В рации раздался треск, прервав готовую излиться в слова ярость, закипавшую в душе Маршалла.
— Это Твен. Мемшен у себя в комнате. Больной. Собираюсь дотащить его к вам на себе.
— Как там насчет драконов? — окрысился Маршалл в микрофон.
— Слышу, как они мягко бьются в ставни окон, пытаясь проникнуть внутрь. Словно большие мотыльки.
— В холлах ни одного?
— Пока нет. Отправляюсь в обратный путь. Уже выхожу!
Драконы, убивающие взглядом. Как показывают пленки, прекрасные драконы — такими их видят камеры, которые работают автоматически. Увы, человеку пока не дано даже взглянуть на драконов!
«Как бы то ни было, должен же и человек увидеть их своими глазами, — подумал Марио. — Эти фото…» Мысль Дэнти, казалось, была крайне близка к тому, что называют озарением.
Когда Твен вернулся, Дэнти, испытав огромное облегчение, тут же позабыл о Маршалле, окунувшись в мир хорошей поэзии, созданной юношей, комментируя и обсуждая с ним стихи.
— Почему ты написал такое? Твен на миг задумался:
— Чтобы определить Истину.
— Всеобщую Истину?
— Да.
— Такой вещи не существует в природе. Нет всеобщей правды — есть только ярлык, который пытаются наклеить на то, чего не существует. Истина — это оттенок серого между черным и белым — и таких оттенков несть числа. Правда для каждого своя: одна — для раба, другая — для монарха, еще одна — для монаха, который, преклонив колени в монастырской келье, молится, перебирая в руках четки. Человеку не дано ее определить, и он не вправе осуждать в другом то, как тот себе представляет истину. Истина, или правда, как тебе больше нравится, мой сын, относительна. И даже больше — она вообще не существует в чистом виде.
— Но на занятиях по литературе в колледже нам говорили, что мы должны искать истину. А в учебниках поэзии учат писать так, чтобы открывать правду.
Остальные шесть десятков человек плюс еще один бормотали о чем-то своем. Маршалл тем временем изучал показания приборов, непоколебимо веря, что полагаться можно только на аппаратуру, ибо она одна безошибочно определяет истину, в его понимании — действительное положение вещей.
— Так принято учить и говорить, мистер Твен. И я скажу тебе то же самое. Писать надо так, чтобы открыть людям правду. И предостеречь вместе с тем, что ее не существует. И все же я настаиваю, чтобы ты продолжал искать и никогда не останавливался на достигнутом. Да-да, говорю тебе вновь: ищи, ищи и ищи истину — пусть это будет твой крест, как поэта. Только вот не тонка ли у тебя кишка, чтобы не прекращать поиски, Голден Твен?
Твен взглянул на него и тихо, не считая нужным ничего отвечать, отошел и сел в углу, пристально вглядываясь туда, где стена сходилась с потолком.
Остаток дня Марио провел, без конца навещая клинику Абнера, справляясь о состоянии здоровья Мемшена.
Голубые стены медпункта заставляли его ощущать себя как бы подвешенным самым невероятным образом посреди неба.
Тонкие серебряные инструменты на столе, сверкающая медицинская аппаратура, университетские дипломы по стенам, анатомическая схема над операционным столом — словно хирург обязан строго придерживаться последовательности действий, обозначенных на ней цифрами и разными цветами, когда вырезает аппендикс, — все это казалось обломками кораблекрушения, плавающими в кристально чистом небе, — жалкие остатки человеческих достижений, оказавшиеся выброшенными в стратосферу после того, как Господь Бог во гневе своем одним мановением длани стер с лица земли корабль прогресса заодно с людьми.
— Что же у него может быть?
Абнер пристально вглядывался в показания диагностической аппаратуры. Не поворачивая головы ответил:
— Возможно, опухоль.
— Возможно?..
— Или с полдюжины других болячек. Что бы это ни было, оно глубоко скрыто в тканях пищеварительного тракта. Может, мне удастся обнаружить, что это такое. Может быть, нет.
— Что же ты сможешь сделать?
— Ничего.
— Он умрет?
— В нашем распоряжении нет больницы, оборудованной по последнему слову науки и техники.
— Я не виню тебя, Эйб.
— Я сам себя виню.
— Выходит, он обречен?
— Да! И все из-за того, что я не понимаю. Не могу понять!
Ночью, когда Дэнти спал, Мемшен умер. Но поэт об этом не знал. Да и никто не должен был узнать до самого утра. Это делалось для того, чтобы не потревожить сон других. Тысяча ласточек однажды могли упасть с неба…
Тысяча ласточек, нет, миллион падали с неба вместе со снежными хлопьями. Они тихо разбивались об асфальт. Висели, зацепившись за телефонные провода… словно ноты для духового оркестра, разделенные столбами вместо специальных знаков на равные интервалы звучания. Только вот музыки не было.
После того как они упали, он стоял, подняв воротник пальто, чтобы защититься от холода, и смотрел на их тельца, изуродованные и истекающие кровью. И ничего не понимал.
Вглядываясь в серое небо, откуда сыпались снежинки, кружащиеся в воздухе, словно тысячи пушинок, сдутых детьми с одуванчиков, он надеялся выяснить, откуда взялся этот холод.
Где-то вдали скрипели на ветру деревья… Кромсали металл…
Призрачные вопли в ночи, женщина в агонии…
«Возможно, — думал он, — если бы я мог заглянуть через зеркало, то смог бы увидеть и узнать. Возможно, мир в зеркальном отображении не будет выглядеть лишенным смысла. Может быть, если мы изменим наше видение…»
— Да, — произнес голос.
Он обернулся, взглянул на змей, выросших вместо волос на ее голове, и уже не мог не смотреть в ее глаза. И медленно, отныне и навеки, стал превращаться в камень, успев только прокричать:
— В другом ракурсе, возможно, ты будешь выглядеть желанной, а не ненавистной!
— Да, — ответила она улыбаясь. Проснувшись весь в поту, он уже знал ответ.
Все, что требовалось от него, — это быть в достаточной степени сумасшедшим. Но он не мог ничего никому сказать, так как Маршалл увидит в этом — если узнает — лишь попытку с его стороны захватить власть. Придется сохранить все в глубокой тайне.
Марио включил лампу над кроватью, заставил себя проснуться окончательно и сел, чтобы снять зеркало, перед которым одевался.
Он был последним из всех, кто спускался по лестнице, когда пришло предостережение драконов.
— Ты слышал? — спросил Твен.