Борода его снова отросла, он был с ней дружен столько лет, что ему очень недоставало ее все это время. Его волосы и усы снова приобрели почтенный стальной оттенок, вместо лилово-черного цвета, который был особенно неестественным при электрическом освещении. Он больше не волновался при виде бараньей отбивной или куска мыла. Но и до сих пор им каждый раз овладело радостное удивление при мысли, что он может говорить все, что ему угодно, говорить, как ему угодно, и говорить публично.
Он сидел в монреальском кафе с двумя своими ближайшими друзьями, двумя товарищами по работе в отделе пропаганды и печати Нового подполья (Уолт Троубридж был его председателем), и эти друзья были не кто иные, как Пирли Бикрофт, номинальный президент Соединенных Штатов, и Джо Элфри – колоритный молодой человек, бывший важный представитель коммунистической партии в Америке, работавший там под именем мистера Кэйли до тех пор, пока его не вышвырнули из этой малочисленной организации за создание «единого фронта» с социалистами, демократами и даже хористами во время антикорповского восстания в Техасе.
Потягивая пиво, Бикрофт и Элфри, как обычно, препирались. Элфри настаивал, что единственное решение американской проблемы было в диктатуре лучших представителей трудящихся масс, диктатуре строгой и, если нужно, насильственной, но (и это была его новая ересь) не подчиненной Москве, Бикрофт же легкомысленно утверждал, что «единственное, что нам нужно», – это возврат к тем же политическим партиям, к тому же выколачиванию голосов и к тем же разглагольствованиям Конгресса, как было в благополучные дни Уильяма Мак-Кинли.
Дормэс откинулся на спинку стула, не особенно интересуясь тем, какую чепуху несли его друзья, лишь бы можно было говорить без опасения, что официанты – тайные шпионы ММ. Он удовлетворялся сознанием, что, как бы то ни было, Троубридж и другие подлинные вожди никогда уж не согласятся на правительство, основанное на корысти, заинтересованное в корысти и существующее во имя корысти. Он с удовольствием вспоминал о том, что как раз вчера Уолт Троубридж (он узнал это от его секретаря) отказал Уилсону Шейлу, нефтяному магнату, который приехал, чтобы предложить Троубриджу – по-видимому, вполне искренне – свое состояние и свой организаторский опыт.
– Ничего не выйдет. Очень сожалею, Уилл. Но не можем принять ваше предложение. Что бы ни случилось – даже если Хэйк придет сюда и перережет нас всех нас с нашими канадскими хозяевами, – вам и подобным вам ловкачам-пиратам пришел конец. Что бы ни случилось, к какой бы новой системе правления мы ни пришли, как бы она ни стала называться – «кооперативное государство», или «государственный социализм», или «коммунизм», или «возрожденная традиционная демократия»! – ее будет отличать новый дух. Управление страной – это не призовое состязание для нескольких ловких и решительных спортсменов вроде вас, Уилл, а всенародное объединение на товарищеских началах, в котором государство является хозяином важнейших ресурсов страны и в котором худшим видом преступления считается не убийство, не похищение, а использование государства в своих личных интересах, в котором мошенник, продающий бесполезные или вредные лекарства, или человек, обманувший Конгресс, будет наказываться строже, чем парень, из ревности зарубивший топором соперника… Что? Что тогда будет с такими, как вы? Кто знает! Что стало с динозаврами?
Так что работой своей Дормэс был доволен.
Но он был почти так же одинок, как в своей камере в Трианоне, почти так же жестоко тосковал по Лоринде, Баке, Эмме, Сисси и Стиве Пирфайксе.
Никто из них, кроме Эммы, не мог приехать к нему в Канаду, а она не хотела. В письмах ее сквозило опасение, что Монреаль – это несравнимая с Вустером глушь. Она писала, что они с Филиппом надеются, что им удастся испросить у корпо прощение для Дормэса. В результате ему приходилось общаться лишь с такими же эмигрантами, тоже бежавшими от корпоизма, и он узнал жизнь, которая была так хорошо, слишком хорошо известна всем политическим изгнанникам со времен первого восстания в Египте, когда повстанцам пришлось искать убежища в Ассирии.
Дормэс, по вполне естественной человеческой слабости, предполагал, что в Канаде все с волнением будут слушать его рассказы о тюрьме, пытках и побеге. Но оказалось, что его опередили десять тысяч подобных страдальцев, и канадцы, как бы далеко ни шло их любезное гостеприимство, безмерно устали проявлять сочуствие. Они полагали, что причитающаяся им квота мучеников с лихвой выполнена, а что касается до тех эмигрантов, которые приезжали без единого цента, а таких было большинство, – то канадцам уже явно надоело обделять свои семьи ради неведомых беглецов и даже воздавать должное знаменитым американским писателям, политическим деятелям и ученым, когда те расплодились, как комары.
Если бы Герберт Гувер совместно с генералом Першингом вздумали прочитать лекцию об ужасающих условиях в Америке, вряд ли у них набралось бы и сорок слушателей. Экс-губернаторы и судьи с большой охотой нанимались в судомойки, а бывшие главные редакторы пололи репу. Та же картина, по слухам, наблюдалась в Мексике, Лондоне и Франции.
Итак, Дормэс вел скудное существование на свои двадцать долларов в неделю, которые ему платило Новое подполье, и не встречался ни с кем, кроме таких же, как он, эмигрантов на таких же сборищах, какие посещали в Париже белые русские, красные испанцы, синие болгары и прочие разноцветные бунтари, оказавшиеся за пределами родины. Они набивались по двадцать человек в маленькую гостиную, весьма напоминающую камеру в лагере по своему размеру, характеру обитателей, а к концу вечера и по запаху, и просиживали с восьми часов до полуночи, возмещая отсутствие обеда кофе с булочками и тощими бутербродами, и без конца говорили о корпо. Они рассказывали те же анекдоты о президенте Хэйке, которые раньше рассказывались о Гитлере, Сталине и Муссолини, выдавая их за «достоверные факты». Особенно популярен был анекдот о человеке, который вытащил из воды тонувшего Хэйка и, с ужасом увидев, кого он спас, умолял президента никому про это не рассказывать.
В кафе они жадно хватали американские газеты. Человек, лишившийся одного глаза в борьбе за свободу,| оставшимся слезящимся глазом искал в газете сообщений о результатах состязаний в Миссурийском клубе игроков в бридж.
Это были смелые и романтические, трагические и незаурядные люди, но Дормэс начал уставать от них; он был вынужден с болью признать, что ни один нормальный человек не может долго выносить трагедию другого человека и что дружеское сочувствие в один прекрасный день неминуемо сменяется раздражением.
Его очень взволновала проповедь, которую он услышал в наспех построенной американской церкви, предназначенной для всех исповеданий; полуживой заморыш, бывший некогда очень важным епископом, провозгласил с сосновой кафедры: «При реках Вавилона сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди него повесили мы наши арфы… Как нам петь песню господню на земле чужой? Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя. Прилипни, язык мой, к гортани моей, если я не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселья моего».
Здесь, в Канаде, на земле чужой, американцы плакали и ежедневно восклицали, утешая себя прекрасной, но ложной надеждой: «В будущем году – в Иерусалиме». Иногда Дормэса раздражали бесконечные жалобы эмигрантов, потерявших все: сыновей, жен, имущество и самоуважение, – раздражало, что они считали, будто только на их долю выпали такие ужасы; а иногда он тратил все свободное время на то, чтобы собрать несколько долларов и как-нибудь помочь этим несчастным. Иногда все, связанное с Америкой, представлялось ему бесконечно дорогим и прекрасным: и генерал Мид, победитель при Геттисберге, и голубые петунии в Эммином саду, и влажный блеск рельсов, увиденных из окна вагона ранним апрельским утром, и рокфеллеровский центр. Но каково бы ни было его настроение, он решительно отказывался сидеть со своей арфой у чьих бы то ни было рек и гордиться ролью прославленного нищего.
Он хотел вернуться в Америку, даже с риском снова попасть в тюрьму. А пока он рассылал пакеты с печатным динамитом Нового подполья и внимательно следил за сотней упаковщиков, которые были раньше профессорами и кондитерами.
Он просил своего начальника, Пирли Бикрофта, направить его на более активную и более опасную работу – секретным агентом в Америку, куда-нибудь на Запад, где его не знали. Но главный штаб Нового подполья слишком много натерпелся из-за неопытных агентов, пускавшихся в откровенные разговоры с незнакомыми или не сумевших молча вынести пытки. Многое изменилось с 1929 года. В Новом подполье высшей доблестью считалось не нажить миллион долларов, получить разрешение рисковать своей жизнью ради истины, не требуя за то ни благодарности, ни награды.
Дормэс понимал, что руководители считают его недостаточно молодым и недостаточно сильным, но в то же время видел, что к нему присматриваются. Он дважды удостоился чести разговаривать о каких-то пустяках с самим Троубриджем – конечно, такая беседа – честь, хотя об этом как-то забываешь, – такой он простой и приветливый человек, этот создатель зловещей подрывной организации. Дормэс надеялся, что ему еще удастся доставить побольше хлопот этим бедняжкам корпо, которые совсем извелись и разрывались на части – тут и война с Мексикой, тут и бесконечные восстания.
В июле 1939 года, когда Дормэс находился в Монреале уже больше пяти месяцев, а со времени суда над ним прошел год, американские газеты, прибывавшие в штаб Нового подполья, подняли яростную кампанию против Мексики.
Оказывается, отряды мексиканцев переходили границу и проникали на территорию Соединенных Штатов, причем всегда почему-то в тех самых пустынных районах, где наши войска в это время проводили учения, а может, собирали морские ракушки. Мексиканцы сожгли город в Техасе – к счастью, все женщины и дети уехали в этот день на пикник с воскресной школои. Мексиканский патриот (ранее фигурировавший как эфиопский патриот, китайский патриот и патриот Гаити) явился к бригадиру ММ и сообщил ему, что хотя ему очень неприятно рассказывать неблаговидные вещи о своей любимой стране, но совесть заставляет его открыть, что мексиканские правители собираю сбросить бомбы на Ларедо, Сант-Антонио, Бизби, а может быть, также на Такому и Бангор в штате Мэн Этот эпизод страшно взволновал корповские газе и экстренные выпуски с фотографиями совестливого перебежчика вышли в Нью-Йорке и Чикаго через полчаса после того, как он появился у палатки бригадира… где совершенно случайно на окрестных кактусах в этот момент сидели сорок шесть газетных репортеров Америка встала на защиту своих очагов, включая очаги обитателей Парк-Авеню в Нью-Йорке, против предательской Мексики с ее огромной армией из 67000 человек с 39 военными самолетами. Женщины прятались под кровати; пожилые джентльмены прятали деньги в стволах вязов, а жена одного фермера-птицевода живущего в семи милях к северо-востоку от Эстеллина, в Южной Дакоте, женщина, широко известная своими кулинарными талантами и острым глазом, ясно видела отряд из девяноста двух мексиканских солдат, проходивший мимо ее дома в три часа семнадцать минут утра 27 июля 1939 года.
В ответ на эту угрозу Америка, единственная страна, никогда не проигрывавшая войны и никогда не начинавшая несправедливой войны, по сообщению чикагской «Дейли ивнинг корпорейт», поднялась, как один человек. Вторжение в Мексику предполагалось совершить, как только спадет жара, и даже раньше, если удастся наладить холодильные установки. В течение одного месяца пять миллионов человек были призваны в армию и немедленно приступили к обучению.
Так, пожалуй, в чересчур легкомысленном тоне, обсуждали объявление войны Мексике Джо Кэйли и Дормэс. Если они находили весь этот поход нелепым, то в их защиту следует сказать, что они считали нелепой всякую войну: и ту наглость, с которой обе стороны лгут относительно побудительных причин, и зрелище взрослых людей, по-детски радующихся возможности вырядиться в причудливые одежды и маршировать под примитивную музыку. Но войны, по мнению Дормэса и Кэйли, были не только нелепыми, но и страшными, потому что в каждой войне гибли миллионы людей, потому тысяч голодаюших младенцев – это слишком высокая цена за портупею даже для самого красивого и трогательного юного лейтенанта.
Но оба они немедленно отреклись от своего убеждения, что все войны нелепы и отвратительны, оба заявилили, что народные войны против тирании составляют исключение, как только узнали, что в Америке вспыхнуло народное восстание против всего корповского режима и что захват Мексики снят пока с повестки дня. Восстание охватило территорию примерно между Солт Сейнт Мэри, Детройтом, Цинциннати, Уичитой, Сан-Франциско и Сиэтлом, хотя на этой территории отдельные большие участки оставались верны президенту Хэйку, равно как, с другой стороны, вне ее многие обширные области примкнули к восстанию. Это была та часть Америки, которая всегда слыла наиболее «радикальной», – это неопределенное слово, видимо, означало «наиболее критически относящейся к пиратам». Это был район популистов, Беспартийной Лиги, рабоче-фермерской партии и Лафолеттов столь обширного семейства, что оно само по себе составляло значительную партию.
Как бы там ни было, ликовал Дормэс, восстание доказывает, что вера в Америку и надежда на ее возрождение не умерли.
Восставшие в большинстве своем голосовали на выборах за Уиндрипа, веря в его пятнадцать пунктов, веря, что он действительно хочет вернуть народу власть, украденную банкирами и промышленниками. Убедившись, что их снова обманули с помощью крапленой колоды карт, они вознегодовали; но они были заняты на полях и молочных фермах, на заводах и фабриках, и только когда им предъявили нагло-идиотское требование, чтоб они отправились в пустыню завоевывать дружественную страну, они проснулись и поняли, что, пока они спали, власть над ними захватила ничтожная шайка преступников, вооруженных высокими идеями, громкими словами и множеством пулеметов.
Восстание было настолько широким, что католический архиепископ Калифорнии и радикальный экс-губернатор Миннесоты оказались в одних и тех же рядах.
Вначале повстанцы были, пожалуй, немного смешны, как были смешны необученные и пестро одетые, плохо представлявшие себе свои цели участии революции 1776 года. Президент Хэйк в своем выступлении пренебрежительно назвал восстание «нелепым бунтом бродяг, не желающих работать». Вначале восставшие лишь выкрикивали ругательства, бросали камни отряды ММ и полицейских, пускали под откос воински поезда и уничтожали имущество таких честных граждан, как владельцы корповских газет.
Удар грянул в августе, когда генерал Эммануил Кун – начальник штаба регулярной армии – прилетел из Вашингтона в Сент-Пол, взял на себя командование фортом Спеллинг и объявил Уолта Троубриджа временным президентом Соединенных Штатов, до той поры, пока будут проведены новые всеобщие свободные президентские выборы.
Троубридж сообщил о своем согласии при условии, что он не будет выставлен кандидатом на пост постоянного президента.
Далеко не все регулярные войска присоединились к повстанцам Куна. (У либералов есть два очень стойких мифа: что католическая церковь отличается меньшей строгостью и большим эстетизмом, чем протестантская, и что солдаты-профессионалы ненавидят войну гораздо больше, чем члены Конгресса и старые девы.) Но, во всяком случае, среди солдат регулярной армии оказалось достаточно таких, которым надоели вымогательства алчных корповских уполномоченных и которые примкнули к генералу Куну. Как только его армия, состоявшая из регулярных войск и наскоро обученных миннесотских фермеров, выиграла битву у Манкато, войска, стоявшие у Ливенуорта, заняли Канзас-сити и собрались выступить на Сент-Луис и Омаху; а в Нью-Йорке, в Говернорс-Айленд и форте Уодсуорт войска сохраняли нейтралитет, спокойно наблюдая, как партизаны. в большинстве штатские, еврейской наружности, захватывают метро, электростанции и вокзалы.
Но на этом восстание приостановилось, потому что в Америке, которая так часто хвасталась своим всеобщим бесплатным образованием, население было настолько необразованно, что в большинстве своем не знало, чего хочет, и вообще так мало знало, что не представляло себе, чего можно хотеть.
В стране было много школьных помещений; не хватало только грамотных учителей, прилежных учеников и школьного управления, которое смотрело бы на преподавание как на профессию, достойную такого же важения и такой же оплаты, как страховое дело, или бальзамирование, или прислуживание в ресторанах. Большинство американцев узнавало в школе, что бог отрекся от евреев и сделал избранным народом американцев, причем на этот раз у него все получилось гораздо лучше, и посему американцы – самый богатый, самый добрый и самый умный из всех народов; что кризисы – преходящие неприятности и на них не стоит обращать внимание; что профсоюзы должны интересоваться только повышением заработной платы и сокращением рабочего дня и, главное, не должны объединяться в политических целях и разжигать эту возмутительную классовую борьбу; что, хотя иностранцы стараются изобразить политику чем-то таинственным и непонятным, по существу, это настолько простое дело, что любой деревенский адвокат или любой клерк в управлении столичного шерифа вполне достаточно подготовлен, чтобы ею заниматься; и что Джон Рокфеллер и Генри Форд, стоит им захотеть, могут стать самыми выдающимися государственными деятелями, композиторами, физиками или поэтами.
Даже два с половиной года деспотического правления не научили большинство избирателей ничему, кроме того, что неприятно, если тебя арестовывают слишком часто.
Таким образом, после первой яркой вспышки восстание пошло на убыль. Ни корпо, ни большинство их противников не были достаточно компетентными, чтобы сформулировать ясную, надежную теорию самоуправления и решительно взяться за трудное дело подготовки страны к свободе… Даже теперь, после Уиндрипа, большинство беззаботных потомков мудрого Бенджамена Франклина все еще не понимали, что слова Патрика Генри «Дайте мне свободу или дайте мне умереть» – это нечто большее, чем университетский лозунг или надпись на папиросах.
Сторонники Троубриджа и генерала Куна, называвшиеся теперь «Американское кооперативное содружество», не потеряли той территории, которую им удалось захватить; они удерживали ее, изгоняя всех агентов корпо и время от времени присоединяя один-два округа. Но в целом их правление, так же как и правление корпо, было столь же неустойчивым, как политическое положение в Ирландии.
В результате, если в августе казалось, что победа Уолта Троубриджа уже обеспечена, то к октябрю выяснилось, что до нее еще очень далеко. Троубридж пригласил к себе Дормэса Джессэпа и сказал ему следующее:
– Кажется, нам теперь нужны в Штатах агенты, обладающие не только мужеством, но и соображением. Мы отправляем вас пропагандистом в Миннесоту. Ваш новый начальник – генерал Барнес. Желаю вам успеха, Джессэп. Постарайтесь убедить сторонников дисциплины и дубинки, что они не столько страшны, сколько смешны.
Уходя от Троубриджа, Дормэс подумал только, что Уолт приятный парень и что работать с ним – одно удовольствие. И с этим он приступил к новой работе тайного агента и профессионального героя, лишенной даже смешных паролей и прочих атрибутов, которые придавали бы ей характер увлекательной игры.