не определяемого, острого, немного пряного, короче, основного запаха места. Если я перестану его улавливать, значит, освоилась здесь окончательно.
Наш отель — двухэтажное белое здание под облупившейся красной железной крышей. Наша команда заняла его целиком — все десять спален. В здании прохладнее, чем на улице, вентиляторы под потолком медленно перемешивают воздух. Здесь немного сумрачно, пахнет кухней — перцем, жареным мясом, а в жилых комнатах — дезинсекталем, воском, политурой для мебели. Декор поразительный: в приемной большая гравюра, изображающая оленя у запруды, соседствует с литографией Христа в окружении детей; здесь же стеллаж с дешевыми сувенирами английского морского побережья. В столовой четыре круглых стола со скатертями, накрытыми полиэтиленом, дешевая серебряная и стеклянная посуда, пластмассовые цветы в вазах — словно в Блэкпуле или Брайтоне.[22] Все безупречно чисто, если не считать всепроникающей рыжевато-коричневой пыли. У. недоволен, брюзжит по поводу колониального мышления, жалуется, что ванная и туалетная комнаты находятся в холле. Он не привык путешествовать за границей. Я подняла жалюзи, обнаружила, что наше окно выходит в небольшой дворик, затененный огромным манговым деревом. Во дворике привязаны две козы и стоит старый стол, за которым две женщины в ярких платьях и шарфах, покрывающих головы, что-то делают с целой грудой овощей. Женщины заметили меня, заулыбались, помахали мне, а я в ответ помахала им. Это местечко начинает мне нравиться.
У. говорит, что у него разболелась голова, принимает аспирин и плюхается на постель. Я спускаюсь вниз. Владелица гостиницы миссис Бэсси сохраняет на лице выражение королевы-матери. Она отлично говорит по-английски, голос у нее певучий, а каждая фраза как бы завершается знаком вопроса:
— Мы подаем обед ровно в шесть?
Я решила пройтись.
Иду по жарким, узким, зловонным улочкам, где из каждого приемника гремит музыка, а из каждой темной дыры несет пивом. Но вот передо мной широкая главная улица, поперек которой раскинулся базар. Через каждый десяток шагов ко мне обращается молодой парень, либо предлагая стать моим гидом, либо пытаясь что-то мне продать, либо стараясь затащить в какую-нибудь лавчонку. Каждого я благодарю и отказываюсь от предложения — на языке йоруба, что обычно вызывает удивление, порой — улыбку, а порой — ответ, слишком быстрый, чтобы я успела его понять. Захожу в обменный пункт и меняю доллары на местную валюту — наира. Покупаю себе бумажный кулек чего-то под названием киликили, потому что название мне нравится, и оказывается это хорошо обжаренным и очень вкусным арахисом; еще покупаю местный газированный напиток — манго-соду. Яба — рынок не для туристов, здесь большей частью продают и покупают повседневно необходимые вещи и продовольствие. Все время звучит музыка, нередко очень интересная, так как Яба — это и район ночных клубов, множество музыкантов живет поблизости. Есть на базаре и художники, некоторые из них куда лучше тех, кого вы встретите в нью-йоркском Сохо, районе художников. Чудесные краски, естественные формы — великолепно! В Центральной Азии базары разделены по товарам, здесь этого нет.
Я присоединилась к небольшой толпе между женщиной, торгующей рыбой из пластиковых емкостей со льдом, и женщиной, продающей отрезы полосатой ткани адира онику, и увидела мужчину, сидящего на корточках, с голой грудью, одетого только в шорты цвета хаки. Я подумала, что он занят каким-то ремеслом, но потом разглядела, что он обматывает цветным шнурком собачий череп, что-то невнятно бормоча при этом. Рядом с ним клиент — толстый пожилой мужчина в халате и ермолке. Человек без рубашки закончил обматывать череп, положил его на зубчатую оловянную чашу, достал из соломенной корзины рыжую курицу, перерезал ей горло и брызнул кровью на собачий череп.
Я почувствовала дурноту — не от вида крови, а оттого, что увидела колдовство. Всего лишь ю-ю, базарный колдун, и все же… Отворот и приворот одновременно. Обряд, знакомый по книгам. Толстый парень — заимодавец или бизнесмен. Кто-то должен ему деньги и не платит. Теперь должник каждую ночь будет видеть во сне, что за ним гонятся собаки, готовые его разорвать. Он обратится за помощью к тому же колдуну, и тот скажет, что он должен вернуть деньги, иначе подвергнется воздействию еще более сильной магии. М. имел обыкновение говорить, что окропление в разных культурах — это клизма для души. Может быть: я чувствую себя более чистой и возвышенной, чем за все последние месяцы.
На лице у профессора Эрреры ясно отразилось удивление, когда Джимми Паз вошел в ее кабинет. Паз изобразил самую теплую улыбку, на которую был способен, и протянул руку, а Лидия Эррера ее достаточно любезно пожала. В Майами, когда объявляли о приходе Паза, никто, как правило, не ожидал, что в дверь войдет темнокожий человек. Джимми к этому привык, ожидал этого и мирился с возникающим замешательством. Он окинул привычным коповским быстрым взглядом кабинет и его хозяйку. Кабинет примерно метров пятнадцать на двенадцать, чистый, организованный, в нем вполне достаточно места для покрытого формайкой[23] стола на хромированных ножках, на котором стояли компьютер и монитор. Два одинаковых, обтянутых оранжевым пластиком кресла — для хозяйки офиса и для посетителя; за письменным столом полки от пола до потолка, плотно набитые книгами и зелеными картонными коробками для распечатанных материалов, содержание которых обозначено на красных наклейках. На одной из полок, в центре, отведено место для семейных фотографий и различных безделушек. Большая гипсовая статуя святого Франциска Ассизского в коричневом монашеском одеянии, с четками и голубем в руках; основание статуи обвязано зелеными и золотистыми лентами. Небольшое окно защищено от немилосердного послеполуденного солнца опущенными стальными венецианскими жалюзи. На стене дипломы: Клемсон, Университет Майами. Девушка, разумеется, местная. И еще фотография в рамке: группа людей в походной одежде рядом с людьми почти без одежды, на заднем плане густая зелень — типично антропологический снимок; античные изображения листьев, цветов, семян, с латинскими подписями и тоже в рамках.
Владелицей всего этого была женщина под сорок, со светлыми волосами и умными карими глазами, в которых сейчас светилось некоторое недоумение, что, с точки зрения Джимми, было ему на пользу; кожа цвета пергамента казалась матовой благодаря умелому, не бросающемуся в глаза макияжу. На книжной полке за письменным столом, среди прочих, стояла также фотография Лидии и смуглого, красивого и сильного мужчины, более молодого на вид, чем она, и более стройного. Итак, она, очевидно, замужем, и, судя по другим снимкам, у них есть сын.
Лидия указала Джимми на кресло для посетителя, предложила кофе (он отказался) и спросила:
— Мое имя, как я понимаю, мистер Паз, назвал вам Эл Мэйнз? Видимо, речь идет о каком-то растении?