Мистер Огден сказал:
— Это пьеса, которую я не знаю.
— В таком случае возьмете только фанфару. Пусть кто-нибудь в оркестре передаст мне мою шляпу, первую от двери, а затем сыграйте медленный вальс, только один тур.
— О'кей! — согласился мистер Огден. — Но не впускайте гостя прежде, чем мы разделаемся с двадцатым веком.
Кивнув в знак согласия, миссис Рубинстайн вышла на улицу. Близко от входа стояла толпа облаченных в кожаные куртки тощих юнцов с пышными копнами волос. Шагнув к ним, она сказала:
— Добрый вечер! Мне нужна ваша помощь. Повернувшись на 180 градусов, они взглянули на нее. Один из них был Баунти-Джо. Она продолжила:
— Через некоторое время сюда приедет старый человек — в такси. Он был великой звездой эстрады, а имя его — Тим Теллертон. Тим Теллертон! А теперь я попрошу вас, когда он прибудет, выказать хоть какую-то долю энтузиазма.
«Она — вылитое украшение на носу старинного корабля — крупная, заметная. А за последнее время еще больше выросла», — подумал Джо.
Подойдя к ней, он сказал:
— Миссис Рубинстайн, все о'кей! Мы уладим это дело!
Стая юнцов за его спиной была совершенно неподвижна. Сигареты, мерцавшие в их руках, — неподвижны. Юнцы глазели на нее, как глазеют на выходцев из другого мира.
— Джо… — произнесла миссис Рубинстайн. На какое-то мгновение она замешкалась, но не нашла, что можно было бы добавить, и вернулась обратно в клуб.
Мистер Огден стоял впереди, у самой рампы, с вытянутыми руками.
— Двадцатый век! — воскликнул он. — Следуйте за нами в неотразимый, чарующий двадцатый век. Давайте на краткий миг вернемся назад, пусть вспомнит каждый из нас свой собственный — удивительный — двадцатый век! — Он повысил голос: — Прошу поаплодировать мисс… Алисии… Браун!
И вот она явилась снова, в сотый раз, дрожа от собственного возбуждения, ее всегда лихорадило при виде рампы.
Какой сюрприз — ее наряд! Она предстала, облаченная в шелк. Прежде этот шелк назывался креп-сатен, и был он и более блестящим, и более дешевым по сравнению с другими шелками. В одной руке у нее был длинный сигаретный мундштук, а другую руку она изящно держала у самой своей низко посаженной тонкой талии. Скованно, но уверенно достигла она середины сцены и запела:
«Дельфин, коала и маленький старина крысенок играли в покер, когда часы пробили восемь, все были в шляпах, и никто — не женат, а бэби заставил нас позабыть про все на свете и пуститься в разгул!»
Неплохо, работа как работа. Она не утратила еще свой стиль, а ей около семидесяти. Правда, ноги у нее сильно и как-то некрасиво похудели, но пока она не двигалась по сцене и свет прожектора падал косо сверху, минуя шею, — еще куда ни шло… Лицо ее по-прежнему в форме сердечка и декорировано вечно удивленными бровями.
«Дельфин и коала сказали: теперь нам плевать на вас, мы только играем в покер, а домой — ни шагу как раз, и это — нам в самый раз… ох, бэби, дэнг, дэнг, дэнг, а спим мы — тэнг, тэнг, тэнг в нашей собственной маленькой кроватке…»
Ханна Хиггинс сидела в самом центре скамей и, слегка кивая в такт музыке, узнавала знакомые стишки, столь веселые и невинные… «Как они учтивы по отношению к нам, — думала она, — ведь двадцатый век наступил гораздо позднее… Хотя было бы, верно, приятно, если бы она спела что-нибудь из репертуара того времени, когда ты был действительно молод, а тогдашние наряды — красивы. Крыса так расстраивалась из-за того, что жила вместе со своей мамой, и это, разумеется, хорошо, но ведь никогда не может все оставаться по-старому».
Потом оркестр играл уже без песенного сопровождения. А мисс Алисия Браун застыла, как немая статуя, в черно-белым одеянии: плененная неподвижностью, взирала она во мрак праздничного зала.
— Бедный дружок! — произнесла миссис Хиггинс, ее мысли стали какими-то сбивчивыми, а миссис Рубинстайн подумала: «Это — афазия, конец света».
Мистер Огден начал снова с того, что все это очень-очень хорошо, но ведь никогда не может все оставаться по-старому, а мисс Алисия Браун была по-прежнему нема и, подняв сложенные крестом руки, прикрыла ими лицо… застыв в позе стыда, затем она простерла их пред собой с обезоруживающей уверенностью в прощении публики. Прощение пришло немедленно в виде бурных аплодисментов. Сент-Питерсберг любил мисс Алисию Браун; раз за разом исполняли они вместе с ней первую строфу песни.
Огден был не глуп, он знал свое дело.
Всю свою жизнь Тим Теллертон был очарован дамами в возрасте старше его самого, дамами, которые, насколько это возможно, предоставляли радость для глаз и полновесное интеллектуальное общение. Он высоко ценил дружбу, не загрязненную чересчур личной интонацией, досадными неприятностями, дружбу, что в состоянии сохранить хотя бы искру увлечения, напряженности, едва уловимой возможности… Очень немногих женщин могло удовлетворить наличие этой тонкой дистанции между ними и возможность сохранить эту дистанцию на какое-то более длительное время, тем более что он никогда своих пожеланий на этот счет не выражал. Да им и редко бывало присуще понимание нюансов и баланса отношений. Мало-помалу дозволяли они старости уничтожить и женственность, и гордость, а прежде всего — гордость самой своей старостью. Это высокородное убеждение в том, что старости с приятностью удостаивается лишь королева.
Веранда в пансионате «Приют дружбы» испугала его, да и весь город был беспокоен. Лицезрение хрупкой седовласой дамы всегда пробуждало сильное и прекрасное волнение в душе Тима Теллертона, однако же видеть их сотнями не доставляло ему ни малейшего удовольствия. Переодеваясь, он отметил мисс Пибоди как явно одну из тех, кому удалось утратить тонкость и благородство своего возраста. Его же собственная уступка возрасту была лишь данью той учтивой интеллигентности, которой он никогда не изменял.
Знаменитая луна Флориды уже взошла и расположилась над «Баунти» во всем своем совершенстве.
Шофер сказал Теллертону, что для этого времени года в Сент-Питерсберге жарко и что в будущем году он запишется в «Клуб пожилых», он любит играть в бридж.
— Это — интеллигентная игра, — ответил пассажир.
Пирс раскинулся, озаренный голубым лунным светом; когда машина остановилась, ей навстречу медленно вышла горстка юнцов и выкрикнула нечто, им не расслышанное. Шофер распахнул дверцу автомобиля и крикнул:
— А ну, убирайтесь отсюда, не поднимайте шум и не устраивайте заварушек!
Наполовину нараспев, начали они выкрикивать его имя, притоптывая в такт ногами:
— Тим Теллертон, Тим, Тим Теллертон, Тим! Один из них, присев на корточки на асфальте, протянул ему цветок.
«Это хиппи, — подумал Теллертон, — но они дружелюбны, они знают, кто я такой!»
Выйдя из машины, он повернулся к ним, отчаянно пытаясь найти слова, слова для хиппи… С цветком в руке он воскликнул:
— Love[23]! Какая прекрасная ночь!
Они ответили ревом, чрезвычайно слаженным воем, и тут навстречу ему появилась от имени клуба огромная женщина — миссис Рубинстайн, его ввели в пустую комнату со спертым воздухом, и раздались звуки фанфары.
В следующий миг эта женщина, облаченная в шляпу невероятной величины, стояла уже рядом с ним. Он медленно танцевал вальс среди целого моря стариков и старух, менявших цвет с красного на зеленый и с зеленого на красный. Шляпа женщины мешала ему, и он по-прежнему держал в руке цветок, под сжатой в кулак рукой он ощущал круто колышущуюся спину и кайму твердых блесток.
Он сказал:
— Ваше приглашение — знак внимания, которое я высоко ценю.
— Я знаю, шляпа мешает, — ответила миссис Рубинстайн. — После одного тура я ее сниму. Такова традиция, которой я должна придерживаться.
— Да, старых традиций следует держаться, — автоматически пробормотал Тим Теллертон, пытаясь показать улыбкой, что ценит также профессиональную ответственность.
Они продолжали молча танцевать. Когда музыка смолкла, он сунул цветок в карман; тот был велик и влажен, кажется, ему преподнесли гибискус.
— А теперь, — сказал он, я был бы благодарен, если бы вы пожелали представить меня небезызвестной мисс Пибоди.
Но мисс Пибоди отсутствовала, она вышла на место парковки.
Там, где она стояла среди машин, она видела, как стая юнцов по-прежнему бредет дальше по пирсу, медленно и печально напевая: «Тим Теллертон, Тим Теллертон, Тим». Это звучало, как псалом, а двигались они словно в каком-то полутанце, и вдруг она услыхала, что они весьма энергично хохочут во все горло.
— Так вот ты где, Пибоди, — произнес Томпсон, — жуткое представление. Выпей немного коньяку.
— Нет, спасибо, я подавлена. Я дурно себя вела.
— Именно поэтому, Пибоди! Ты — фаталистка. И ничему меня не научила.