– Эта сказочница умеет развеселить, не то, что ты, – ответил он и усмехнулся, – А ты что ревнуешь? К слову сказать, тебе почта, – произнёс он прежде, чем я успела ответить на его глупую шутку.
Ветер слез с мотоцикла и, достав из кармана несколько свёрнутых листков, исписанных от руки чёрной гелиевой ручкой, протянул их мне.
– Что это?
– Очевидно, её каракули, – произнёс он и посмотрел на меня серьёзным взглядом. – Нам пора попрощаться, Дождинка. Хочу признаться, с тобой было не так уж скучно.
– Мы что больше не встретимся? – взволнованно спросила я.
Ещё несколько секунд назад я была совершенно спокойна, а теперь внутри всё трепетало и разрывалось. Я не хотела с ним расставаться. Этому не просто было отыскать причину, но мысль об этом вызывала во мне настоящую бурю. Он ничего не произнёс, и всё же мне был ясен ответ.
– Почему ты бросаешь меня сейчас? – спросила я дрожащим голосом.
По лицу, смешиваясь с пронзительными каплями дождя, текли слёзы, но я уже не могла успокоиться.
– Моя ненаглядная, я не твой парень, чтобы бросать тебя, – шутливо сказал он и слегка коснулся моей влажной щеки – Мне льстят твои эмоции, но позволь дать тебе совет: не пытайся искать меня.
Я упрямо затрясла головой и порывисто обняла его, так сильно прижалась к нему, словно это могло удержать его. Ветер не отстранился, но ничего не произнёс, а вскоре я поняла, что обнимаю только воздух.
Я растерянно оглянулась вокруг. Ближайшие дома, зевая жёлтыми корявыми ртами, стали пробуждаться от своих кошмарных снов, на улицах появились люди, они проходили сквозь меня, как безучастные призраки, иногда задевали плечами, заставляя двигаться в общем потоке, чувствовать себя обычным серым жителем в ненастном городском пейзаже. Какое-то время я стояла так на тротуаре, промокая и наполняясь ещё неизвестными мне чувствами, потом развернулась и медленно побрела в подъезд своего общежития. Там я опустилась на ступеньку пыльной лестницы и, найдя на ней небольшой осколок разбитого зеркала, взглянула на своё отражение: припухшие губы, покрасневшие глаза, новый взгляд и выражение лица, но это по-прежнему была я. Однако моё спокойствие было недолгим. Вскоре на меня накатила ледяная волна ужаса – я почувствовала, что стала забывать. Мои воспоминания стремительно исчезали, будто кто-то склонился над картиной моей жизни и стал стирать всё подряд в бешеном темпе. Я не знала, как этому противиться, но решила не сдаваться: стала цепляться за какие-то сцены из детства, стараясь укрыться в них, что-то оттуда спасти, но все они торопливо исчезали и тонули во мраке. За мной словно гнались профессиональные ищейки, натасканные на мой запах. Как можно было избавиться от этой погони? Испуганный разум приказал мне затесаться в толпу, что я и попыталась сделать, но это было не так просто. После нескольких неудач, мне, наконец, удалось отыскать отрывок из какого-то ненастного дня, когда я шла по многолюдному вечернему бульвару, и закрепиться в нём. Я попыталась как можно теснее влиться в это воспоминание, снова стать одним целым с той девушкой, которая так была на меня похожа. Как только я почувствовала, что мне удалось это, погоня прекратилась. Я устало закрыла глаза и медленно выдохнула. У меня получилось – я помнила и отчётливо видела себя: вот я иду по осенней простуженной улице, прислушиваясь к шелесту времени, протягиваю руки, хватаю воздух, ловлю в нём идеи и мысли, иногда они сами попадают мне в глаза вместе с пылью и ветром: некоторые из них прекрасны и душисты, как хрупкие подснежники, некоторые мусорны и отвратительны, другие зловеще пусты. Все они просачиваются в мою кровь, текут по мне, преодолевая извилистые пороги в упорном и бурном желании скорее выплеснуться наружу. Мои подземные воды пугают меня: я каждый раз опасаюсь, что когда они вырвутся на свободу, я не увижу родник, или увижу, но вода в нём будет отравлена. Поэтому я так боюсь поймать слишком много страшных измызганных идей; я отвожу глаза от незнакомцев, прячусь за тёмными зонтами и книгами, но всё же прислушиваюсь. Я очень хорошо умею слушать, если позволяю себе делать это в полной мере – я могу услышать даже то, что только собирается возникнуть в воздухе. По крайней мере, мне так кажется. Мой брат умер, с каждым днём у меня все меньше друзей (я сама отдаляю их от себя), ещё есть хорошие знакомые, но и с ними я чувствую себя пришельцем, вынужденным притворятся и скрывать своё истинное лицо.
Постепенно ко мне снова пришло спокойствие. У меня в руке всё ещё были записи, которые дал мне Ветер: дождь размыл их чернила, однако, текст можно было прочесть. На первой странице были написаны лишь последние строки из хорошо известного мне 66-го сонета Шекспира:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг!
Я взяла другой лист и прочитала странное название: “Сказка о чернильной девочке”. В следующий момент мои глаза пытливо заскользили по строкам: “Жила-была на тёмном чердаке в пыльной коробке из-под конфет чернильная девочка. Звалась она так, потому что очень любила рисовать чернилами. Давным-давно она была деревянной марионеткой и выступала на детских праздниках вместе с другими куклами; ей это очень нравилось, но однажды старый мастер, который выпилил её собственными руками, куда-то внезапно исчез, и к ним в театр пришёл новый кукловод – своенравный и жестокий. Игра чернильной девочки не пришлась ему по душе: недрогнувшей рукой он обрезал ей нити и выгнал бедняжку на улицу. За всю свою небольшую кукольную жизнь она никогда не покидала пределов театра, поэтому ей пришлось испытать много невзгод и ужасов, пока она искала себе надёжный приют в большом суетливом городе, где на маленькое деревянное создание некому было обратить внимание. Когда она пыталась с кем-нибудь заговорить, люди твердили ей, ускоряя шаг: “Нельзя останавливаться, нужно бежать вперёд!”. Спросить, почему они не могли хотя бы на минуту остановиться, чернильной девочке не удавалось – крохотные ножки не могли никого догнать. Вот так, долго скитаясь по городским площадям и проспектам, она постепенно научилась чувствовать, понимать природу людей, научилась плакать и радоваться мелочам: шуршанию задорного осеннего листочка, игривому весеннему ветерку, ласковому прикосновению пушистой снежинки, сиянию и теплу доброго солнца, которое она стала считать своей матерью – иногда, протягивая к его лучам свои короткие деревянные ручки, ей чудилось, что солнце улыбается ей своим круглым жёлтым лицом и обнимает её в ответ, как родное и любимое дитя. Со временем у неё появилось сердце. Девочка очень удивилась, когда однажды услышала странное биение в своей груди, похожее на трепетание невесомой бабочки. Теперь, поранившись об острый гвоздик или при неуклюжем падении, из её ран текла самая настоящая кровь, но люди всё равно не хотели признавать её живой девочкой. Они говорили ей: “Настоящие дети играют со сверстниками, а кровь твоя – всего лишь красный древесный сок”. Другие дети действительно считали, что она не похожа на них и не хотели дружить с ней, а один злой мальчишка во дворе однажды назвал её щепкой и, сильно толкнув, чуть не уронил девочку в разведённый костёр, которого она боялась даже больше, чем дождя. Она не таила ни на кого обиды, но вскоре поняла, что ей не место среди людей, как бы ей не хотелось быть на них похожей.
Как-то вечером она набрела на старый, но очень красивый дом, где в одиночестве жил пожилой детский писатель. Он уже почти ослеп и не сочинял никаких сказок, но всё равно каждый день до глубокой ночи просиживал в своём рабочем кабинете с пером в руках, склонившись над чистым листом бумаги, и о чём-то грустно вздыхал. С любопытством наблюдая за ним с улицы, девочка решила поселиться в его тихом спокойном доме. Она с легкостью пролезла в узкую щёлку под массивной дверью с диковинным узором и проникла внутрь. Так она стала жить там в небольшой коробке из-под шоколадных конфет, никому не мешая и, в то же время, имея возможность наблюдать за людьми через разбитое стекло своего высокого чердака. Ночью, когда писатель гасил все свечи и засыпал, она тихо отодвигала картонную крышку и осторожно спускалась вниз по воздушной лестнице-паутинке, которую сплёл для неё живущий по соседку паук. Еле слышно стуча маленькими ножками в белых кружевных носочках, сплетённых тем же соседом (туфли из фольги она всегда снимала – боялась разбудить хозяина дома), девочка спускалась по ветхим ступеням длинной дубовой лестницы, освещённой лишь мягким светом серебряной луны. Затем она юрко пробиралась из комнаты в комнату, пока не доходила до кабинета старого писателя: тут надо было собраться с духом и приготовиться к привычному, но всё же пугающему испытанию. Там, на роскошном, как трон, диване викторианской эпохи царствовал огромный клыкастый зверь, который порой приоткрывал свой зелёный прозорливый глаз, лениво потягивался и снова сворачивался клубком, делая вид, что ему нет дела до происходящего вокруг, но девочка знала: этот хитрец, как всегда, дожидается её. Ей каждый раз удавалось одурачить неуклюжего кота, хотя порой от их встреч у неё оставались длинные глубокие царапины. На первый взгляд, могло показаться, что для неё это было совсем безболезненно, но всё обстояло не так, по крайней мере, с того момента, как у девочки появилось сердце. Когда самое опасное, наконец, было позади, и она забиралась на исполинский широкий стол, куда коту было строжайше запрещено прыгать, девочка ликовала. Теперь у неё была целая ночь, полная банка чернил и огромный лист белоснежной бумаги, чтобы творить свои чернильные миры. Что она только не изображала! Ребёнок, который бы случайно увидел её картины, непременно б испугался: мрачные розы сплетали колючую изгородь перед величественным замком, где жил коварный тёмный маг, силуэт таинственной женщины в цыганской юбке танцевал фламенко, рисуя веером грустную историю дикой любви и разрушительной страсти, густая чаща леса протягивала свои извивающие ветви навстречу одинокому всаднику, сбившемуся с пути, на священном престоле в маске добродетели восседал лицемерный грешник с мёртвой пластмассовой улыбкой, чёрное солнце всходило над водяной гладью бесформенной грязной кляксой и с удивлением смотрело на тонущие под ним корабли, чья-то огромная рука сжимала земной шар, впиваясь в него острыми когтями. Вряд ли бы нашёлся кто-то, способный точно сказать, почему она рисовала всё это. Возможно, просто потому, что у девочки не было под рукой других красок, а, быть может, она их и вовсе не хотела. Так или иначе, эти картины ей не надоедали: напротив, с каждым разом её пасмурные краски становились всё гуще, эмоции – всё неистовей; а однажды ночная художница так увлеклась своим занятием, что, случайно оступившись, провалилась в глубокую банку с чернилами. Из последних сил она цеплялась за скользкие края чернильницы, крича от ужаса и понимая, что ей некого позвать на помощь. Наверно, она бы так и захлебнулась там, не мучай старого писателя бессонница в ту злополучную ночь. Зайдя в кабинет с горящей свечой, он поставил её на стол и сразу услышал чей-то отчаянный писк. Сперва он был сильно озадачен, и даже подумал, что это какая-то наглая крыса забралась в его бумаги, но вскоре обнаружил несчастную.
– Бог ты мой! – воскликнул он, увидев маленькую девочку, всю перепачканную с головы до ног.
Писатель осторожно взял её за платье двумя пальцами и опустил на стол. Когда девочка немного успокоилась, то поняла, что будет невежливо сбежать к себе на чердак, не поблагодарив своего спасителя; однако нужные слова никак не хотели срываться с дрожащих губ, поэтому она просто уставилась на него в молчании.
– Так вот, кто проказничает здесь по ночам, – добродушно произнёс писатель. – Тебе не стоит бояться меня, милое создание. Я с удовольствием подружусь с тобой.
– Подружитесь? – удивлённо пролепетала девочка, широко распахнув глаза.
– С превеликим удовольствием! – подтвердил он и протянул ей мизинец в качестве рукопожатия.
Счастливая улыбка озарила лицо девочки, но лишь ненадолго. Она вспомнила о своём кукольном мастере, который придумал ей образ, сам выпилил её из дерева, надёжно привязал её ручки и ножки к нитям, был внимателен и добр к ней, проявлял искреннюю заботу, а потом неожиданно ушёл из театра, ничего не объяснив. Сказать по правде, девочка часто думала об этом, и мысль о том, что она была для него просто неодушевлённой игрушкой, приносила ей боль. Над её головой больше не было его мягких и тёплых рук; за это ей сначала хотелось жестоко наказать себя, позже ей стало хотеться наказать и его…
– Спасибо, что спасли меня, но мне не нужен друг, – грустно сказала девочка.
– Не нужен? – удивился писатель. – А я надеялся, что ты поможешь мне скрасить моё одиночество. Видишь ли, я так стар, что все мои друзья уже покинули этот мир. Я был бы очень рад дружбе с такой талантливой художницей.
Глаза девочки заблестели.
– Вам нравятся мои картины?
– Они прекрасны, – сказал писатель и задумался, – хотя, должен признаться, в них кое-чего не хватает.
– Чего же?
– Волшебства, дитя моё, волшебства! – ответил он. – Если позволишь, я покажу тебе.
Она кивнула, и писатель вышел ненадолго из комнаты. Когда он вернулся, в руках у него были кисть и несколько баночек гуаши. Поставив их на стол, писатель взял мрачный рисунок чернильной девочки и начал творить. Склонившись над листом бумаги, малышка с удивлением смотрела, как на её чёрном ночном поле с кое-где разбросанными угрюмыми деревьями, чьи сухие и корявые, как пальцы старой ведьмы, ветки, прятали голодные стаи летучих мышей, вдруг возникает непонятное синее пятно. Она даже чуть не расплакалась от обиды, подумав, что писатель просто испортил её пейзаж, но скоро увидела перед собой нечто новое, то, о чём пока не могла точно сказать: нравится ли ей это или нет.
– Зачем вы нарисовали здесь звёзды и бабочку? – спросила его девочка, когда он отложил кисть и с улыбкой ожидания взглянул на неё.
В ответ пожилой писатель пожал плечами и, немного подумав, произнёс:
– Хотя бы за тем, что звёзды и синие бабочки тоже существуют.
А потом на глазах у девочки произошло настоящее чудо: звёзды на рисунке засияли, как чистый снег, впервые увидевший солнце, синяя бабочка затрепетала и вдруг ожила – вспорхнула с рисунка и закружилась по комнате, роняя нежную пыльцу со своих мягких воздушных крыльев. С тех пор они часто рисовали вместе, наполняя звенящим пением маленьких зарянок, шуршанием пёстрых листьев, тяжёлыми бутонами благоухающих упругих роз свой некогда безмолвный и сиротливый дом”.
Дочитав до конца, я тяжело вздохнула, поняв, что это просто очередная сказка Радуги, а не кусочек головоломки. Бросив листки на ступеньки, я поднялась к себе в квартиру и полностью обессилившая, словно из меня выпили всю кровь вместе с частицами души, не снимая одежды, упала на кровать. Сон недолго заставил меня мучиться, и я, почувствовав его спасительные шаги, поспешила растворить в нём своё измождённое сознание.
Проснулась я оттого, что задыхаюсь. Кошмар ещё немного подержал меня в своей власти, но отступил, вернув мой заплутавший разум новому дню, а точнее раннему вечеру. Выглянув в окно, я сразу заметила, что на улицах происходит что-то странное – люди как будто окончательно обезумели. Некоторые из них, взявшись за руки, кружились в босоногих танцах на мостовой, другие, громко смеясь, прыгали через лужи, разбивали витрины магазинов, бегали по проезжей части, залезали на припаркованные машины, что-то отчаянно кричали…Несмотря на охватившее меня волнение, я решила выйти на улицу. Нужно было продолжать поиски. Было страшно осознавать, что, возможно, времени у меня совсем не осталось, и мне навечно суждено остаться в этом городе.
Спускаясь вниз, я обнаружила, что двери некоторых квартир были выломаны, скорее даже выдраны с мясом дикой нечеловеческой силой. Сердце похолодело и забилось сильнее, но я не стала заглядывать в эти квартиры, догадываясь, что мне придётся там обнаружить. Выскочив из подъезда, я пошла быстрым шагом по направлению к Сумрачному району. Из чёрных дыр подворотен на меня скалились бездомные собаки с окровавленными ртами, они доедали добычу вампиров – распростёртые безжизненные тела встречались почти на каждом углу, как и тяжёлый едкий дым, проникающий в лёгкие, горящие здания, дотлевающие остовы автомобилей, обугленные кости… Разрушение, разрушение, бесконечное разрушение! Я уже почти бежала. Ни за чтобы бы не примкнула к вампирам по собственной воле. Их кредо – это ведь анархия, нигилизм, которые никогда, по сути, не были мне близки. Если я встречала при жизни на своём пути приверженца подобной философии или, например, какого-нибудь вдохновлённого фаната Чака Паланика, то сначала мы обычно находили общий язык, как люди, на первый взгляд, интересующиеся одинаковыми вещами и читающие одни и те же книги, а в конце беседы меня почти презирали и ненавидели. Мне нравились их целеустремлённость, бунтарство, сопротивление, борьба с навязанными моделями поведения, фальшивыми ценностями, но многие их мысли, методы разрушительной борьбы казались мне неверными и бесплодными.
В конце улицы, усеянной осколками битого стекла, моё внимание привлёк грузовик, возле которого собралась большая толпа, среди неё, приблизившись, я увидела Грома. Он раздавал людям оружие, попутно объясняя как надо им пользоваться. Камень и ещё несколько человек в форме помогали ему. Когда Гром заметил меня, на его лице отразилась радость, вероятно, из-за того, что он увидел меня живой.
– Ты как раз вовремя, – сказал он, подойдя ко мне с пистолетом в руках. – Через несколько минут мы отправляемся на площадь. Вампиры заявили, что это будут мирные переговоры, но и дураку ясно – сегодня нам объявят войну. Они призовут всех сдаться, и, думаю, многие выберут их сторону – вампиры сделали всё, чтобы запугать людей. Ты и сама это видишь. Однако не всё безнадёжно, у нас есть оружие, которое…
– Гром, – прервала его я, – искренне желаю вам победы, но с вами я не поеду. Если ты помнишь, когда-то я расспрашивала тебя о мальчике, которого ищу здесь. Меня интересует только он и его судьба. Можно сказать, это моя цель, и я не могу пожертвовать ей ради распрей города, из которого мечтаю скорее вырваться.
Он покачал головой, но не стал настаивать.
– Вот, возьми, – сказал Гром, протянув мне оружие. – Оно пригодится тебе. Возможно, мы ещё встретимся с тобой. А теперь мне пора.
Я взяла пистолет и, поблагодарив его, пошла дальше, думая о том, как пережить этот вечер и где же мне искать свои ответы и спасение. Проходя мимо “Лысой горы”, мне показалось, что я увидела парня похожего на Андрея. Мне не раз приходилось здесь так обманываться, но всё-таки проигнорировать это было нельзя, поэтому я последовала за ним в клуб.
Внутри играла арабская мелодия, вплетая в воздух образы экзотических дворцов, живописных садов с диковинными фонтанами, картины шумных базаров, наполненных ароматами специй, яркими, как сказочные ларцы, шелками, виртуозными торговцами в белых куфиях, выразительными глазами восточных красавиц…
Я пробиралась к стойке бара, когда почувствовала на себе чей-то взгляд. Мне потребовалось всего несколько секунд, чтобы вычислить моего наблюдателя. В дальнем углу клуба стояли два кожаных дивана с низким столиком посередине, там сидела бледная белокурая девушка в облегающем голубом платье и курила кальян – при этом она почти не сводила с меня пытливых блестящих глаз, говоривших мне о чём-то первостепенном, о том, мимо чего нельзя было просто пройти мимо. Я остановилась и пригляделась к ней внимательней: у неё были очень светлые волосы, брови и даже ресницы, словно их покрывал колючий иней, а густой дым, который она выпускала изо рта, казался тем ледяным паром, что клубится в морозный день полупрозрачным облачком возле губ. Заметив мой взгляд, девушка заговорщицки улыбнулась и дала мне знак присоединиться к ней. Но прежде, чем решить, как следует действовать, я поняла, что знаю её. В первый момент это поразило меня. Потом я вспомнила слова Мира о том, что иногда в Город с помощью снов могут приходить люди из моей реальности, моей прошлой жизни. Возможно, именно так Лекса оказалась здесь. Эта девушка, которую я считала своей подругой, но, которая (как это часто бывает) оказалась лишь попутчиком, без раздумий свернувшим на свою развилку, когда закончился наш общий путь.
Глава 18
Сколько их бьётся,
Людей одиноких,
Словно в колодцах