Это две пары одинаковых глаз устремлены друг на друга.
И в каждой из этих пар, в животном и в человеке – одна и
та же жизнь жмётся пугливо к другой.
Тургенев
Что я испытывала к нему? Почему не могла просто равнодушно воспринимать его как обыкновенного запрограммированного робота, которыми был полон этот город? Я всегда злилась на его заботу, отеческую опеку. Вот и в этот раз, увидев Грома, я почувствовала раздражение, а вместе с ним и странную тоску.
– Я так и знал, что найду тебя здесь, – сказал он, когда я подошла и подняла на него свои ледяные глаза. – Посмотри на себя, ты вся продрогла! Пойдём, отогреешься у меня в машине.
Гром взял меня за руку, но я отдёрнула её.
– Что случилось? Я никуда не пойду.
Он устало вздохнул и с грустью посмотрел мне в глаза.
– Здесь опасно, – произнёс он, кивнув в сторону шатра. – Убита женщина. Возможно, убийца ещё прячется где-то среди толпы.
Я посмотрела на отдыхающих здесь людей: случившееся их не волновало, на их лицах не отражалось никакой тревоги, разве что вялое любопытство. Непомнящие себя крохотные мышки мирно дожидались, когда наступит их черёд быть проглоченными скользким удушающим городом. А другие мышки в форме и при исполнении пытались сделать вид, что могут дать ему отпор. Смешная бессмыслица…
– Мне всё равно, – ответила я. – Тут весело, я никуда не пойду.
– Это ведь не шутки, Иллюзия. Почему ты упёрлась, как глупый барашек? – ласково спросил он.
Мне были неприятны эти нежности. Что он, в самом деле, пристал ко мне?
– Я уже всё сказала, и, между прочим, бараны вовсе не глупые!
Я произнесла это раньше, чем осознала, что во мне всколыхнулось какое-то чувство. Иногда, когда мы черпаем воду из колодца минувшего, нам вдруг приходится обнаружить нечто настолько древнее, настолько позабытое, что глядя на этот антиквариат, у нас закрадывается мысль: “А не из колодца ли дремлющих сновидений мы, перепутав, достали этот предмет?” Но потом в сознании всплывают подробности, обрывочные картины, мы вдыхаем знакомые запахи, видим знакомые пейзажи; пространство и время как будто искажаются, и мы перемещаемся в прошлое.
Это детское воспоминание было разорвано на несколько сцен, несколько глубоких и значимых тёмных отметин в моём сознании, похожих на раздвоенные отпечатки копыт. В тот день я увидела, что животные могут быть тепло привязаны друг к другу (даже крепче, чем некоторые близкие люди), что им хорошо известно о любви и смерти, что они тонко чувствуют и то и другое.
Тем летом мы отдыхали с братом в деревне маминых родителей. Отец тогда не смог поехать с нами из-за каких-то очередных дел, связанных с ненавистной нам с Андреем работой. Думаю, он вообще не любил маминых родственников, иногда мне даже казалось, что он стыдится её происхождения. Но родители были так далеки от меня, что я не могу с уверенностью судить об этом. Мы редко приезжали в деревню, в эти бескрайние просторы вольной Сибири, поэтому в моём детском сердце бился волшебный фонтан безудержной радости. Разве могла природа нашего подмосковного города сравниться с этим калейдоскопом роскошных видов, пряных трав, диких цветов, особенного сладкого опьяняющего воздуха, который хотелось впитать в себя каждой клеточкой тела? Мы с братом, как игривые шальные зверьки, могли бесконечно бегать по сочным равнинам, покрытым ковылем и полынью, валяться в полях сиреневой гречихи, вдыхать медовые ароматы лесных ягод, тонуть глазами в синеве широкого свободного неба, прыгать по мокрым камням озёр, собирать маленькие блестящие камушки разных цветов, казавшиеся нам настоящим кладом. На рассвете мы любили сбегать из уютного дома, в окна которого заглядывали спелые кусты малины и цветущие яблони, чтобы понаблюдать за высокими горами, окутанными таинственным воздушным туманом, похожим на сладкую вату. Дедушка говорил нам, что туман – это любопытное непослушное облако, которое, вопреки запрету старших облаков, решило спуститься с небес на поверхность земли. Нам нравилось его слушать, мы любили его удивительные истории, будившие в нас бескрайнее воображение. Дедушка знал столько захватывающих легенд, песен, сказок, что он казался нам добрым волшебником. Мы с братом даже думали так одно время. Дедушка рассказывал, что иногда, если стоять у местной реки, в облаках можно увидеть своё отражение, окружённое радужным кругом, что в прошлом люди даже видели в облаках целые картины сражений с поля боя, которые проходили далеко отсюда. Он объяснял это преломлением света, говорил что-то о двойном зеркале, воздушной линзе, но для нас всё это звучало как невероятное чудо. Дедушка мог научно объяснять различные явления, но всегда оставлял простор для нашей фантазии, какой-то элемент волшебства. Если он говорил нам, что радуга – это свет, который падает от солнца, преломляется на капельках дождя, а потом распадается на световые компоненты, то не забывал добавить, что по ирландским поверьям, там, где радуга коснулась земли, хитрые лепреконы прячут свои горшочки и кувшинчики с золотом, которое украли у случайных странников или заработали, мастеря феям обувь.
Однажды на закате мы наблюдали с братом двойную радугу: огромный яркий мост, ведущий в небеса, раскинулся вдали через всё поле, а под ним проходил второй, чуть более бледный, рассеянный. Нам захотелось дойти до радуги, прикоснуться к ней, пройти сквозь неё или по ней, и мы, взявшись за руки, двинулись в путь по высокой влажной траве и оврагам. Хотелось ли нам отыскать сокровища, попасть в сокрытый волшебный мир? Думаю, мы просто надеялись, что, добравшись до неё, произойдёт что-то непостижимое, дивное, колдовское… Мы прошли совсем немного, когда стало стремительно темнеть. Пастух гнал с пастбища стадо коров, которые требовательно мычали, звеня колокольчиками в наступающих сумерках, вольный табун лошадей возвращался в деревню, выгнув сильные шеи и сверкая блестящими гривами в лучах заходящего солнца, пушистый лесной хорёк торопился к себе в тёплую норку, громко стрекотали кузнечики, вероятно, обсуждая перед сном главные события уходящего дня. Приближающаяся тьма напугала меня, и я уговорила Андрея повернуть назад. Перед тем как отправиться домой, мы проводили радугу прощальным взглядом, и обещали друг другу, что в следующий раз обязательно дойдём до неё…
Однако это вовсе не тот древний антиквариат, о котором я вспомнила в начале; даже сейчас память упрямо не хочет обращаться к этому предмету. И всё же я не могу от него отмахнуться, сделать вид, что ничего этого не было. Как я уже отмечала, это воспоминание, эта старая плёнка кинофильма была разорвана на несколько отрывков.
Итак, сцена первая – я стою одна в соседнем деревенском дворе и любуюсь кудрявыми мягкими овечками и баранами, глажу их по шерсти, трогаю их красивые, гладкие, извилистые рога. У моих ног вьётся маленький белоснежный ягнёнок, шевелит крохотными ушками, смешно мекает, тычется в ладонь мягким носом, лижет её своим маленьким нежным языком, словно принял меня за свою маму. В воздухе сладко пахнет свежеиспеченными пирогами и парным молоком. Потом какой-то мужчина неожиданно подходит к нам, грубо хватает за рога одного взрослого барана и куда-то тащит. Все разбегаются, остаёмся только мы и этот маленький ласковый ягнёнок. Он бежит за этим мужчиной и отчаянно мекает, будто просит отпустить этого несчастного барана. “Это его папа!” – догадываюсь я, и бегу следом, не в силах что-либо сделать. Вскоре мужчина останавливается. Бросает в нашу сторону недовольный взгляд. Затем в его руке мелькает острый нож. Он перерезает горло барану. Наступает тишина. Ягнёнок больше не кричит, не просит. Он всё понял, и просто смотрит, как на грязную землю капает густая мёртвая кровь. Ещё какое-то время он стоит так, потом оборачивается ко мне, делает навстречу несколько неуверенных шагов, но, взглянув мне в глаза, вдруг отворачивается и быстро уносится прочь.
Сцена вторая – я сижу за большим столом на деревянной табуретке, кругом много людей. Они поют весёлые песни, чему-то радуются. Сквозь громкий шум до меня доносится недовольный голос матери. Я ничего не ем. Ей это не нравится. Она не знает, что меня тошнит. Гости хвалят еду, хорошо приготовленное мясо, которое стоит прямо передо мной в огромной металлической чашке. Мне хорошо известно откуда оно, и поэтому меня тошнит. Мама продолжает настаивать, подвигает ко мне чашку. Я чувствую, что дрожу всем телом.
Сцена третья – меня ругают за опрокинутую чашку с бараниной, негодуют, отчитывают. Им не понятен мой поступок, они возмущены моим поведением. Я стою, опустив глаза, по щекам текут слёзы. Меня не слышат, хотя я не молчу. Как странно, что люди, говоря на одном языке, могут так катастрофически не понимать друг друга. Мне уже почти не жаль этого барана, мне просто очень стыдно. Я поступила не правильно. Такой быть нельзя. В голове звучит лишь одно: “Я запомню, запомню, мамочка! Я постараюсь больше не разочаровывать тебя”. Я понимаю, что отличаюсь чем-то от этой человеческой стаи, но впредь буду стараться сделать всё возможное, чтобы стать такой же, как они.
Сцена четвёртая: поздний вечер, на крыльце дома сидит мама с какой-то пожилой женщиной, кажется, нашей соседкой; они не видят меня – я затаилась в огороде, где спряталась за большим кустом крыжовника. Женщина говорит маме: “Мальчишка у тебя резвый, правильный. А девчонка какая-то блаженная…” Я не знаю значение этого слова, но чувствую острый страх и глубокую обиду. Плёнка заканчивается.
Теперь мне понятно, почему это воспоминание покоилось на самом дне колодца минувшего, почему обычное сравнение Грома возмутило меня, ведь с того самого дня мне было известно, что звери тоже любят, тоже хотят одиночества, и они понимают, что такое смерть.
– Иллюзия, пожалуйста, пойдём со мной, – сказал Гром, никак не реагируя на мою грубость.
Мне стало неловко: в конце концов, он искренне заботится обо мне, многое сделал для меня, чтобы так разговаривать с ним. Наверно, иметь такого родителя – великое счастье. Гром был полной противоположностью моему отцу. Возможно, именно поэтому я так холодно и колюче воспринимаю его внимание.
– Хорошо, – согласилась я, решив, что, в сущности, мне тут больше нечего делать.
Гром обрадовался и проводил меня в машину. Потом он ушёл, сказав, что скоро вернётся, чтобы отвезти меня в общежитие. Я забралась на заднее сиденье и захлопнула дверцу. Тут пахло бензином, лосьоном для бритья, табаком, кофе и одиночеством. На задней полке автомобиля я обнаружила дорожную аптечку, несколько журналов о рыбалке и технике, книгу по ремонту и обустройству дома; там же я нашла пыльную истрёпанную игрушку – маленького жёлтого зайца без одного глаза. Гром говорил, что потерял всю свою семью в страшной аварии. Неужели у него когда-то был маленький ребёнок? Куклы, мячики, различные формочки, которые я находила во многих домах, на детских площадках, просто на улицах, говорили о том, что здесь всё-таки жили дети. Возможно, они исчезли отсюда после убийства подопытного мальчика. Возможно, они живы и Город где-то прячет их. Я встречала здесь людей, которые тосковали по ним, даже не осознавая этого. Одним сумрачным туманным вечером я увидела, как по пустынной мостовой неторопливо шла женщина средних лет, впереди она катила детскую голубую коляску. Конечно, это сразу привлекло моё внимание, и я стала следить за ней – тогда я только начинала знакомиться со своей промозглой темницей, и действовала намного осмотрительней, чем теперь: боялась приближаться к незнакомцам, разговаривать с ними, каждый раз ожидая, что они вот-вот набросятся на меня, как бешеные псы. Сначала женщина просто шла по тротуару, не поднимая головы, потом присела на скамейку и, тихонько покачивая коляску, стала напевать странную монотонную песню на неизвестном мне языке. Начался ливень, но она продолжала петь, не пытаясь укрыться. Я ещё не знала, в какой район забрела, и что он собой представлял, но догадывалась, что передо мной одна из сумасшедших, которых в этом городе было не мало. Тем не менее, мне хотелось узнать, кто лежит у неё в коляске, поэтому, стараясь сильно не стучать каблуками, я осторожно подошла к ней и остановилась позади скамейки. Четыре зелёных глаза уставились на меня из-под грязного одеяла, но это были не человеческие глаза. Я приблизилась на несколько шагов, чтобы внимательней рассмотреть непонятное существо, но оно вдруг выпрыгнуло прямо на меня из коляски и, оцарапав мне руку, скрылось за углом подворотни. Всё произошло быстро и неожиданно, поэтому я не могу уверенно сказать, кто это был: возможно, очень крупная мутировавшая кошка, но в любом случае у этого существа было две головы. Несколько секунд я стояла в замешательстве, глядя на свою глубокую рану и думая о том, с каким чудовищем я только что столкнулась, вспоминая о страшных рассказах местных горожан, а также о тех фотографиях, которые когда-то давно показывал мне Саша. Это были снимки людей-мутантов – несчастных жертв, ошибок или неудачных экспериментов жестокой и своевольной природы. Уродливые лишние конечности росли у них из груди, живота, других частей тела, у некоторых даже были лишние плохо сформированные головы. Саша сказал, что эти отклонения в медицине называют паразитными близнецами. Но больше всего тогда меня потрясли изображения двуликих детей – у них была одна голова, но два лица. Мне было страшно смотреть на эти фотографии, поскольку в глубине души я надеялась на какое-то предопределение свыше, а увиденное заставляло меня сомневаться в этом, видеть человека не как высшее божественное творение, а как набор органов, атомов, которые совершенно стихийно объединились в одно целое. Даже душа, в которую мне всегда хотелось верить, в тот момент представлялась мне чем-то эфемерным.
Кто-то постучался в окно машины деревянной тростью. Это был незнакомый мужчина в чёрной широкополой шляпе и кожаной маске с длинным заострённым носом, похожим на клюв. Доктор Чумы – вот как называлась эта маска. В ней лекари прошлого навещали больных, когда в Венеции свирепствовала чума, подкладывая в “птичий” нос маски различные травы и вещества, которые, как считалось, снижали риск заражения. В детстве я заворожено смотрела фильмы о средневековье, где изображалась эта могущественная, как неумирающее зло, болезнь, скосившая бесчисленное количество жизней своей чёрной косой, изменившая отношение к смерти, перевернувшая сознание целых поколений. Сложно пережить такое и остаться прежним: масштабное потрясение, исполинская катастрофа меняет всё, сдёргивает красивую завесу с хорошо знакомого и спокойного мира, срывает маски с человеческих лиц, которые далеко не всегда оказываются прекрасными; потом, когда всё заканчивается и тьма на время отступает, трудно забыть об увиденном, трудно забыть о тёмной стороне человеческой природы и делать вид, что в нас самих этого нет.
– Слушаю вас, – сказала я незнакомцу, опустив стекло.
Возможно, не стоило этого делать, но мне было скучно сидеть в ожидании Грома. Этот мужчина был похож на гигантскую плотоядную птицу, которая спустилась с неба, заметив добычу. Он напомнил мне о примете, которая так пугала мою маму. Она не признавала никакой религии, но отличалась суеверием и была одержима приметами. Незадолго до смерти Андрея она видела, как в окно билась большая чёрная птица, и, конечно, решила, что это было дурное предзнаменование. По её мнению, это подтверждалось ещё и тем, что, когда однажды в деревне к нам в дом залетела малиновка, у дедушки случился приступ. Когда она рассказала об этом на поминках, то сразу посыпались глупые восклицания, нелепые возбуждённые речи, мистические рассказы о потусторонних силах. Я встала и вышла из-за стола. Всё это было абсурдно: вместо того, чтобы рассказывать о том, какой у неё был добрый жизнерадостный сын, каким он рос, что любил, о чём мечтал, мама говорила с пьяной тётей о призраках, медиумах, спиритизме…Оказавшись в своей комнате, я первым делом сорвала покрывало, которым было занавешено широкое зеркало, висевшее у моей кровати, – это была ещё одна дань бессмысленным суеверьям. Сомневаюсь, что мама действительно думала, что там можно увидеть отражение покойника, но существовала такая традиция, и её непременно нужно было воплотить в жизнь. Это как еловые ветки у подъезда умершего – их зачем-то разбрасывают вокруг, но никто толком не знает зачем. А дети во дворе потом выдумывают свои мифы: боятся на них наступить, потому что, как им кажется, это принесёт им скорую смерть. Все эти суеверья казались мне глупыми, я понимала, что они сложились из страха перед костлявым жнецом, однако, стоя у зеркала, мне хотелось, чтобы это оказалось правдой, я желала увидеть брата, но с той стороны на меня смотрела лишь потерянная девушка в траурной одежде с опухшими от слёз глазами.
– Я пришёл взглянуть, как чувствует себя больная, – ответил мне мужчина, положив руки на стекло и чуть поддавшись вперёд.
– По-вашему я больна?
Видимо, этот актёр просто отыгрывал свою маску, изображая венецианского лекаря. Но мне было не до этой игры.
– Ещё не знаю. Вы позволите осмотреть вас, юное создание? – спросил он, протянув руку в кожаной перчатке и осторожно дотронувшись до моей руки.
Я рассмеялась.
– Вы так знакомитесь с девушками, доктор?
У этого мужчины были длинные светлые волосы и зелёные глаза, в которых сиял необычный вдохновлённый блеск. Я не могла понять приятен он мне или нет, но я не чувствовала, что этот актёр опасен, а проведённое здесь время развило во мне отличную интуицию.
– Только не на работе, – ответил он. – Так вы позволите?
Тон его голоса изменился, он звучал почти серьёзно и, кажется, напряжённо. Я забеспокоилась.
– Послушайте, у меня совсем нет настроения играть. На берегу полно людей – уверена, что среди них найдутся желающие разделить с вами этот спектакль, – сказала я и на всякий случай отодвинулась от окна.
Судя по всему, он принял это действие за приглашение: распахнув дверь машины, мужчина залез внутрь и опустился рядом со мной.
– Знаете, это плохая идея – вы находитесь в машине полицейского, и её хозяин скоро придёт. Я бы не советовала вам вредить мне, – произнесла я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно твёрже.
Мужчина наклонился ко мне так близко, что длинный нос его маски упёрся мне в щёку. Я не спешила покидать машину, поскольку дверь с моей стороны была заперта, и я не была уверена, что мне хватит времени на побег, что эта попытка сбежать потом не приведёт его в ярость. Лучше было дождаться Грома.
– Вредить вам? – спросил он, излишне театрально сыграв удивление. – Я вовсе не собирался.
– Правда?
–По крайней мере, пока, – холодно сказал он.
Теперь из его голоса исчезли всякие нотки игры.