Десятого декабря был день рождения Берзелиоса Уиндрипа, хотя на заре своей политической карьеры, когда он еще не уяснил, что ложь иногда попадает в печать и потом несправедливо обращается против вас же, он говорил, что родился двадцать пятого декабря, как и тот, в ком он готов был признать еще более великого вождя, крича при этом с настоящими слезами на глазах, что его полное имя – Берзелиос Ноэль Вайнахт[18] Уиндрип.
Свое рождение в 1937 году он отметил историческим «Постановлением о порядке», в котором говорилось, что, хотя корпоративное правительство доказало свою устойчивость и добрую волю, все еще имеются некоторые неразумные и преступные «элементы», которые из зависти к успехам корпо стремятся разрушить все хорошее. У мягкосердечного правительства иссякло терпение, и оно извещало страну, что отныне и впредь всякий, кто словом или делом попытается нанести вред Государству, будет казнен или лишен свободы. Ввиду того, что тюрьмы уже переполнены, – с одной стороны, преступными клеветниками, а с другой – теми, кого добросердечное правительство должно охранять посредством «превентивного ареста», – по всей стране будут безотлагательно открыты концентрационные лагеря.
Дормэс догадывался, что концентрационные лагеря нужны не столько в качестве дополнительной площади для размещения жертв, сколько для того, чтобы предоставить молодым, веселым минитменам возможность развлекаться без вмешательства старых полиейских и тюремщиков-профессионалов, большинство которых смотрело на заключенных не как на врагов, которых надо истязать, а как на скот, который надо сохранить в целости.
Одиннадцатого числа состоялось торжественное открытие концентрационного лагеря – с оркестром, бумажными цветами и речами районного уполномоченного Рийка и Шэда Ледью; лагерь был открыт в Трианоне, в девяти милях к северу от Форта Бьюла, в помещении экспериментальной школы для девочек. (Девочек и их учительниц, как материал малоценный для корпоративного государства, просто-напросто выставили.) С этого дня и во все последующие дни к Дормэсу от друзей-журналистов со всех концов страны начали поступать секретные сообщения о терроре корпо и о первых кровавых восстаниях против них.
В Арканзасе девяносто шесть бывших фермеров-испольщиков, постоянно жаловавшихся на свои несчастья и почему-то не ставших ни на йоту счастливее в благоустроенном гигиеническом трудовом лагере с бесплатным еженедельным концертом, напали на контору и убили начальника лагеря и пятерых его помощников. Выступивший против них Литтлрокский полк ММ окружил восставших со всех сторон, загнал их на поле и здесь, приказав им бежать, открыл пулеметный огонь по спинам так смешно спотыкавшихся и падавших людей.
В Сан-Франциско докеры затеяли совершенно незаконную стачку, причем их вожаки, заведомые коммунисты, произносили такие изменнические речи против правительства, что местный командир ММ распорядился привязать троих из них к кипе индийского тростника, которую затем полили керосином и подожгли. Этот командир в назидание другим недовольным, пока преступники горели, отстрелил им пальцы и уши причем показал такое искусство в стрельбе, которой его обучили в рядах ММ, что не убил ни одного из то их, пока отделывал их таким образом. Впоследствии он занялся поисками Тома Муни (освобожденного Верховным судом США в начале 1936 года), но этот знаменитый антикорповский агитатор вовремя перепугался и бежал на шхуне на Таити.
В Потакете некий популярный дантист и директор банка, которому, казалось бы, должны быть чужды гнилые, мятежные настроения так называемых рабочих лидеров, совершенно неосновательно возмутившись вниманием, проявленным в кафе несколькими молодыми людьми в форме ММ к его жене (все они были в отпуску и просто веселились с юношеской непосредственностью и задором), в общей свалке стал палить из револьвера и убил троих из них. Как правило, считая это делом, лишенным общественного значения, минитмены не оглашали подробностей того, как они воздействуют на бунтовщиков, но в данном случае, поскольку дурак-дантист проявил себя маньяком-убийцей, местный начальник ММ разрешил газетам напечатать сообщение о том, что дантисту отпустили шестьдесят девять ударов гибким стальным прутом, а затем, когда он пришел в себя, поместили для осознания его кровавого идиотизма в камеру, на полу которой на два фута стояла вода, но зато, как бы в насмешку, отсутствовала вода для питья. К сожалению, человек этот умер раньше, чем успел обратиться за утешением к религии.
В Скрентоне католический священник церкви в рабочем районе был похищен и избит.
В Канзасе некто по имени Джордж У.Смит с бухты-барахты собрал две сотни фермеров, вооруженных дробовиками и спортивными ружьями и до смешного малым количеством автоматических револьверов, и повел их поджигать казарму минитменов. Были вызваны танки, и от горе-бунтовщиков не осталось и мокрого места. Их сначала отравили ипритом, а затем разнесли в пух и прах ручными гранатами; благодаря сей мудрой стратегии сентиментальные родственники не смогли обнаружить останков негодяев и использовать их для пропаганды.
Иначе обстояло дело в Нью-Йорке. Здесь минитмены, чтобы обезопасить себя от подобных сюрпризов, арестовали в бывшем Манхэттене и Бронксе всех лиц, подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии, а также тех, о ком было известно, что они якшаются с коммунистами, и подвергли их заключению девятнадцати концентрационных лагерях на Лонг-Айленде… Большинство из них плакалось, что они вовсе не коммунисты.
Впервые в истории Америки – за исключением разве периода Гражданской войны и мировой войны – люди боялись говорить то, что им приходило в голову. На улице, в поезде, в театре оглядывались, чтобы удостовериться, не слушает ли кто-нибудь, прежде чем сказать, например, что на западе засуха: как бы кому-нибудь не пришло в голову, что говорящий считает Шефа виновником засухи! Особенно остерегались официантов, которых подозревали в связи с ММ. Те, кто не мог удержаться от разговоров о политике, называли Уиндрипа «Полковник Робинзон» или «Доктор Браун», а Сарасона – «Судья Джонс» или «Мой кузен Каспар», и можно было услышать, как при такой, казалось бы, невинной фразе, как: «Мой кузен уже как будто не так увлекается игрой в бридж с доктором, как раньше… не иначе, как они скоро совсем рассорятся», со всех сторон несется встревоженное «Ш-ш-ш!».
Все пребывали в каком-то постоянном страхе, безымянном и вездесущем, в непрерывном нервном напряжении, точно в стране, пораженной чумой. Внезапный стук, неожиданные шаги, незнакомый почерк на конверте бросали людей в дрожь; месяцами они не могли спокойно спать. А с приходом страха исчезла гордость.
Ежедневно – с регулярностью бюллетеней о погоде – приходили сообщения, что еще кого-то внезапно подвергли «превентивному аресту», и в основном это были известные лица. В первое время минитмены, за исключением их операции против Конгресса, осмеливались арестовывать только неизвестных и беззащитных людей. Теперь же происходило неслыханное: людей, казавшихся неуязвимыми и недоступными для обычных законов – судей, офицеров армии, бывших губернатор банкиров, отказавшихся сотрудничать с корпо, евреев-адвокатов, бывших послов – арестовывали и швыряли в те же вонючие и грязные камеры.
Для журналиста Дормэса и членов его семьи был особенно важно, что среди арестованных знаменито стей было много журналистов: Рэймонд Моли, Фрэнк Саймоне, Фрэнк Кент, Хейвуд Браун, Марк Селливэн Эрл Браудер, Франклин Адаме, Джордж Селдес, Фреззир Хэнт, Гарет Гаррет, Грэнвилл Хикс, Эдвин Джеймс Роберт Морс Ловетт. Все это были до смешного разные люди, сходившиеся только на том, что все они не желали ходить под ферулой Сарасона и Макгоблина.
Среди арестованных было, однако, совсем мало журналистов из херстовских газет.
Чума подступала все ближе к Дормэсу: малоизвестные редакторы из Лоуэлла, Провиденса и Олбани, не повинные ни в чем, кроме того, что они недостаточно восторженно отзывались о корпо, были арестованы для «выяснения», и прошли недели и месяцы, а о них не было ни слуху, ни духу.
Она подступила еще ближе, когда начали сжигать книги. По всей стране наиболее образованные из минитменов весело жгли книги, которые представляли угрозу для Pax Roniana[19] корповского государства. Эта форма охраны государства, настолько новая, что она едва ли была известна до 1300 года, была введена министром культуры Макгоблином, но в каждой области участникам похода против книг разрешалось изымать книги по собственному усмотрению. В северо-восточной области Дьюи Хэйк назначил цензорами судью Эффингэма Суона и доктора Оуэна Пизли, и составленный ими список вызвал всеобщее одобрение и восхищение.
Суон понимал, что настоящую опасность представляют не такие явные анархисты и нытики, как Дэрроу, Стеффенс и Норман Томас, – подобно гремучим змеям, они производят шум, который предупреждает об их ядовитости. Настоящими врагами являются те, чьи имена освящены смертью и которые сумели под этим прикрытием пробраться даже в самые почтенные школьные библиотеки, люди, столь порочные, что они предавали корповское государство за много лет до того, как оно возникло; и Суон (с энтузиазмом поддержанный Пизли) запретил продажу и хранение книг Торо, Эмерсона, Уитьера, Уитмена, Марка Твена, Хоуэллса, а затем «Новую Свободу» Вудро Вильсона, ибо, хотя в конце жизни Вильсон стал здравым, практическим политиком, до этого он был заражен вредными идеями.
Само собой разумеется, что Суон запретил также иностранных атеистов, как живых, так и мертвых: Уэллса, Маркса, Шоу, братьев Манн, Толстого и П.Г. Вудхауза с его беспринципными насмешками над аристократическими традициями. (Кто знает? Может быть, когда-нибудь он еще будет сэром Эффингэмом Суоном, баронетом корповской империи?) Кое в чем Суон проявил прямо-таки ослепительную гениальность: он был настолько дальновиден, что заметил опасность, таящуюся в томике циничного «Собрания афоризмов» Уилла Роджерса.
До Дормэса доходили вести о сожжении книг в Сиракузах, Шенектеди, Хартфорде, но все это казалось невероятным, как рассказы о привидениях.
Было семь часов вечера. Семья Джессэпа сидела за обедом, когда на крыльце раздались шаги, которых все и ждали и боялись. Миссис Кэнди – даже хладнокровная миссис Кэнди! – в волнении схватилась за грудь и не сразу пошла открывать дверь. Даже Дэвид замер, не донеся ложку до рта.
Голос Шэда: «Именем Шефа», – тяжелые шаги в передней – и в столовую ввалился Шэд, не снимая фуражки, держа руку на револьвере. Скаля зубы и добродушно подмигивая, он воскликнул:
– Здорово! Ищем вредные книги. По распоряжению районного уполномоченного. Пошли, Джессэп – Он посмотрел на камин, для которого когда-то носил дрова, и ухмыльнулся.
– Может быть, вы посидите в соседней комнате… Черта с два я посижу в соседней комнате! Сегодня ночью мы будем жечь книги. Пошевеливайтесь, Джессэп! – Шэд посмотрел на возмущенно побледневщу Эмму, посмотрел на Сисси, подмигнул и с ухмылко» спросил: – Ну, как дела, миссис Джессэп? Хелло, Сисси! Как мальчишка?
Но на Мэри Гринхилл он не посмотрел, и она на него тоже.
В передней Дормэс увидел стоявших с глупым видом четырех минитменов и Эмиля Штаубмейера, с еще более глупым видом прохныкавшего:
– Приказ… понимаете… распоряжение.
Дормэс из осторожности ничего не сказал; он молча повел их наверх, в свой кабинет.
За неделю до этого он отобрал все книги, которые только могли показаться не совсем сумасшедшему корпо радикальными: «Капитал», Веблена, все русские романы и даже «Народные пути» Сэмнера и «Неблагополучие в культуре» Фрейда, книги Торо и других отъявленных негодяев, запрещенных Суоном; старые комплекты «Нейшн» и «Нью-рипаблик» и все экземпляры троубриджевского «За демократию»; он вынес все это из кабинета и запрятал в старый диван на чердаке.
– Я говорил, что здесь ничего нет, – сказал Штаубмейер после осмотра. – Пойдем дальше.
Но Шэд запротестовал:
– Ха! Я знаю этот дом. Я здесь работал раньше… Имел счастье поднимать эти ставни на окнах и выслушивать брань вот в этой самой комнате. Вы не помните того времени, Док… когда я подстригал у вас газоны, а вы драли нос! (Штаубмейер покраснел.) Уж будьте уверены, я знаю, что говорю. Внизу, в гостиной, полно вредных книг.
И действительно, в комнате, которую называли когда гостиной, а когда залом и которую одна старая дева, полагавшая, что редакторы – народ романтический, назвала даже студией, имелось томов двести – триста, преимущественно подписных изданий. Шэд угрюмо смотрел на них, ковыряя шпорой вылинявший брюссельский ковер. Он был огорчен. Он должен найти какую-нибудь крамолу.
Он показал на самое любимое сокровище Дормэса – тридцатичетырехтомного иллюстрированного Диккенса, принадлежавшего еще его отцу, – единственный случаи, когда последний решился на безумное расточительство. Шэд спросил у Штаубмейера:
– А что этот Диккенс… он, кажется, все чем-то был недоволен…школы ему не нравились, полиция и все такое?
– Да, но ведь, Шэд… Послушайте, капитан Ледью, это было сто лет назад…
– Не имеет значения. Дохлая крыса воняет хуже, чем живая!
Дормэс воскликнул:
– Но ведь сто лет назад! Кроме того…
Но минитмены уже вытаскивали тома Диккенса с полок и с грохотом швыряли на пол. Дормэс схватил одного минитмена за руку, в дверях вскрикнула Сисси.
Шэд подскочил к нему и, подставив громадный красный кулак к самому его носу, зарычал:
– Хочешь, чтобы из тебя тут же, на месте, вышибли ли душу? Или отложим до другого раза?
Дормэс и Сисси, сидя рядом на кушетке, смотрели, как книги сбрасывают в кучу. Он держал ее за руку и старался успокоить, повторяя чуть слышно: «тише, тише!» Да, Сисси была красивая молоденькая девушка, и ведь всего только позапрошлой ночью, неподалеку от города, такую же молоденькую красивую учительницу раздели догола, изнасиловали и оставили валяться на снегу.
Дормэс все же пошел посмотреть, как будут жечь книги. Это было все равно, что взглянуть в последний раз на умершего друга.
На свежевыпавший снег навалили кучу щепок, стружек и еловых поленьев. (Завтра на месте столетнего газона будет большое выжженное пятно.) Вокруг костра плясали школьники, воспитанные в духе минитменов, слушатели новых модных курсов счетоводства и никому не известные деревенские парни. Они хватали книги из кучи, охраняемой веселым и довольным Шэдом, и бросали их в огонь. Дормэс видел, как его Мартин Чезлвит взлетел в воздух и упал на горящую крышку старинного комода. Книга раскрылась на иллюстрации Физа, которая в детстве всегда смешила Дормэса.
Он увидел старого мистера Фока, молча ломавшего руки. Когда Дормэс дотронулся до его плеча, старик Фок печально сказал:
– Они забрали у меня «Погребальную урну» и «Imitatio Christi». He понимаю почему, не могу понять. И теперь они их здесь сжигают!
Дормэс не знал, кому принадлежали и почему сюда попали такие книги, как «Алиса в стране чудес», Омар Хайям, Шелли, «Человек, который был четвергом», «Прощай, оружие!», которые горели все в одной куче во славу диктатора и во имя просвещения его народа Костер уже потухал, когда Карл Паскаль протолкался через толпу к Шэду Ледью и закричал ему:
– Слушай, ты! Мне сказали, что вы тут в мое отсутствие ворвались в мою комнату и забрали без меня мои книги!
– Было дело, товарищ!
– И вы сожгли их… сожгли мои…
– Дудки, товарищ! Их мы не сожгли. Это слишком важная улика, товарищ. – Шэд захохотал. – Они в полицейском участке. А мы как раз тебя ждем. Это получилось так кстати, что мы нашли все твои коммунистические книжечки! Эй, вы! Возьмите его!
Итак, Карл Паскаль был первым жителем Форта Бьюла, отправившимся в Трианонский концентрационный лагерь. Впрочем, нет, он был вторым. Первым был простой электротехник (до того незаметный человек, что о нем легко и позабыть), который никогда в жизни и словом не обмолвился на политическую тему. Звали его Брейден. Один минитмен, приятель Шэда и Штаубмейера, хотел занять его место. Брейден был отправлен в концентрационный лагерь. Брейден заявил на допросе у Шэда, что ему ничего не известно ни о каких заговорах против Шефа, за что был бит плетьми. Он умер в темной одиночке еще до Нового года.
Бывалый корреспондент одной лондонской газеты, посвятивший две недели декабря тщательному изучению обстановки в Америке, написал в своем репортаже, а затем сказал по радио в программе Би-би-си следующее: «Ознакомившись с обстановкой в Америке, я убедился, что там не только нет недовольных нынешним руководством, но что народ благоденствует как никогда и полон решимости построить Мужественный Новый Мир. Я спросил весьма известного банкира-еврея, правда ли, что евреев угнетают, и он заверил меня, что «когда до них доходят эти нелепые слухи, они только пожимают плечами».
Ноэль, Вайнахт - рождество (франц. и нем.).
Римский мир (лат.) - мир, обязательный для государств, находившихся под владычеством Римской империи.