И все-таки существовала засекреченная служба, именуемая по обыкновению скромно — скажем, институтом возможностей социального существа или как-нибудь попроще, или адаптация человека на афганской войне происходила стихийно? Власти интересовала она с точки зрения количества поступавших человек в психбольницы и дома инвалидов? Крамольная мысль думающего об этом сводилась к тому, что интерес властей к проблеме был чисто потребительский: как просчитать, не завышая, для госбюджета среднестатистического пенсионера по инвалидности, валом повалившего из Афганистана. Но среди всех очевидных горьких вопросов, сопровождающих любую войну, и на этой по-прежнему оставался без ответа единственный: кому это было нужно? Объявлявшие войну как будто знали цель, которую оправдывают средства. Но затем цель ускользала, оставляя одни средства. И оставалось — воевать, чтобы воевать. В царстве силлогистики накопилось немало таких умозаключений. Гулять, чтобы гулять; есть, чтобы есть; любить, чтобы любить. И жить, чтобы жить.
«Что ты здесь делаешь?» Дрепт не знал. И лучше было об этом не думать. Еще за год до этой войны он верил в силу книг и считал, что у каждого большого писателя, писавшего о войне по собственному опыту, если и не найти ответов на самые больные вопросы, можно получить некое разрешение сомнений и утешение. Но потом Дрепт уже не мог возвращаться ни к Толстому, ни к Хемингуэю. Эти парни хорошо «держали удар». И только. Как говорил Хемингуэй, ломаются все, только сильные чуть позже. И та война, и эта, и все будущие человеку, прошедшему их, страшны не близостью смерти, а послевоенной тишиной, к которой невозможно привыкнуть.
Вот такие мысли навеял на Дрепта оазис в междуречье. Много в нем было обманчивой тишины, но сейчас эта тишина была в союзниках. Она подтверждала то, что подгруппа успешно миновала тоннель. Когда «караван» тронулся в путь с подворья Али, Дрепт засек время и определил на глаз его скорость, заложив для верности тридцать минут на форс-мажорные обстоятельства. Они уже истекли. Оставалось ждать возвращения бачу Равана.
От старого Али не укрылось то, что Дрепт поглядывает на часы, но он истолковал это по-своему.
«Радист уже на подъезде», — передал старик через племянника.
«Какой радист?» — не понял Дрепт.
«У них в Камдеше своя радиостанция», — пояснил Суслов каким-то бесцветным голосом.
«Голубиная почта», — не удивился Дрепт.
«Эту почту зовут «Ангара — 1», — уточнил Суслов.
«А ты знаешь больше меня, — заметил Дрепт, — может все же поделишься? — И обратился к Хафизулле. — Ты бы не поднес своему московскому приятелю водки. Он вчера отравился, боится чего-нибудь съесть».
Расчет был точен: москвич воодушевился и стал более разговорчивым.
«Надо забирать карту и делать ноги, — сказал он, уже не опасаясь сказать лишнего при чужих. — А о форсировании эвакуации передадим через их радиста. Всех делов-то!..»
Абдулхай замер и прислушался.
«Радист приехал», — важно сообщил он.
Со стороны грунтовки затарахтел мотоцикл, и минут через пять к ним торопливо поднялся по переложенной плитняком тропе человек. Это был небритый худой афганец в камуфляже и кроссовках. И как-то с трудом верилось, что этим немытым рукам с черными ногтями послушна радиостанция. Ему больше шел пастуший кнут. Афганец молча протянул Абдулхаю бумажку, и уже из рук старца она перекочевала к Дрепту. Листок был испещрен столбиками цифр, и сомнений быть не могло: это шифровка из разведцентра. Дрепт повернулся к присутствующим спиной и полез за шифровальным блокнотом.«…Уничтожение промышленного объекта отменяется. Обеспечьте «Икару» личную безопасность и выполнение его миссии. Время эвакуации остается прежним…» В другое время Дрепт хохотнул бы тому, как легко и бездумно в разведцентре зарегистрировали предложенное им для москвича кодовое имя «Икар», изобретенное смеха ради в кабульской забегаловке. Но сейчас было не до смеха. Он внимательно посмотрел на худого афганца.
«Что-то не так?» — озабоченно спросил Хафизулла, переглядываясь с дядей.
«Не то чтобы не так… Но почему вы раньше не связались с центром? Играете в конспирацию? Я ведь знал, что у вас где-то радиостанция…» — ответил Дрепт.
«Никаких игр, Илья. Средство связи в Камдеше. А это в тридцати пяти милях от Чартази. Ответ в Кабул будет?».
Дрепт отрицательно покачал головой. Старец сунул радисту из Камдеша принесенную бачой бутылку «Столичной» и смятые купюры. И тот также торопливо затрусил к мотоциклу. Но вдруг старец его остановил окриком, а затем что-то сказал племяннику на пушту.
«Дядя спрашивает, Илья, ты ничего не хочешь передать своим людям на лесопилке?» — спросил Хафизулла.
«Как это передать?»
«Радист едет к тоннелю, к моджахедам. А это ведь рядом», — пояснил непонятливому командиру шурави сотрудник афганского МИДа.
«Зачем он едет к моджахедам?» — Дрепт все еще не понимал.
«Он их тоже обслуживает. Подрабатывает. У него большая семья… Ты только не волнуйся, он лишнего не видит и лишнего не говорит», — пояснил сказанное Хафизулла, проведя ребром ладони под подбородком.
И все же Дрепт похолодел. Задерживать и допрашивать здесь радиста — наверняка значило бы погубить все дело. Его ждали моджахеды. Вероятность же, что этот малый с грязными руками, видевший его, выдаст их, ничтожна мала. Крестьянская психология. Побоится. И тех, и этих. Жестоко отомстят. Вырежут всю семью. Дрепту приходилось видеть этот жуткий приговор, согласно местным варварским обычаям, в исполнении. Перережут горло, выпустят кишки и оставят до полсотни ножевых колотых ран. Но если этот радист повстречается его подгруппе, ребята могут его не пропустить. В Афгане не оставлять в живых свидетелей — закон. Одна надежда, что ребята уже не на тропе.
«Ах, вот как?.. Нет. Ничего не говорите этому хлопчику о лесопилке!» — потребовал Дрепт, подумав: «Не война, а какой-то дурдом!.. Хотя, если здесь в Афганистане чему-то удивляться, то не шурави. В его отечестве такие отношения определялись, как кумовство, и клеймились на всех партийных съездах и конференциях».
У подполковника Чмелюка было не меньше оснований точно так же думать об этой войне — как о дурдоме. В Лянгар должен был лететь не генерал-майор Суслов, а он. И не бродить по гарнизону в поисках нечищенных солдатских ботинок, а убедиться в готовности РГ Дрепта приступить к выполнению задания. Он до последней минуты ожидал московской директивы на уничтожение тоннеля и дальнейших действий в рамках операции «Берроуз», но ее так и не последовало. Вместо этого лаконичный приказ прибыть в управление с докладом о целесообразности реформирования в частях спецназа — закрепления за ними постоянных авиационных подразделений Он не догадывался, что такое решение уже принято, и его доклад, как подтверждение целесообразности реформирования, ляжет, как приложение, в одну из папок канцелярии ведомства. Получив приказ прибыть в Москву, подполковник решился возразить и напомнить, что ответственен за исход операции, которая вот-вот начиналась, и попросил отсрочить командировку. «Приказы не обсуждают!» — ответили из Москвы. Ему ни словом не намекнули о дальнейшей судьбе операции, его роли в ней и не дали объясниться с подшефным Дрептом.
На прием к начальнику, в свое время ознакомившего его с материалами по операции «Берроуз», он на этот раз не попал, а человек, с которым довелось контактировать нынче в управлении, дал ему понять, что операция передана в ведение КГБ.
«До этого я сам додумался. Хорошо, тогда почему ее не перепоручили «Каскаду»? Почему рискуют наши ребята? Только ты не отвечай мне, как генерал, что на этой войне нет «наших» и «ненаших», — недовольно перебил он полковника Генова, бывшего сокурсника, успешно «десантировавшегося» после академии в главном управлении.
Чмелюк, забыв, где находится, сказал это громко, и высокий красавец Генов предупреждающе приложил палец к губам. Как старший офицер связи, он был посвящен в суть операции «Берроуз», однако, как офицер новой формации, относился к некоторым установившимся в аппарате порядкам скептически. Не трепетал перед святынями и мощами гээрушных старцев, посмеивался над надуманным ими сектантским аскетизмом и кое-какими пунктами кодекса чести. Но и бывший сокурсник Толя Чмелюк вызывал у него снисходительную усмешку своей наивностью и профессиональным провинциализмом. «Наши», «не наши»! Страдает из-за того, что отстранили от операции! Не дают разъяснений! Тоже мне — дюймовочка!
«Слушай, Чмелюга, — назвал он курсантским прозвищем старого товарища, — ну что ты пуршишь? В кои времена попал в первопрестольную из этого навозного Афганистана. Подумай, как провести с толком оставшиеся сутки. Хочешь — с семьей. А хочешь — собери по Москве наших ребят. А хочешь — совмести и то, и другое…»
Генов не понимал. Ему можно было позавидовать. Есть люди с врожденным чувством трезвого реализма, кто-то называет их пофигистами, но им от этого не кисло. Это не мешает им сохранять преданность дружбе. Генов, конечно же, готов был поделиться с Чмелюком интересующими того подробностями по операции «Берроуз». Но он не знал этих подробностей. И не хотел знать. Он мог поделиться своими соображениями.
«Что это тебе даст, старичок, подумай сам? Изменить обстоятельства тебе не дадут, пожаловаться — тоже. Хочется шокировать своим бесстрашием по отношению к начальству? Давай! Тебе еще припомнят газетную публикацию с понижением в звании… Нет, не хочешь? А подробности? Ну что они, масло прольют на твою душу? Вообрази, что у сановного однофамильца из комитета зачесалось левое ухо: захотелось ему попасть в анналы истории советской разведки уникальной операцией. Я технологию этого дела специально изучал и, так уж и быть, подарю. Готовь мраморный столик в «Праге» в пятнадцать ноль-ноль. Сегодня освобожусь пораньше и утешу…»
В «Праге» Генов аппетитно наворачивал корейку, запивая красным терпким вином, косил взгляд на редких здесь в такой час женщин и рефлекторно оглаживал плечо с полковничьим погоном, забыв, что на встречу с однокурсником, чтоб не бросаться в глаза, пришел в штатском. И посвящал он Чмелюка в свою науку лениво, вальяжно.
«Представь себе, друг мой, генерал-майора типа из сатиры Салтыкова-Щедрина. Из выдвиженцев. Было модно у нас делать начальников из простых рабочих и крестьян. А этот в силу больших связей и верноподданнических настроений быстро получил и звание, и должность, при этом не ударив палец о палец. Сидит в кресле то в Москве, то в посольстве в Лондоне, то снова в Москве, — конкретной работы нет, — и думает об орденах и славе. А не затеять ли какую-нибудь изящную интригу, дабы понравиться на самом верху и стать притчей во языцех?.. Я этому делу посвятил не один час, да и ты наверняка по своему опыту знаешь, что нет в нашей работе уникальных операций, это в приключенческом кино их представляют уникальными. Все дело в профессионализме и только. Если спросить слесаря-лекальщика, как он достиг мастерства, он недоуменно пожмет плечами…»
Генова понесло. Ему редко доводилось выговориться, да еще в компании коллег. «У тебя, кажется, тоже нет конкретной работы», — подумал Чмелюк. Но ничего не сказал. Он слушал: сказка — ложь, но в ней намек.
«Так вот… Посмотри, какая миленькая мулатка за тем столиком!.. Так вот… Помнишь, как нас учили? Пятьдесят процентов уцелеть разведчику зависит от одиночной подготовки, двадцать пять процентов зависит от его начальников, ну и двадцать пять процентов — от разумной импровизации. Нашему генерал-майору досталась только импровизация. И не для того, чтобы уцелеть, а прославиться, не покидая кабинета. Вся его операция, из-за которой ты колготишься, надумана, наворочена. В сущности, все равно что чесать правой рукой левое ухо. Из просто действа этот генерал сделал занимательную историю с десантом, личными командировками в Афганистан, жертвоприношением на алтарь отечества своего племянника. И, в конце концов, так заморочил и свое, и наше ведомство, что причастные к этой операции люди его ранга плюются и делают все возможное и невозможное, чтобы отмежеваться от нее. А такие, как ты, рангом пониже, попадают в эту интригу с газетной компрометацией, понижением в звании. И это ведь тоже маскарад. Элемент надуманного генералом сюжета…»
Чмелюк ничего на это не ответил. Но подумал: «То, что он говорит, очень похоже на правду. И если это правда, то это какой-то невиданный разврат!..»
…А брошенный «на алтарь отечества» племянник генерал-майора уже готов был принять мусульманскую веру, лишь бы оказаться на борту «вертушки» — эвакуатора. С картой Берроуза или без, не имело никакого значения. С ним произошло то же, что и с его предшественником, оцепеневшим на горной полочке от страха. Стажер, как выражались в РГ, не прошел испытания. «Полочкой» Аркадия Суслова оказались живописные, но отнюдь не туристские Чартази. Дорого он бы дал, чтоб оказаться в «Праге» за тем самым столиком, потягивать из бокала, прицениваться к хорошенькой мулатке и, как все московские снобы, вести разговоры о тупости людей в высшем эшелоне власти. Если повезло родиться с такой фамилией, зачем дразнить судьбу? Дернул его черт на фронтовую романтику! Какой теперь к черту Лондон, красивая жизнь! Из Чартази унести бы ноги!
Он был один на один со своим страхом, животным, парализующим. И вся фишка была в том, что у него было недоброе предчувствие. «Предчувствие, которое смутило бы женщину…» — сказал об этом Шекспир устами Гамлета. И страх этот не глушился ни рассуждениями, ни водкой, которую поднес ему Хафизулла. Страх занимал в нем столько места, что ему было наплевать на презрительный взгляд старика Али, видевшего его насквозь. Наверное, видел его насквозь и Дрепт. Но на сочувствие этого рассчитывать вообще не приходилось: глаза, как лезвия!
От выпитой водки — все-таки подействовала — речь москвича стала совсем несвязной, потом превратилось в какое-то бормотание.
«Совсем поплыл, — покачал головой Хафизулла, — что нам с ним делать, Илья?»
«Уж лучше так — мешком, чем путаться под ногами!» — ответил Дрепт.
Ему было не до дипломатии и чести мундира. Москвич мешал. Догадавшись, что у него едет крыша, он его нейтрализовал. Больше он ничего сейчас сделать не мог. Надо было работать. Бесценное время уходило, как вода в песок. Правда, этот час, потерянный на чайные церемонии в поместье Али, отчасти компенсировала поспевшая шифрограмма из Центра. Он ждал приказа непосредственно от Чмелюка и подписанного Чмелюком. Хорошо взвешенного приказа от человека, курирующего операцию и отдающего себе отчет, зачем и на что он посылает РГ. Вместо этого приходит другой приказ, аннулирующий первоначальную цель и приписывающий боевой РГ обслужить залетного москвича. «Как бы они тут из обслуги высокогорного пансиона, а богатый господин пожаловал покататься на лыжах…»
Он не собирался поднимать на воздух тоннель без санкции на это. Санкции он ждал от Чмелюка и непосредственно в Кабуле. Но там, в Кабуле, что-то случилось, догадался он, когда увидел прибывшего в гарнизон генерал-майора Суслова, которому было до всего дело — дегустации солдатского обеда, свежести подшитых подворотничков у офицеров, но не экипировки разведывательно-диверсионной группы Дрепта и настроения ее личного состава. Без санкции Чмелюка минировать тоннель Дрепт не стал бы даже, не исчезни таинственным образом с борта «вертушки» припасенная взрывчатка. Ничего не стоило заменить ее одним-другим десятком китайских мин, которыми был нашпигован весь Афганистан, вкупе с парой связок отечественных. Но нет ничего страшнее глупой инициативы, ставящей ради строчки в победной реляции на кон жизнь двенадцати бойцов.
«Ай-яй-яй, совсем поплыл Аркаша, — покачал головой Хафизулла. — Что будем делать с ним, Илья?»
Они перенесли бесчувственное тело в сарай, который, по-видимому, когда-то назывался каретным. Помимо старой кареты, в большом пыльном помещении без окон стоял допотопный грузовик непонятной марки и был свален всякий хлам. Они положили москвича на сооруженное на скорую руку ложе, и Хафизулла поставил у входа бачу.
«Я сказал ему, офицер шурави заболел малярией. Спокойно делай свое дело, Илья», — важно сказал Хафизулла.
«Свое дело? — переспросил Дрепт добродушно. — Мне здесь ясно дали понять, что я защищаю частную собственность старейшего пуштунского рода Али. А в этом деле мне без помощи хозяев не обойтись. Так что собирайся, повязку миссионера можешь не снимать, тебе в ней хорошо».