Унаследовав огромное богатство народного творчества, танка перешла в литературную поэзию. Танка стали шлифовать и гранить многоопытные мастера, знакомые с китайской классической поэзией. Стихи великих китайских поэтов эпохи Тан - Бо Цзюй-и, Ду Фу не были просто модной новинкой, но вошли в плоть и кровь японской литературы.
Танка - маленькая модель мира. Стихотворение разомкнуто во времени и пространстве, поэтическая мысль наделена протяженностью. Достигается это разными способами: читатель должен сам договорить, додумать, "дочувствовать".
У танка историческое прошлое, она как бы перекликается с веками, но великие поэты, как Сайге, всегда говорят по-новому. Стихи Сайге уходят в будущее. Поэзия всегда ощущалась в старой Японии как связь времен, и даже более того: ее наделяли божественной жизнетворной силой.
Конечной рифмы танка не знает, но недаром ее по-прежнему зовут "песней"; она превращает человеческую речь в музыку.
Уже в IX веке были созданы поэтические каноны, непререкаемые образцы высокого искусства.
Особой славой пользовалась антология "Кокинсю" ("Собрание старых и новых песен"; 905 г.). Сайге в свои преклонные годы советовал молодым поэтам изучать "Кокинсю".
В "Кокинсю" были установлены и закреплены поэтические темы. Архитектоника ее очень стройна. Каждая танка самоценна, но, следуя друг за другом, они как бы получают дополнительные цвета. Расположены стихи по тематическим разделам.
Главное место занимает лирика природы и любви. В разделах "Весна", "Лето", "Осень", "Зима" создана движущаяся панорама времен года от первого и до последнего дня. Человек неотделим от природы, он живет в ее ритме, а природа - зримый образ его душевного мира.
В "Кокинсю" есть и другие разделы: "Славословия", "Разлука", "Путешествия", "Плачи". Мощно звучит тема любви.
В сборном цикле "Разные песни" открывались для поэта большие возможности: он мог говорить о многом.
В хэйанскую эпоху сложился и достиг полной зрелости классический стиль в искусстве. Возникшие ранее в Японии или занесенные в нее из-за моря разнородные элементы искусства подчинились единой художественно-эстетической системе и могли сочетаться между собой, не нарушая стройной гармонии. Стиль хэйанской эпохи уникален, он узнается сразу в поэзии и прозе, живописи и архитектуре.
Продуманная и уравновешенная гармония, чувство меры, утонченное изящество, плавные линии и мягкая гамма цветов, полутона и оттенки -- вот что ценил хэйанец. Таков декор хэйанских дворцов и садов, рисунки на свитках. Ничего кричащего, резкого, неброская красота с легким привкусом меланхолии, "печальное очарование вещей" ("моно-но аварэ"). Красота эфемерна. Все пройдет в этом иллюзорном мире и потому не имеет ценности, -так учит буддизм, - но парадоксальным образом быстро преходящее обретало особую ценность. Надо спешить налюбоваться прекрасным, потому что все явления мира, и в том числе жизнь человека, - не более чем пузырьки пены на морском песке.
Даже в дикой природе пейзажи выбирались, словно картины для тонкого ценителя, призванные разбудить поэтическое чувство. Самое название местности, прославленной своей красотой, - уже поэзия. Цветущие вишни на горах Ёсино, багряная парча осенних листьев на реке Тацута, снежная равнина Сано,- поэт рисует их легким прикосновением кисти. Одна-две детали дают толчок воображению.
В поэзии прочно установилась нормативная эстетика, отбор и фиксация, столь характерные для классицизма. Найдены и подчинены единому стилю темы, образы, художественные приемы, психологическая разработка, конструкция антологий. Составлены списки лучших поэтов: "шесть бессмертных", "тридцать шесть бессмертных".
Дорога проторена, по ней легко идти эпигону -- и трудно самобытному поэту.
В XII веке наступает эпоха позднего классицизма. Прошла золотая пора Хэйана, и печальная красота "моно-но аварэ" уже не способна выразить трагическое мироощущение, когда грозит "полная гибель всерьез".
Танка приближается к жизни, в ней начинает звучать сильный и достоверный голос человеческой боли. Поэты в изгнании пишут "tristia". Рамки изображаемого раздвигаются, условно-декоративный классический пейзаж становится более реальным. Конечно, нет недостатка и в сладких перепевах и в "элегических куку" подражателей, но появляется плеяда даровитых поэтов, которым дано сказать новое слово в японской лирике.
Поэт Фудзивара-но Тосинари (Сюндзэй; 1114-1204) немного старше своего друга Сайге. Он происходил из семьи, где японская поэзия была своего рода культом. Законодатель поэтической моды, Тосинари обогатил искусство танка, но, в отличие от Сайге, был, что называется, "кабинетным поэтом".
Как бы далеко ни уходил Сайге в своих скитаниях, он всегда посылал ему свои стихи. Тосинари высоко ценил их, собирал и многое из них включил в составленную им официальную антологию "Сэндзайсю" (1183 г.). Попасть в такой изборник считалось высшей честью для поэта. Любовь к поэзии Сайге, заботу о ней он передал своему сыну - поэту Фудзивара-но Садаиэ.
Тосинари, Сайге и высокоодаренная поэтесса Сикиси-найсинно (1151?--1201) наиболее глубоко воплотили в поэзии конца хэйанской эпохи принцип "югэн". Скоро он сделался основным и ведущим в системе средневековой японской эстетики. "Югэнизм" оказал сильнейшее воздействие на поэзию танка и рэнга ("сцепленные строфы"), на театр Но, живопись, керамику, садовое искусство.
"Югэн" (буквально: сокровенное и темное) был вначале философским термином китайского происхождения и означал извечное начало, скрытое в явлениях бытия. В японском искусстве "юген" сокровенная красота, не до конца явленная взору. К ней можно указать дорогу, как залом ветки отмечает тропу в горах. Для этого довольно очень немногого: намека, подсказа, штриха. "Югэн" может таиться и в том, что на первый взгляд безобразно, - как цветы прячутся в расщелинах темной скалы.
Такая красота требует неспешного сосредоточенного созерцания, отрешенности от мира суеты, зовет к одиночеству и покою. В человеческом сердце, как учит буддизм, живет высшее начало, и поэтому "югэн" взывает прямо к сердцу.
Это квинтэссенция возвышенного и печального поэтического чувства. Нелегко выразить его словами, и потому поэт прибегает к языку символов.
Облетающие цветы, листья, росинки, дым погребального костра -- символы непрочности бытия.
Луна, лунный свет - символ запредельного света и неземной чистоты. Символы стары, но чувство каждый раз как бы рождается заново, разбудить его - дело поэта.
Сайге был верующим буддистом, как большинство людей его времени. Среди хэйанцев большим влиянием пользовалась необуддийская эзотерическая секта Сингон. Вероучение этой секты содержало элементы оккультной магии и мистицизма. Единственным спасителем признавался будда Дайнити (санскр.: Махавайрочана). Магия и шаманство глубоко вросли в быт, они практиковались и в исконной японской религии - синтоизме. Так, болезни лечили магическими средствами.
Гора Коя (в нынешней префектуре Вакаяма) почиталась священной у последователей Сингон, там находились чтимые храмы и подвизались отшельники.
Искать в природе таинственное, неизреченное, говорящее только сердцу, разве не к тому же звала поэзия той эпохи, не в этом ли был смысл "югэн"?
В пятнадцатый день десятой луны 1140 года, двадцати лет от роду, Сайге пошел на решительный шаг, требовавший большой силы воли. Он постригся в монахи, оставив вассальную службу и, по некоторым сведениям, семью: жену и маленькую дочь. Годы спустя Сайге, как рассказывают, увидел свою жену, тоже принявшую постриг, и пролил слезы.
Уходя, он сложил прощальную песню:
Жалеешь о нем...
Но сожалений не стоит
Наш суетный мир.
Себя самого отринув,
Быть может, себя спасешь.
Последние строки допускают двоякое толкование: и религиозное и житейское. Бежал ли Сайге от опасности? Пережил ли какую-то личную драму, или душный мирок придворных ему опротивел? Мы этого не знаем. Вернее всего, поэзия увлекла его в монашество.
Лирический герой "Горной хижины" - поэт-философ, влюбленный в красоту мира, добровольно избравший уединение, где он творит, "звуков и смятенья полн". Для Сайге жизнь и поэзия нераздельны. Другие могли воспевать природу и одиночество во дворце столицы, только не он.
Пятьдесят лет прожил Сайге в монашестве, но, по слухам, не пользовался особой славой как знаток священного писания и религиозный учитель. Его буддистские стихи не дидактичны. Мир для Сайге полон грустной прелести и обаяния, он не в силах отринуть прекрасное. "Неразумное сердце" поэта улетает вслед за облаком, похожим на цветущие вишни.
Среди многих рассказов о Сайге есть и такой.
Высокочтимый Монгаку, вероучитель секты Сингон, в свое время пользовавшийся большой славой, возненавидел Сайге.
"Дурной монах! - говорил он про Сайге своим ученикам. - Покинув мир, должно идти по прямому пути будды, как подобает подвижнику, он же из любви к стихам блуждает повсюду, сочиняя небылицы. Попадется мне на глаза -- разобью ему голову посохом".
Однажды весной Сайге пришел в монастырь и, полюбовавшись цветущими вишнями, попросился на ночлег. Монгаку пристально на него посматривал, к ужасу учеников, словно задумал что-то недоброе, но в конце концов, оказав ему вежливый прием, отпустил с миром.
Ученики полюбопытствовали, почему он так кротко обошелся с ненавистным Сайге.
"Глупцы! - отвечал Монгаку.- Взгляните на его лицо. Ударить такого? Как бы он сам не хватил посохом меня, Монгаку".
В легендах Сайге всегда выступает как человек, исполненный достоинства и силы. Когда феодальный вождь Минамото-но Ёритомо подарил ему серебряную курильницу в виде кошки, Сайге бросил ее детям на дороге: "Вот вам игрушка!" Он не просто бродячий монах, он ведет себя как власть имеющий, и эта власть над людьми дарована ему поэзией.
Вечным скитальцем вошел Сайге в поэзию и легенду. Так его изображает, например, знаменитый художник Сотацу (XVII в.): вот Сайге глядит на гору Фудзи, вот он бредет под осенним бесконечным дождем...
Первые лет семь после своего пострижения Сайге провел невдалеке от столицы. Хэйан (Киото) лежит в окружении гор. На горах Западных, Восточных, Северных стояли в самых живописных местах знаменитые буддийские храмы-монастыри. Сайге переходил из одного в другой, видимо, не подчиняясь монастырскому уставу, как свободный гость. Следует отметить, что во времена междоусобиц монастыри были хранителями культуры.
С миром поэзии он не порывал. Посылал стихи своим друзьям в Хэйане, не чуждался поэтических собраний, где сочиняли, по обычаю, стихи на какую-нибудь тему. Иногда сюжет подсказывала окрестная природа, другой раз картина на ширме. Стихи тут же обсуждались, такое живое общение очень важно для поэта. Вокруг признанного мастера собирались ученики и последователи. Они записывали его беседы, старались сохранить его стихи для потомства.
В "Горной хижине" немало поэтических диалогов. Сайге обменивался стихами с другими поэтами. Иногда посылалась лишь одна строфа, танка легко делилась на две: начальное трехстишие и конечное двустишие. Надо было написать другую строфу так, чтобы получилась одна танка, вполне поэтически завершенная, - нелегкая задача.