Праздники придумал, вероятно, дьявол, чтобы ввести людей в заблуждение, будто можно быть счастливым по заказу.
Первое рождество, которое Дэвид праздновал у дедушки с бабушкой, грозило оказаться – такое было у всех чувство – его последним рождеством с ними. Мэри плакала, запершись у себя, но когда накануне сочельника к ним ввалился Шэд Ледью, чтобы допросить Дормэса, заговаривал ли с ним Карл Паскаль о коммунизме, Мэри подошла к нему в прихожей, пристально на него посмотрела и с жутким спокойствием проговорила:
– Убийца! Я убью и тебя и Суона!
С лица Шэда впервые сползла самоуверенная ухмылка. Чтобы создать хоть подобие рождественского веселья, все вели себя очень шумно, но и омела, и звездочки, и блестки на большой елке, и вся обстановка семейного праздника в безмятежном старом доме в маленьком городке по существу, скрывали в себе то же мрачное отчаяние, которое заполняет душу одинокого пьяницы в большом городе. Дормэс думал, что, пожалуй, им всем лучше было бы напиться как следует, махнуть на все рукой и сидеть в кафе, положив локти на залитый вином столик, нежели общими усилиями поддерживать видимость семейного счастья. И он возненавидел корпо еще за то, что они украли у них этот радостный мирный праздник.
К обеду пригласили Луи Ротенстерна, потому что он был одиноким, как перст, холостяком, но еще больше потому, что он был евреем и в условиях диктатуры маньяков постоянно подвергался оскорблениям и дрожал за свою жизнь. (Евреи уже потому достойны уважения, что степень их непопулярности всегда является точным мерилом жестокости и глупости существующего режима, так что даже такой меркантильный, любящий деньгу и тяжеловесную шутку еврей-обыватель, как Ротенстерн, является чувствительным мерилом варварства.) После обеда пришел любимец Дэвида Бак Титус, притащивший ему кучу подарков – тракторы, пожарные машины, настоящий лук со стрелами; Бак как раз громко упрашивал миссис Кэнди протанцевать с ним какой-то танец, который он довольно неопределенно называл «легкой фантазией», когда раздался стук в дверь.
Вошел Арас Дили с четверкой минитменов.
– Ротенстерн тут? Ага! Привет, Луи! Надевайте-ка пальто и марш – таков приказ!
– В чем дело? Что вы от него хотите? В чем он обвиняется? – возмущенно спрашивал Бак, все еще держа смущенную миссис Кэнди за талию.
– Не знаю, может, ни в чем. Приказано только привести его в штаб для допроса. Приехал районный уполномоченный Рийк. Хочет кое-кого кое о чем расспросить. Ну, ты, идем!
После этого веселая компания не отправилась уже, как предполагалось раньше, на лыжную прогулку к Лоринде. На следующий день они узнали, что Ротенстерна отправили в трианонский концентрационный лагерь вместе с владельцем магазина скобяных изделий Раймонд Прэйдуэлом – сварливым стариком самых консервативных взглядов.
Оба эти ареста казались невероятными. Ротенстерн был слишком безответным человеком. И хотя Прайдуэла никак нельзя было назвать безответным, хотя он, наоборот, не стесняясь, заявлял, что не был в восторге от Ледью, когда тот служил работником, а теперь еще меньше в восторге от него, когда он стал местным правителем, но ведь Прайдуэл – это освященный временем институт. С таким же успехом можно было потащить в тюрьму местную баптистскую церковь из бурого песчаника.
Спустя некоторое время магазин Ротенстерна перешел к приятелю Шэда Ледью.
Это здесь возможно, размышлял Дормэс. Это может случиться и с ним. Скоро ли? Прежде чем его арестуют, он должен облегчить свою совесть уходом из редакции «Информера».
Профессор Лавлэнд, в прошлом преподаватель классических языков в Исайя-колледже, ныне уволенный из трудового лагеря за неспособность обучать арифметике лесорубов, прибыл в город с женой и детьми проездом на новое место работы – он собирался стать конторшиком в гранитной каменоломне своего дяди около Фэйр Хэвен. Он навестил Дормэса и при этом был как-то истерически весел. Затем он зашел к ювелиру Кларенсу Литтлу – «удостоил его посещением», как сказал бы Кларенс Литтл, человек нервный и издерганный, родившийся на небольшой вермонтской ферме. До тридцати лет у него на руках была больная мать, и он так и не смог осуществить свою заветную мечту – поступить в колледж и изучать греческий язык. Хотя Лавлэнд был его ровесником, он относился к нему с величайшим почтением, видел в нем Китса и Лиддела в одном лице. Лучшими его минутами были те, когда Лавлэнд читал ему Гомера.
Лавлэнд стоял, облокотившись о прилавок.
– Ну как, Кларенс? Каковы успехи в латинской грамматике?
Да что, профессор, какая тут грамматика! Видно, слабый я человек, кое-как заставляю себя работать, а больше уж теперь ни на что не способен.
И я тоже! Не называйте меня профессором. Я всего только табельщик на гранитной каменоломне. Что за жизнь!
Они не заметили, как в магазин вошел какой-то неуклюжий человек в штатской одежде, а если и заметили, то приняли его за покупателя. Но человек прорычал:
– О, так, значит, вам, голубчикам, не нравится теперешняя жизнь? Небось, не любите корпо? И о Шефе неважного мнения?
И он с такой силой ткнул пальцем Лавлэнду под ребро, что тот вскрикнул:
– Мне дела нет до вашего Шефа!
– Ах, вот как! Что ж, голубчики, придется вам обоим прогуляться со мной в участок!
– А кто вы такой?
– О, всего только офицер минитменов, не больше! У него оказался автоматический револьвер. Лавлэнда не слишком били, потому что он сумел попридержать язык. Но Литтл закатил такую истерику, что им пришлось положить его на кухонный стол и всыпать ему сорок ударов стальным шомполом по обнаженной спине. На нем оказалось желтое шелковое белье, и это чрезвычайно развеселило минитменов; особенно потешался широкоплечий молодой инспектор, о котором говорили, что он в нежной дружбе с батальонным командиром, толстым, писклявым человеком в очках.
Литтл не смог уже самостоятельно взобраться на грузовик, который должен был доставить его и Лавлэнда в трианонский концентрационный лагерь. Один глаз у него совсем закрылся и был весь окружен кровоподтеками – ни дать ни взять испанский омлет, по определению шофера.
Грузовик был открытый, но бежать они не могли, к как находившиеся в нем трое арестованных были скованы друг с другом за руку. Они лежали на полу кузова. Шел снег.
Третий арестованный ничем не походил ни на Лавлэндаа, ни на Литтла. Его звали Бен Триппен. Он был рабочим на мельнице Медэри Кола. Ему было столько же дела до греческого языка, сколько какому-нибудь павиану но зато его весьма заботило, как прокормить шестерых детей.
Его арестовали за попытку избить Кола и за то, что он ругал корповскии режим, когда Кол снизил его заработную плату с девяти долларов в неделю (в докорповской валюте) до семи с половиной.
Что касается жены и детей Лавлэнда, то Лоринда временно взяла их к себе, пока не удалось собрать для них денег и отправить их к родителям миссис Лавлэнд жившим на ферме в штате Миссури. Потом дела у них поправились. Миссис Лавлэнд сумела произвести впечатление на грека с напомаженными усами – владельца закусочной, и он дал ей работу. Ее обязанности заключались в том, чтобы мыть посуду и угождать хозяину иными способами.
Администрация округа объявила в воззвании, подписанном Эмилем Штаубмейером, что она решила упорядочить сельское хозяйство на высоких участках на горе Террор. Для начала полдюжину беднейших семейств переселили в большой, спокойный старый дом большого, спокойного старого фермера Генри Видера, двоюродного брата Дормэса Джессэпа. У этих бедняков было очень много детей, так что в каждой комнате, где Генри и его жена мирно жили вдвоем с тех пор, как выросли их собственные дети, четыре-пять человек спали на полу. Генри Видеру это не понравилось, и он не слишком деликатно сказал об этом ММ, вселившим постояльцев. Еще хуже было то, что переселенным беднякам эта затея тоже не нравилась.
– Как бы там ни было, а своя крыша над головой у нас есть. Не пойму, зачем надо было нас сунуть к Генри, – сказал один.
– Я не хочу, чтобы другие мне мешали, но и сам не хочу мешать другим. Мне вот совсем не нравится этот дурацкий желтый цвет, в который Генри выкрасил свой сарай, но, черт возьми, это – его дело.
За подобные разговоры Генри и двоих «упорядоченных» сельских хозяев отправили в трианонский концентрационный лагерь, а остальные так и остались в доме Генри, уничтожая запасы из кладовой Генри и ожидая дальнейших приказаний.
«До того, как я составлю компанию Генри, и Карлу, Лавлэнду, я обязан отряхнуть прах «Информера» со своих ног», – сказал себе Дормэс в конце января.
Он отправился к окружному уполномоченному Ледью.
– Я ухожу из «Информера». Штаубмейер усвоил все чему я мог его научить!
– Штаубмейер? Вы имеете в виду помощника уполномоченного Штаубмейера?
– Бросьте! Мы не на параде и не играем в солдатики. Не возражаете, если я присяду?
– Я смотрю, вам плевать, возражаю я или нет! Слушайте, Джессэп, и зарубите себе на носу, никуда вы не уйдете. Я давно бы мог упрятать вас в Трианон на миллион лет и всыпать вам в придачу девяносто плетей, но… вы всегда так хвастались, какой вы порядочный да честный, что у меня душа радуется, глядя, как вы лижете пятки Шефа… и мои!
– Больше я этого делать не буду! Довольно! И я понимаю, что заслужил ваше презрение тем, что пошел на это!
– Нет, вы поглядите на него! Вы будете делать все, что я прикажу, да еще спасибо говорить. А мне, думаете, нравилось у вас работать? Смотреть, как вы с супругой и дочками едете на пикник, а я должен оставаться дома и убирать подвал. Как же, ведь я был всего-навсего грязный работник, весь в вашей же грязи!
– А нам, может, вовсе не хотелось, чтоб вы нас сопровождали, Шэд! До свидания!
Шэд засмеялся. В этом смехе послышался скрип ворот концентрационного лагеря.
Сисси подсказала Дормэсу правильный образ действий.
Он поехал в Ганновер к начальнику Шэда, районному уполномоченному Джону Селливэну Рийку. Его заставили ждать не больше получаса. Дормэс был поражен, увидев, каким бледным, неуверенным и запуганным стал за это время некогда несокрушимо веселый и румяный Рийк, но уполномоченный изо всех сил старался говорить уверенно.
Чем могу быть вам полезен, Джессэп?
– Вы позволите мне быть откровенным?
– Что? Ну, конечно! Откровенность всегда была моим коньком!
– Рад это слышать. Дело в том, что я больше совершенно не нужен в «Информере». Как вы, вероятно знаете, я обучал своего преемника, Эмиля Штаубмейеа. Теперь он вполне может занять мое место, и я хотел бы уйти. Я ему только мешаю.
– А почему бы вам не остаться и не помогать ему? Ведь всегда может понадобиться то одно, то другое.
– Потому, что мне в тягость выполнять распоряжения там, где я столько лет сам распоряжался. Вам, наверное, это понятно?
– Ну еще бы! Даже очень! Хорошо, я подумаю. Вы не откажетесь писать статьи для моей газеты? Я являюсь совладельцем одной газеты.
– Отчего же? С удовольствием!
(Как это понять? Или Рийк предвидит близкий конец корповской деспотии и начинает маневрировать? Или он боится, как бы они его не вышвырнули?) – Я очень хорошо представляю, как вы себя чувствуете, дружище Джессэп.
– Благодарю вас! Вы не откажетесь дать мне записку к окружному уполномоченному Ледью с указанием, чтобы он отпустил меня – если можно, со строгим указанием?
– Пожалуйста. Подождите минуточку, сейчас напишу.
Дормзс постарался уйти из «Информера», в котором правил тридцать семь лет, как можно тише и незаметнее.
Штаубмейер держался снисходительно. Док Итчитт насмешливо поглядывал на Дормэса, но рабочие типографии во главе с Дэном Уилгэсом с чувством жали ему руку. И вот в шестьдесят два года, чувствуя себя более крепким и энергичным, чем когда-либо в жизни, Дормэс вдруг оказался не у дел. Все, что ему оставалось, – это принимать пищу и рассказывать внуку сказки о слоне.
Но такое положение продолжалось меньше недели. Стараясь не возбудить подозрений у Эммы и Сисси и даже у Бака Титуса и Лоринды, он улучил момент, когда они с Джулиэном остались наедине:
Послушайте, мой мальчик, я думаю, мне пора помногу заняться государственной изменой. (Ради всего святого, помалкивайте об этом, ни в коем случае не проболтайтесь даже Сисси.) Вам, наверно, давно известно, что коммунисты, на мой взгляд, слишком слепо преданы своей идее. Но мне сдается, что они самые мужественные, самоотверженные и толковые люди со времен ранних христианских мучеников, с которыми, кстати, роднит волосатость и любовь к катакомбам. Я хочу связаться с ними и узнать, нет ли у них для меня какой-нибудь черной работы. Считается, что все коммунисты уже в тюрьме. Не могли бы вы связаться с Карлом Паскалем в Трианоне и разузнать у него, к кому мне обратиться?
– Думаю, что смогу. Доктора Олмстэда иногда вызывают туда к больным, – хотя они ненавидят его, зная, что он их терпеть не может, но их лагерный врач – пьянчуга и бездельник, а им бывает нужен настоящий врач, когда кто-нибудь из тюремщиков повредит себе руку, избивая заключенного. Я постараюсь, сэр.
Спустя два дня Джулиэн вернулся.
– Боже мой, что за клоака этот Трианон! Мне приходилось ждать доктора Олмстэда в машине перед воротами, но я не решался туда сунуться. Раньше это были хорошие, даже красивые здания, когда в них помещалась школа для девочек, а теперь они все ободраны, перегорожены на камеры, повсюду воняет карболкой и испражнениями, а воздух – там вообще его нет, – чувство такое, будто ты заколочен в ящике; просто понять не могу, как кто-нибудь может прожить в такой камере хоть час, а ведь там набито по шесть человек! Размер камеры 12 футов на 10 футов, потолок на уровне семи футов, а свет – только от крошечной лампочки, наверно, не больше 25 свечей, – о том, чтобы читать, даже думать нечего. Правда, они выходят на прогулку на два часа в день, все время ходят и ходят по двору – все такие сгорбленные, такие подавленные, будто из них выколотили все мужество, даже Карл немного подался, а вы помните, какой он был гордый, насмешливый. Мне удалось с ним повидаться, он говорит, что надо связаться с этим человеком – я записал его имя, вот оно, – но ради бога сожгите записку, как только вы его запомните.
– А что, он – они его…
– О, да, его били, еще как! Он не говорит об этом но у него на лице большой шрам – от виска к подбородку. Я мельком видел Генри Видера. Вы помните, какой он был – крепкий, как дуб? Теперь он все время дергается при любом неожиданном звуке вздрагивает, ловит ртом воздух. Он не узнал меня; он, наверно, никого не узнает.
Дормэс заявил родным – и постарался, чтобы об этом знало как можно больше народа, – что все еще ищет подходящий фруктовый сад, куда бы можно было переехать с семьей; после этого он отправился в путешествие в южном направлении, взяв с собой в портфеле пижаму, зубную щетку и первый том «Заката Европы» Шпенглера.
Адрес, указанный Карлом Паскалем, оказался конторой очень почтенного торговца церковной утварью и одеждой, находившейся в Хартфорде в штате Коннектикут над помещением кафе. Хозяин – большой джентльмен – проговорил с Дормэсом не меньше часа о цимбалах, клавикордах, о музыке Палестрины и лишь после этого направил его к инженеру, занятому постройкой дамбы в Нью-Гемпшире, а тот, в свою очередь, послал его к портному, в маленький магазинчик в переулке в городе Линн; и только этот последний послал его, наконец в северную часть штата Коннектикут, в восточный штаб Коммунистической партии Америки – того, что от нее осталось. Не расставаясь со своим портфелем, Дормэс поднялся на холм по скользкой от грязи дороге, непроходимой для любого автомобиля, и постучал в облезлую зеленую дверь низкого домика, скрытого за кустами старой сирени и таволги. Худая женщина открыла дверь и окинула его неприветливым взглядом.
– Я хотел бы поговорить с мистером Эйли, мистером Бэйли или мистером Кэйли.
– Никого из них нет дома. Вам придется прийти еще раз.
– Что ж, тогда я подожду. Что остается делать в наше время?
– Хорошо. Входите.
Спасибо. Передайте им это письмо. (Портной предупредил его, что «все это выглядит довольно глупо, все эти пароли и прочее, но вы понимаете, если заберут кого-нибудь из Центрального Комитета…»
– Он издал свистящий странный звук и провел ножницами по горлу.) Она провела его мимо круто поднимавшейся кверху лестницы и впустила в маленькую комнату с дешевыми узорчатыми обоями и гравюрами на стенах. В комнате было несколько черных деревянных кресел-качалок с ситцевыми подушками, и Дормэс сел в одно из них. Читать было нечего, кроме сборника методистских церковных гимнов и настольного словаря. Гимны он все знал наизусть, и к тому же он всегда любил читать словари – бывало даже, что, увлекшись словарем, он задерживал очередную передовую статью. Он с удовольствием открыл словарь:
Фенил, сущ. хим. Одновалентный радикал C6H5; рассматривается как основа многочисленных бензоловых производных; например, фенил-гидроксил C6H5 ОН.
Ферекрат. сущ. хориямбический трехстопный каталектический стих, состоящий из одного спондея, одного хориямба и одного каталектического слога.
«Скажи, пожалуйста, а я и не знал. А теперь знаю», – удовлетворенно подумал Дормэс и тут заметил, что в узком дверном проеме стоит широкоплечий человек с лохматыми седыми волосами и повязкой на одном глазу и сердито на него смотрит. Дормэс узнал его по портретам. Это был Билл Эттербери, шахтер, портовый рабочий, один из старых лидеров ИРМ, боевой вождь АФТ, руководивший не одной забастовкой, просидевший пять лет в Сан-Квентине и проживший с почетом пять лет в Москве. Говорили, что он теперь стал секретарем нелегальной коммунистической партии.
– Я мистер Эйли. Чем могу служить? – спросил Билл.
Он провел Дормэса в заднюю комнату, где за столом красного дерева, покрытым пятнами и царапинами, сидели приземистый человек со светлыми кудрявыми волосами и глубокими морщинами на бледном лице и элегантно одетый стройный молодой человек.
– Здравствуйте, – сказал мистер Бэйли с русско-еврейским акцентом. О нем Дормэс ничего не знал, кроме того, что его зовут не Бэйли.
– Доброе утро, – буркнул мистер Кэйли; это был, если Дормэс не ошибался, Элфри, сын миллионера-банкира; брат его был известным исследователем, одна сестра – женой епископа, другая – графиней, а сам он раньше был преподавателем экономики в Калифорнийском университете.
Дормэс попытался объяснить этим заговорщикам с холодными и быстрыми глазами, зачем он к ним явился – Вы согласны стать членом партии, если, что весьма маловероятно, вас согласятся принять, и безоговорочно выполнять любые указания? – вкрадчиво спросил Элфри.
– Вы хотите сказать, согласен ли я убивать и красть?
– Вы начитались детективных рассказов о «красных»! Ничего подобного! То, что вам придется делать, будет потруднее, чем забавляться автоматом. Согласитесь вы забыть, что когда-то были уважаемым редактором газеты и привыкли отдавать распоряжения, и вместо этого одеться бродягой и тащиться пешком по снегу, распространять революционные брошюры, даже если вы лично будете считать их совершенно бесполезными для нашего дела?
– Э… Я… Я не знаю. Мне кажется, что как газетный работник с небольшим опытом…
– К черту! Нам совершенно ни к чему «опытные газетные работники»! Нам нужны опытные расклейщики листовок, которые любят запах клея и не любят спать. И еще нам нужны – но вы для этого, пожалуй, староваты – сумасшедшие фанатики, готовые организовывать забастовки, хорошо зная, что будут избиты и брошены за решетку.
– Нет, мне кажется, я… Послушайте. Я уверен, что Уолт Троубридж объединится с социалистами, радикальными сенаторами из левых, с фермерско-лейбористскими группами и тому подобное…
Билл Эттербери громко расхохотался. Это было похоже на страшный взрыв.
– О да, я уверен, что они объединятся, все эти грязные, трусливые, нерешительные реформистские социал-фашисты вроде Троубриджа, которые льют воду на мельницу капиталистов и стремятся к войне с Советской Россией, и при этом им не хватает ума понять, что они делают, и получить хорошую мзду за свое предательство.
– Я восхищаюсь Троубриджем! – отрезал Дормэс.
– Еще бы!
Элфри встал и сказал Дормэсу на прощание даже с некоторой сердечностью:
– Мистер Джессэп, я сам вырос и воспитался в здоровой буржуазной семье, не то что эти два головореза, и я могу оценить ваши намерения, ваши попытки, хотя они не могут этого сделать. Видимо, мы еще более неприемлемы для вас, чем вы для нас!
– Это верно, товарищ Элфри. Вы оба еще не избавились от своих буржуйских заскоков, как сказал бы ваш Хью Джонсон! – захихикал мистер Бэйли.
– Смотрите только, как бы Уолт Троубридж не прогнал Бэза Уиндрипа, пока вы тут будете спорить о заблуждениях Троцкого. До свидания! – сказал Дормэс.
Когда он спустя два дня рассказал об этом Джулиэну, тот с недоумением спросил:
– Кто же все-таки победил – вы или они?
– По-моему, никто не победил, – ответил Дормэс. – Во всяком случае, я теперь знаю, что не в едином хлебе спасение, но во всем, что исходит из уст господа бога… Фанатичные и ограниченные коммунисты, безразличные и поверхностные янки – не удивительно, что диктатор держит всех нас в своих руках и все мы помогаем ему творить его дело.
Даже в тридцатые годы, вопреки утвердившемуся восторженному мнению, что кино, автомобили и иллюстрированные журналы покончили с провинциализмом американских городишек, подобных Форту Бьюла, ушедшие на покой люди, вроде Дормэса, которые не могли себе позволить поехать в Европу, Флориду или Калифорнию, решительно не знали, куда деваться, и чувствовали себя такими же ненужными, как старая собака в воскресенье, когда никого из семьи нет дома. Они бродили о городу, заходили в магазины, в вестибюли гостиниц, на вокзал и бывали довольны, когда им приходилось четверть часа прождать в парикмахерской. Ни кафе, стол популярных в Европе, ни клубов, кроме сельского клуба, который посещала главным образом молодежь по вечерам!
И вот незаурядный Дормэс Джессэп, культурный человек, так же скучал в отставке, как скучал бы, вероятно, банкир Краули.
Он делал вид, что играет в гольф, но на самом деде не мог понять, какой может быть смысл в том, чтобы прерывать хорошую прогулку для отбивания палкой небольших мячей; а главное, его раздражал вид многочисленных мундиров минитменов на поле. У него не хватало апломба (которого с лихвой хватило бы у Медэри Кола), чтобы часами толкаться в вестибюле отеля «Уэссекс» и чувствовать себя при этом как дома.
Он сидел в кабинете и читал до тех пор, пока не уставали глаза. Но он с раздражением чувствовал, что его постоянное присутствие в доме раздражает Эмму и миссис Кэнди. Да! Он охотно продал бы дом и ту небольшую долю в «Информере», которую оставило ему правительство, отняв у него газету, и уехал, уехал бы немедленно к Скалистым Горам или в любое другое новое место.
Но он прекрасно понимал, что Эмма вовсе не стремится ни в какие новые места, и ясно видел, что та самая Эмма, к уютному теплу которой так приятно было возвращаться после работы, надоедала ему (да и он ей), когда ему все время приходилось торчать у нее на глазах. Вся разница была в том, что Эмма и мысли не допускала, что кто-нибудь, не будучи исчадием ада, может тяготиться присутствием своего верного супруга.
– Почему бы тебе не съездить повидать Бака или Лоринду? – предлагала она.
– Неужели ты нисколько не ревнуешь меня к Лоринде? – спрашивал он тем небрежнее, чем серьезнее хотел это знать.
Она смеялась.
– Тебя? В твоем возрасте? Как будто кто-нибудь может польститься на твою любовь!
А Лоринда вот польстилась, негодовал он и тут же ехал «повидать ее», менее обычного терзаясь своим двойственным положением.
Только раз он зашел в редакцию «Ииформера».
Штаубмейер сюда и не показывался, и было совершенно очевидно, что действительным редактором здесь был этот хитрый, неотесанный Док Итчитт, который не счел нужным ни подняться при появлении Дормэса, ни выслушать его мнение по поводу новой верстки страниц, посвященных сельской корреспонденции.
Это отступничество было труднее снести, чем грубость Шэда Ледью, потому что Шэд и раньше был по-деревенски уверен, что Дормэс глуп, как все «настоящие городские», а Док Итчитт был раньше большим ценителем и поклонником редакторского мастерства Дормэса. Шел день за днем, а Дормэс ждал. Для очень многих переворот превращается в сплошное ожидание. Это одна из причин того, что туристы редко видят что-либо за внешним спокойствием и довольством в деспотической стране. Ожидание и его родная сестра – смерть кажутся такими спокойными и довольными.
В конце февраля Дормэс чуть ли не ежедневно встречал страхового агента, называвшего себя мистером Димиком; мистер Димик из Олбани. Это был серый, незаметный человек, в серой, пыльной, измятой одежде, с глазами навыкате, горевшими бессмысленным энтузиазмом. Куда ни пойдешь, он всюду был тут как тут: и в аптекарских магазинах, и в павильоне для чистки сапог – и повсюду гудел одним и тем же монотонным голосом: моя фамилия Димик… мистер Димик из Олбани, Олбани, штат Нью-Йорк. Может быть, вас заинтересует новая замечательная форма страхования жизни. Замечательная!
Но, казалось, он и сам не верил в то, что она так уж замечательна.
Он всем ужасно надоел.
Он постоянно таскался из одного магазина в другой, но, по-видимому, продавал очень мало страховых полисов, если вообще что-нибудь продавал.
Через два дня Дормэс осознал, что мистер Димик из Олбани попадается ему на глаза что-то уж чересчур часто. Выйдя из отеля «Уэссекс», он увидел мистера Димика, прислонившегося к фонарному столбу и делавшего вид. что он смотрит в совершенно противоположную сторону, но три минуты спустя мистер Димик забрел вслед за ним в лавку Тома Эйкена и стал прислушиваться к его говору с Томом о рыбной ловле.
Дормэсу стало не по себе. Он решил проследить 3 ним и, прокравшись вечером в город, увидел, как мистер Димик с необычайным для него оживлением беседует шофером автобуса Бьюла – Монпелье. Дормэс пристально посмотрел на них. Мистер Димик выкатил на него свои водянистые глаза и проквакал:
– Добрый вечер, мистер Дормэс, с удовольствием побеседую с вами о страховании, когда у вас выдастся время, – и, волоча ноги, ушел.
Вечером Дормэс достал револьвер, прочистил его, сказал «А, ерунда!» и снова положил в стол. Тут у парадной двери раздался звонок. Сойдя вниз, он увидел мистера Димика, сидящего в передней у дубовой вешалки со шляпой в руке.
– Я бы хотел поговорить с вами, если вы не очень заняты, – проскулил мистер Димик.
– Пожалуйста. Заходите. Садитесь.
– Нас кто-нибудь слышит?
– Нет. А что?
Серости и вялости мистера Димика как не бывало; голос его зазвучал резко:
– Кажется, местные корпо меня раскусили, поэтому нельзя терять ни секунды. Я приехал от Уолта Троубриджа. Вы догадались, вероятно… Я наблюдал за вами всю неделю, наводил о вас справки. Вы должны стать местным представителем Троубриджа и всей нашей организации. Речь идет о тайной войне против корпо. Мы называем это НП – Новое подполье, по аналогии с тайным подпольем, переправлявшим негров в Канаду перед гражданской войной. Четыре отдела: печатание агитационной литературы, ее распространение, собирание сведений о преступлениях корпо и организация побегов в Канаду или Мексику лиц, которым угрожает арест. Вы, конечно, ничего обо мне не знаете. Может быть, я корповский шпион. Вот мое удостоверение, а также позвоните в Берлингтон вашему другу, мистеру Сэмсону. Только ради бога, будьте осторожны! Разговоры, возможно, подслушиваются. Спросите его обо мне в том смысле, что вы интересуетесь страхованием. Он наш. Вы тоже будете с нами. Позвоните сейчас!
Дормэс позвонил Сэмсону:
Скажите, Эд, вы знаете некого Димика – долговязый такой, с глазами навыкате? Можно на него положиться в смысле страхования?
– Да. Работает от Уолбриджа. Можете на него положиться.
– Хорошо!