– Тише, родная, – усмехнулся он, – папочка скоро накормит тебя.
– Она всё равно умрёт! А ты…– прошипела Радуга, оттолкнув его, – не смей прикасаться ко мне! Я тебя ненавижу, всех вас ненавижу!
Прокричав это, она стремительно взлетела вверх и скрылась в темноте неба. Меня била дрожь, но вовсе не от пережитого – что-то сейчас произошло, трагическое и невозвратимое, умершее и ещё живущее, нечто связанное с ощущением омерзения, беспомощностью и болью – но это было только размытое чувство, которое никак не желало принять моё сознание…Я лишь понимала, что всё это имеет отношение к Радуге.
Ко мне снова вернулась подвижность, и я почувствовала, как у меня по шее течёт кровь. Насколько я знала, это не значило, что я стану вампиром – процесс обращения был значительно сложней.
– Как вы, везучая девушка? – спросил Мир, обернувшись ко мне.
Я подозрительно посмотрела на него. О каком договоре он говорил Радуге?
– На этот раз моё везение связано с вами, – сказала я, зачерпнув воду из фонтана, чтобы смыть с шеи липкую густую жидкость.
– Практически. Это было одолжение, – произнёс он, сняв с себя белый шелковый шарф и протянув его мне.
– Одолжение кому?
Приняв шарф, я стала перевязывать рану. Мир не спешил отвечать, но, когда я вновь повторила свой вопрос, улыбнулся и указал на что-то позади меня.
– Это он попросил меня.
Я оглянулась – через дорогу, на скамейке, я увидела силуэт какого-то молодого юноши; он сидел, опустив голову. В руках его была зажжённая свеча, которая разливала вокруг себя уютное тепло. Вокруг него столпились осторожные тени, они словно опасались подползать к огню слишком близко, но были слишком очарованы светом, чтобы перестать любоваться им. Наверно, почувствовав мой взгляд, юноша поднял голову, и через миг я поняла, что это был дорогой и близкий мне человек.
Глава 12
Ты дорого, мой друг, заплатишь за ошибку,
Оскал клыков у льва принявши за улыбку.
Ас-Самарканди
То, чего я так боялась, случилось. К этому всё и шло, но я ещё верила, надеялась…Если он и сможет простить меня, то мне точно никогда не избавиться от этой вины. Как я могла допустить это? Я приблизилась к Саше, но была не в силах заговорить: в глазах стояли слёзы. Только одно слово колотилось во мне в такт нарастающей солёной боли: “прости”.
Он улыбнулся мне своей знакомой прекрасной улыбкой, словно у него и в мыслях не было в чём-то упрекать меня.
– Снова опоздал, – произнёс он виновато-ироническим тоном. – Долго ждала?
Я опустилась рядом с ним и, обхватив его руку и прижавшись головой к плечу, тихо спросила Сашу:
– Зачем? Я и так принесла тебе столько разочарований.
– Что с тобой, Дождинка?
Он обнял меня одной рукой. Чувствуя на своей коже тепло свечи, тепло своего самого близкого друга, мне совсем не хотелось думать о том, что мы натворили.
– Ты такая грустная, – сказал он. – Обещаю, если будешь хорошо себя вести, свожу тебя завтра в Луна-парк.
Услышав это, я отстранилась от него и внимательней взглянула на своего друга: мне были знакомы эти слова. Они были сказаны им в день, когда я опоздала на лекцию и строгий профессор по физиологии не пустил меня в аудиторию. Я сильно расстроилась, хотя понимала, что это мелочь. Просто незадолго до этого на время отступившая депрессия стала вновь возвращаться, и ей хватило такой незначительной вещи для того, чтобы выбить меня из колеи. Тогда я позвонила Саше, и ему удалось быстро успокоить меня, предостеречь от возможной глупости. Почему он сказал это? Может быть, просто хотел напомнить о прошлом? Я решила проверить.
– Ты понимаешь, что это за место? Как ты оказался здесь?
Он отвернулся, и весь его взгляд сосредоточился на свече.
– У меня мало времени – скоро ехать на работу. Давай пока погуляем по парку, покормим птиц?
Он меня не слышал. Это было ещё больнее, чем осознать, что он умер из-за меня. Я расплакалась навзрыд. Что я натворила? Я не могла поступить по-другому, но Саша не должен был этого делать, я даже не предполагала…Саша стал нежно гладить меня по волосам, шепча знакомые утешительные слова.
– Почему ты больше не пишешь стихов? – спросил он, когда я немного успокоилась. – Они ведь помогали тебе.
Я не успела ответить, потому что в следующий момент внезапный порыв ветра задул свечу, и Саша исчез, растворился в темноте, словно бестелесный призрак. Жестокий Город Дождя не знает милосердия, он питается болью. Однако, наверно, мне стоит благодарить его за эту короткую встречу. Мысли заторможено ползли в голове, словно отравленные мухи. Я посмотрела в сторону фонтана – Мир уже ушёл. Нужно было возвращаться. Я миновала старую усадьбу, стараясь не думать о том, что сегодня видела там, и свернула на тесную улочку; меня немного удивило белье, сохнущее на натянутых между домами веревках: сушить их так – сизифов труд, но, приблизившись, я поняла, что это были не жилые дома, а бельё представляло собой лишь грязные обрывки, потрёпанные временем. Впереди я услышала чьи-то шаги, и поспешно укрылась за мусорным баком. Опустившись на влажный асфальт и поджав ноги, я упёрлась взглядом в решётчатое окно напротив меня, плотно занавешенное старыми засаленными шторами. Оно находились так низко, что, думаю, хозяину, живущему в том помещении, приходилось наклоняться, чтобы выглянуть на улицу. Хотя, судя по всему, вряд ли там кто-то жил.
Мои мысли снова обратились к Саше. Бывают такие трогательные моменты, когда ты видишь, насколько красив поступок, с восхищением созерцаешь его, проникаешься до слёз, хотя понимаешь, что, в сущности, не веришь в него, что он противоречит твоим убеждениям и отчасти кажется тебе глупым. И всё же ты живёшь им какое-то время, какое-то время тебе нужно это волшебство. Например, фрагмент из советского фильма “Русалочка” по мотивам одноимённой сказки Андерсона, где ведьма говорит русалочке: “Чему ты радуешься? Ты же умрёшь сегодня. Ты что ни о чём не жалеешь?”, а она в ответ качает головой. Это трогает душу, а вместе с тем всё это кажется бессмысленным. Так и поступок Саши. Он одновременно вызывал у меня и сострадание и злость – злилась я не только на себя. Как он мог так бездумно оборвать свою жизнь? Как мог вверить себя во власть какого-то глупого любовного чувства, которое даже не было взаимно? Как мог пошатнуть мою уверенность в том, что на своём пути я всё сделала правильно?..
Ещё никогда здешние люди не исчезали у меня перед глазами, но в этом месте были свои законы, своя логика; каждый раз, когда мне казалось, что я изучила почти всю природу этого города, он выкидывал что-нибудь новенькое. Возможно, он организовал нашу встречу, преследуя какую-то конкретную цель? Однако Саша не сказал ничего существенного, мой друг даже не понимал, что я говорю ему. Как большинство тут. Тем не менее, он узнал меня, в нём были живы воспоминания. Он спросил, почему я больше не пишу стихов. Саша любил, когда я читала их ему. Наверно, для меня это было своего рода спасением, пока я не взглянула на искусство с другой стороны. Трудно сказать, что послужило этому точной причиной – история с Ясей, или нечто свыше, посчитавшее, что мне это больше не нужно. И всё же в искусстве есть что-то дьявольское. Оно может быть опасно. Это могут быть и внутренние демоны, выпущенные писателем-творцом на волю (чтобы разобраться в собственной природе, устройстве мироздания, или же просто бессознательно), которые быстро становятся притягательными, обрастают плотью, набираются сил и ведут за собой легионы душ по тёмной тропе заблуждений. Это может быть и губительная красота поступка, преподнесённого так одухотворённо, так пламенно, что невозможно не повторить его, как, например, в романе Гёте “Страдания юного Вертера”, который унёс немало жизней своих читателей. Как правило, такое искусство рождается из душевных страданий, страшного потрясенья, неприятии мира, бесконечной тоски… Подобно мукам Медузы Горгоны, через которые она прошла, прежде чем свершилось рождение Пегаса. В школе я увлекалась греческой мифологией, могла часами странствовать по страницам старой пожелтевшей книги “Мифы древности”, декорированной рельефным золотым тиснением, которая досталась нашей семье от какого-то знатного родственника, жившего в конце XIX века. Родители хотели подарить её своему знакомому букинисту-коллекционеру, но я категорически воспротивилась этому, и они оставили эту затею – мне почти всегда давали то, что я просила, за исключением того, что было действительно важно.
Ещё будучи ребёнком, я научилась ценить хорошие книги и обращалась с ними крайне бережно, с уважением и любовью. Возможно, я тогда даже не понимала, но чувствовала: в них сокрыта не только мудрость поколений, но и нечто большее – дух человечества. Ничто не приносило мне такого удовольствия, как эти картины души. К мифам я всегда относилась с особенной любовью. Меня притягивало первобытное мышление человека, его мистический взгляд на мир, отголоски которого я отчётливо слышала в своём сознании. Легенда о Медузе Горгоне поразила мой детский разум. Медуза не стала для меня олицетворением зла и коварства, напротив, мне было жаль её: исходя из того, как был пересказан миф, можно было заключить, что она не была таким уж чудовищем. Позже я прочла “Метаморфозы” Овидия, и окончательно прониклась к ней. Для меня её история была наполнена невероятным трагизмом и возмутительной несправедливостью – именно жестокие боги превратили её в безжалостное чудовище. Когда-то она была доброй девушкой, о красоте которой ходили легенды, и больше всего она поражала своими роскошными волнистыми волосами цвета солнечного янтаря. Однажды она молилась в храме Афины, где её увидел Посейдон. Ему понравилась эта прелестная девушка, и он насильно овладел ею прямо в священном месте. Узнав об этом, Афина, вопреки справедливости, обрушила весь свой гнев на несчастную девушку, превратив её удивительные волосы в отвратительных змей, лишив возможности общаться с близкими людьми, ведь теперь один только её взгляд обращал всё в камень. Меня очаровывал этот образ, который отчасти создало и моё воображение, – сильная и жестокая, вызывающая страх и восхищение женщина, творящая зло, не в силах заглушить в себе неумирающую боль. Уже тогда мой детский разум стремился выявить во всём причину зла, ведь, в конце концов, у всего на свете должна быть причина.
Однажды брат подарил мне небольшой инклюз с маленьким чёрным паучком, а я потеряла его буквально на следующий день. Помню, это расстроило Андрея… Я нашла его только спустя три месяца после смерти брата, когда разбирала свои старые дневники, школьные тетради, книги детства. Было так странно обнаружить его среди сочинений Овидия и Еврипида. Тогда я подумала, почему время сохранило мысли именно этих великих людей, живших ещё до нашей эры, почему природа пожелала увековечить именно это насекомое, маленького паучка, застывшего в янтаре? Была ли в этом какая-то логика, какой-то замысел? И был ли хоть какой-то смысл в том, что Андрей умер так рано? Как мне хотелось тогда, чтобы на всё это у меня был один ответ. В тот день я написала стихотворение, которое назвала “Фарфоровая жизнь”:
Обняла коленки из фарфора,
Никуда сегодня не пойдёшь.
Там, за дверью, назревает ссора,
Третий месяц за окошком дождь…
Все в чернилах руки перемажешь,
Но растает тоненький листок;
И в коробочку свою обратно ляжешь,
Фантики сложив у самых ног.
На ресницы опускается тревога,
Механизм внутри тебя дрожит,
Прячешься под шкаф – боишься рока,
Кто-то в комнате твоей сидит.
Маленькими ножками цепляясь
За ковер искусственный, летишь.