В котором Герой закладывает материальную основу такого счастливого будущего, каким ему его удалось придумать.
Будущее ковалось буквально на глазах. Но для того, чтобы это будущее было светлым, предстояло не только сильно потрудиться, но и изрядно потратиться. Например, чтобы вовремя купить очень нужные впоследствии земли.
Весной тридцатого года у испанцев я купил сильно поношенный кораблик под названием «Герой». Вообще-то когда-то это был французский линейный корабль, который испанцы захватили больше двадцати лет назад — но состояние его оказалось если не приличным, то вполне терпимым, и сто тысяч рубликов серебром, по словам осмотревших мое приобретение морских офицеров, были приемлемой платой. Из далекой Испании кораблик перегнали в Белое море, там его слегка подшманали — и получился неплохой такой морской транспорт, который был отправлен уже на Дальний Восток, точнее — в новенький город Николаевск. То есть никакого города там еще не было, его, собственно, народ, плывущий на корабле, и должен был основать. А это дело непростое, много чего для постройки города требуется — так что кораблик был нагружен разным барахлом по… в общем, сколько в него могло поместиться — а поместиться смогло примерно полторы тысячи тонн. Однако плыть будущим градостроителям было далеко, я предполагал, что рейс полгода займет… на всякий случай капитану я выдал еще сто тысяч на «непредвиденные расходы». Но, к моему удивлению, до цели они добрались менее чем за пять месяцев, да и денег почти не потратили — но об этом я узнал еще через полгода. Все же хреново жить в мире без связи электрической…
Но и без нее можно многое сделать. Взять хотя бы те же больницы — я выстроил их в каждом уездном городе в губерниях, куда дотянулось мое «поместье». То есть не в каждом, конечно, а лишь в тех уездах, где была купленная мною земля (ну и мужики, конечно), просто потому, что терять продукцию из-за больничных (плавно переходящих в похороны) было просто невыгодно. Да и не только крепостных мне терять не хотелось: тот же Иван Христофорович Трейблут (так звучало его русифицированное имя), подлечившись в тульской больнице, с еще большим энтузиазмом начал оказывать мне всестороннюю помощь в развитии губернии. То есть он периодически приезжал ко мне в Одоев, делился «планами на будущее», затем сетовал на то, что денег в губернии на реализацию его планов нет… и бил по рукам любому, кто мешал эти планы реализовывать уже мне. Он же познакомил меня и Илларионом Михайловичем Бибиковым, которого весной тридцать первого года царь назначил калужским губернатором — и у меня сразу все хорошо пошло и в этой губернии. Например, участок под постройку заводу в Калуге я вообще бесплатно получил, как и участок под постройку «рабочего городка». Ну а новенькая больница в Калуге — это уж само собой вышло: оказывается, Николай ставил перед губернаторами задачу и о здоровье подданных позаботиться. А то, что больница эта стала «базовой» для фельдшерского училища — так это мелочь, о которой не стоит даже упоминать «в верхах»…
Еще в тридцать первом году — правда уже в конце сентября — Андрюша Юренев достроил гипсовую шахту (а потом долго у меня допытывался, как я «нашел» гипс на глубине в сто саженей). Пришлось теперь еще из Тулы в Михайлов железку класть, причем мимо гипсовой шахты, но это окупалось, по прикидкам, вообще месяца за три. А так как от Ханино узкоколейка дотянулась почти до Калуги, то уже генерал Бибиков инициировал постройку моста через Оку. Причем этот мост он решил строить за казенный счет, чем меня очень порадовал. Потому что и без того расходы мои росли чуть ли не быстрее, чем доходы. То есть доходы быстро росли, но все равно их не хватало на все, что я хотел сделать, и мелкая экономия на мосте в Калуге оказалась очень не лишней…
Да, следует иметь в виду, что больницы я всего лишь строил, а «кадрами» их все же старались обеспечить губернские власти. Изо всех сил старались, но получалось все равно хреновато: ну не было нужного количества врачей в стране. И для выстроенных больниц не то что врачей часто не находилось, но даже хотя бы по одному фельдшеру не во все найти удалось — так что огромное спасибо Бибикову за то, что он в Калугу сразу двух врачей нашел и всячески фельдшерское училище опекать стал. А я со своей стороны старался помочь чем мог, однако, по большому счету, помочь я мог лишь деньгами… хотя, если, скажем, не рассматривать хирургию, медицинских знаний у меня было скорее всего больше, чем у любого нынешнего врача. Много больше: я точно знал, что такое микробы и чем важна элементарная санитария и гигиена. И мог бы это врачам объяснить — но некому объяснять было. Так что пока я ограничился тем, что за отдельное спасибо направил дюжину выпускников Одоевской гимназии в московский университет на медицинский факультет и столько же — в Московское отделение Санкт-Петербургской медико-хирургической академии. Вообще-то последняя готовила врачей исключительно военных, однако известная сумма, выданная вполне конкретным лицам (как в Академии, так и в курирующих ее органах) давала возможность моих «стипендиатов» от армии оградить…
Вот только сумм разных требовалось все больше и больше — однако и «поле деятельности» у меня становилось все шире и шире.
В тридцать втором году население Баку превысило три с половиной тысячи человек, из которых три тысячи проживало в городской крепости — и были это в основном военные и их семьи. И столько людей в городе было уже много, хотя бы потому что в нем практически не было питьевой воды. Поэтому земли вокруг города стоили каких-то чисто символических денег, а продавались они — как местными баями, так и казной — с большим удовольствием. Казна особенно радостно продавала землю если ее предполагалось заселять привозимыми их России мужиками. Ну а мне-то что, мужиков в России много, а цены… в Псковской губернии за двести тысяч рублей у меня вышло прикупить тридцать тысяч взрослых и почти столько же детей. Но вот перевезти всю эту толпу на Апшерон было тем еще квестом.
Просто потому, что перевезти их было проще всего по воде, то есть по Волге — но какой-то лихой шотландец выторговал у еще предыдущего царя «эксклюзивное право» строить на Волге пароходы. Причем право имел, а пароходы практически не строил…
Я не удержался и скатался в Петербург, где — после довольно непродолжительного ожидания — встретился с Александром Христофоровичем. С ним слегка пообсуждал важность заселения Кавказа в свете защиты от возможных поползновений со стороны разных персов и османов, а затем пожаловался на возникшую проблему:
— Эта шотландская сволочь запрещает мне строить пароходы, на которых я могу весь народ куда надо перевезти. Не мне надо, а Державе — и лично мне кажется, что иностранец умышленно и целенаправленно действует во вред нашей стране.
— Привилегия есть привилегия…
— Именно поэтому я к вам, Александр Христофорович, и пришел. С целью уточнить два вопроса: как выданная в семнадцатом году десятилетняя привилегия может действовать до сорок третьего года и что с этой привилегией будет, если обладатель оной случайно, скажем, отправится на аудиенцию к выдавшему ее Императору.
— Привилегия, если я верно закон понимаю, перейдет к его наследникам, — Бенкендорф ответил на мой вопрос с небольшой задержкой, вероятно не сразу проникнувшись не высказанной явно идеей. Но когда проникся, даже хмыкнул, но все же постарался ответить с серьезным лицом. И у него почти получилось…
— То есть на встречу с императором нужно будет отправить его вместе со всем семейством…
— Никита Алексеевич, вы прекрасно знаете, что я буквально восхищен вашими инженерными талантами, до сих пор не понимая, как вы умудрились всего за два года увеличить выпуск железа более чем вдвое. Но, мне кажется, вам отнюдь не следует заниматься иной деятельностью, которая может быть истолкована как… как противоправная.
— Я же просто спросил. А что наглому шотландцу уготовит судьба — сие никому пока еще неизвестно.
— Еще раз: не следует вам думать о деяниях противоправных, но вы совершенно верно с вопросами вашими ко мне пришли. Обещать не стану, но скорее всего завтра к обеду я попробую вам дать ответ на первый ваш вопрос. А если ответ сей вам не понравится… то есть если он не понравится мне… я думаю, что… давайте в пятницу вечером, часикам к шести пополудни вы ко мне снова зайдите — до пятницы я ответы точно получу — и мы вместе подумаем над прочими вашими вопросами.
Разговор этот случился во вторник, но до пятницы мне ждать не пришлось: Бенкендорф позвал меня уже в среду вечером:
— Должен сказать вам, Никита Алексеевич, что ваши мысли о деяниях противоправных меня несколько расстроили, и я поделился своим расстройством с Государем. Предварительно вызнав, что привилегия, о который вы упомянули, истекла уже пять лет как. Так что — передаю вам ответ Его Императорского Величества дословно: по поводу постройки пароходов шлите этого Берда в жопу, — и, глядя на мое несколько удивленное лицо, рассмеявшись, добавил: — Я по должности почитываю газету, что издает супруга ваша, да и Император особо забавными экзерсисами супруги вашей не пренебрегает. Вот и набрались выражений соответствующих, вы уж не обессудьте. А шотландец, скорее всего, отныне казенных заказов более не получит, ну если вы за них возьметесь конечно. И если с ваших заводов потребное здесь вообще доставить можно будет. Да, кстати, раз уж разговор о заказах пошел: тут к Императору один австрияк приехал, с предложением железную дорогу выстроить от Петербурга до Москвы. И при этом желает получить привилегию на двадцать лет на всё строительство железных дорог в России. Император интересуется: а вы бы за такое строительство взялись?
— Шестьсот пять верст… это довольно много. Если однопутную дорогу класть, то потребуется… шесть миллионов пудов рельсов, если двухпутную — а иначе дорогу и строить смысла нет, то…
— То есть не возьметесь.
— То быстрее, чем за три года, я ее выстроить не смогу. А чтобы ее все же выстроить именно за три года, я попрошу у Императора кое-что, в деле строительства необходимое.
— Я понял, и во что вы оцениваете потребные затраты?
— Ну раз поняли, то слушайте, — я широко улыбнулся. — Возле Никополя, я потом покажу где точно, поместье в пять тысяч десятин: с тамошней рудой рельс прослужит не пять лет, а двадцать пять. Неподалеку от столицы, в устье Луги скажем, поместье десятин в тысячу: там я завод выстрою чтобы все потребное на месте делать, а не тащить подводами из Москвы. Еще, пожалуй, одно поместье в районе поселения с названием Кривой Рог, я тоже покажу где. И, последнее, на реке Кальмиус, где нынче слобода Александровка, поместье помещика Шидловского с окрестностями, поначалу, думаю, хватит десяти тысяч десятин — это чтобы железные заводы углем обеспечить.
— Однако аппетиты ваши… Ладно, с этим, думаю, помочь смогу. А в деньгах вы стройку во что оцениваете? Австриец обещает уложиться в сорок миллионов…
— Австриец врет, не уложиться ему никак в такую сумму. А вы серьезно о деньгах говорите? У Егора Францевича внезапно в казне завелись лишние деньги?
— То есть вы хотите сказать, что дорогу без денег из казны выстроить способны?
— Я не буду спрашивать, во что казне обойдется указанные мною земли забрать для передачи мне. Но если расходы будут меньше того, во что вы сами оцените дорогу из Петербурга в Москву, то, думаю, Канкрин сочтет дело очень интересным. Только один вопрос: а почему меня именно вы спрашиваете о дороге?
— На сей вопрос ответить совсем просто будет: Император именно меня назначил главой комитета, коему поручено вопрос о постройке такой дороги решить. Не скрою, семь лет назад о дороге такой в правительстве уже думали — но решили, что в зимнюю пору пользы от нее не будет. Однако у вас, насколько я знаю, дорога и зимой не останавливается и никаких препятствий к ее использованию вы не видите.
— Тогда считайте, что мы договорились. Три года с того момента, как я все указанные земли получу в собственность. И из казны на строительство я не беру ни копейки, но это условие — только для этой единственной дороги. Да, еще: паровозы и вагоны я казне за деньги продавать буду. Недорого, но не бесплатно.
— Никита Алексеевич, а вы к себе домой сильно спешите? Если, скажем, завтра вы моим людям точно на картах укажете, что вам надобно, то срок постройки можно будет с пятницы отсчитывать. И да, как я понимаю, мужиков вы опять купить во множестве пожелаете. Насчет казенных крестьян вы уж не обессудьте, а у помещиков на вывоз… я могу пару дюжин офицеров вам в помощь дать, вы им просто поясните, каких и сколько мужиков вам потребно будет — а они по поместьям прокатятся, все торги проведут. Могу гарантировать, что ни копейки лишней они платить не будут, так что в деньгах вы ущерба не понесете, а вот времени сбережете изрядно… так вы до пятницы в Петербурге подождать сможете?
Ну, насчет «отсчитывать с пятницы» Александр Христофорович погорячился. Потому что одно дело — указы подписать, и совершенно другое — народ, на моей земле обосновавшийся, оттуда согнать, причем без мордобоя. Ну, совсем без мордобоя не получилось, однако в целом все произошло довольно мирно — вот только мероприятия по передаче мне нужных территорий закончились уже в конце ноября. Поэтому все стройки сдвинулись аж на начало апреля тридцать третьего года — что, впрочем, начальника жандармерии вполне удовлетворило.
К тому же «подготовительный период» благодаря активной деятельности Бенкендорфа позволил провести значительную часть именно подготовки к стройкам еще летом и осенью тридцать второго: по специальному царскому указу была выделена земля собственно для дороги, на которой быстро-быстро было выстроено чуть меньше сотни «рабочих поселков». Самых что ни на есть примитивных: в каждом было поставлено полсотни домиков (землебитных, на «фундаменте» из просмоленных досок), и в них было перевезено примерно тридцать тысяч крестьян и членов их семей. Конечно, прокормить такую ораву было не просто. Это было очень просто: в деревеньки завезли около десяти тысяч тонн картошки, тысячи две тонн морковки и всяких тыкв по мелочи. Может показаться, что дофига — а вот нифига не дофига: на хорошо подготовленной земле морковка легко дает сто тонн с гектара, а картошка — тонн шестьдесят. Понятно, что для таких урожаев нужно серьезно потрудиться, но Алёна твердо следовала заветам Наталии Филипповны и с мужиков драла три шкуры. Причем давно уже не лично драла, в этом ей усердно помогали сотни две экс-помещиков.
Так уж исторически сложилось, что большинство помещиков, проживающих в своих поместьях и занимающихся сельским хозяйством (причем подавляющее большинство) были людьми довольно пожилыми, но работающими от зари и до зари. Конечно, сами они не пахали, не сеяли и не жали — но вот заставить это проделывать крестьян было работенкой очень трудной. Тем более трудной, что часто эти помещики и знаний о том, как наиболее эффективно землю обрабатывать, не имели. А когда такие знания им просто стали на блюдечке выкладывать (хреновые знания, но уж всяко лучше, чем полное отсутствие оных), то и работенка эта стала полегче, и эффекта она давала гораздо больше — так что энтузиазма у людей прибавилось. Тем более прибавилось, что по результату у них и жизнь стала приятнее и в чем-то даже насыщеннее. Опять же, теперь задницы драть нерадивым мужикам можно было не самостоятельно: буквально в каждой деревне появились «специально обученные люди», причем к самой деревне отношения не имеющие и поблажек наказуемым по этой причине не дающие. Все очень просто было: в деревню самому экзекутору на такую же должность ставился представитель другой деревни, так что от односельчан к нему обид не возникало, а на то, что товарищ нещадно порол жителей другой деревни, этим односельчанам было… безразлично.
Меня в отечественном сельском хозяйстве больше всего удивляло то, что мужики, которых усердно пороли на конюшнях, потом помещиков за это и благодарили. Не всех благодарили, а лишь тех, у кого зимой и особенно весной крестьяне не голодали. Тоже понятно, ведь получив розгами по жопе летом, они сыто сидели на печах зимой — но вот кто мешал им без плетей нормально работать? Тем не менее отношения между помещиками и мужиками были именно такими, и почему-то это всех устраивало.
Насчет всем «железнодорожным мужикам» обогреться зимой тоже проблем не было вовсе, ведь большая часть трассы проходила через леса, которые все равно нужно было вырубать. Ну они сами и вырубали, благо с топорами да пилами у них проблем не было. А весной у них не стало проблем с лопатами и грабарками, так что как только сошел снег, стройка закипела.
Ну а я приступил к строительству дороги от Кривого Рога до Луганска. С ней вообще все просто вышло, потому что Николай подписал соответствующий указ. То есть он просто не понял, что подписывает, ну а я не стал царю пальцем тыкать в ошибку. Тем более, что лично эту «ошибку» в текст указа и вставил.
Бенкендрофу я честно сказал, что для постройки такой большой дороги потребуется еще и несколько дорог поменьше выстроить: щебенку подвезти к трассе, шпалы те же, да много чего понадобиться может тяжелого. И Николай издал указ о том, что «земли, необходимые для прокладывания железных дорог, подлежат принудительному выкупу без права обжалования таковых сделок со стороны прежних землевладельцев». То есть — любых железных дорог, которые я буду строить…
Дорога от Липецка до Луганска уже была проложена, и по ней со страшной силой возили уголь на Липецкий завод. Страшность силы заключалась в том, что паровозик мощностью в восемьдесят лошадок мог с заметной невооруженным глазом скоростью тянуть пяток вагонов с полусотней тонн груза. Так как Липецку хватало (пока хватало) сотни тонн угля в сутки, а поезд из конца в конец успевал пробежать часов за двадцать, на этой линии у меня работало пять паровозов (один, «скорый», с тремя пассажирскими вагонами, за сутки успевал даже обернуться) — и этого всем было достаточно. Причем хватало и Липецку, и Луганску — в который из Липецка возили относительно приличную руду, так как луганская была отвратительная. И все были счастливы — вот только для постройки дороги из Петербурга в Москву потребовалось стали куда как больше, чем могли эти заводы сварить.
Много стали — это очень много руды, а липецкие шахты и так уже выдавали максимум возможного — так что без криворожской руды весь проект мог накрыться медным тазом. То есть эта дорога была жизненно необходима для постройки дороги из Москвы в Петербург. Но и этого было недостаточно: чтобы рельсы на межстоличной дороге по прочности превосходили пластилин, к железной руде нужно было добавить и марганцевую, так что дорогу нужно было пустить еще и мимо Никополя. Но и это было несложно и даже не очень дорого: так как в указе отдельно оговаривался размер землеотвода в «полтораста саженей для основных путей и сто саженей для вспомогательных дорог», то большинству «встречных» помещиков было проще со мной договориться и за вменяемые деньги поместье целиком продать нежели думать, как из одной половинки оставшегося в собственности поместья в другую перебираться. А так как трассы дорог отдавались «на усмотрение г-на Павлова», то изгадить участки несговорчивых помещиков труда не составляло…
Окидывая мысленным взором всё, что мне предстояло сделать, я все сильнее приходил к убеждению, что хрен я все это сделать успею. В смысле, в одиночку точно сделать не успею и десяти процентов задуманного — но если нанять много разных людей, способных некоторые части задуманного сделать без моего постоянного вмешательства, то шанс «всё успеть», появлялся. Вот только в реальной жизни таких людей, да еще и готовых впрячься в не совсем понятную им работу, было что-то маловато — и до меня дошло, наконец, что в ряде случаев (то есть примерно в девяноста процентах случаев) нужных людей проще самому вырастить. Что тоже дело малореальное, так как всех их обучить тому, что я знал (и тем более тому, о чем я даже не догадывался), у меня не получится. Лично не получится.
В результате всех моих раздумий пришлось мне слегка подкорректировать учебную программу Чернинского педагогического училища. Почему именно его — было понятно (мне понятно): учебные программы всех учебных заведений государственных (а так же частных гимназий) определялись государством. А исключениями были лишь частные (или муниципальные, что в моем случае было одним и тем же) училища сельскохозяйственные и ремесленные, и те, в которых готовили учителей для таких училищ. Понятно, что обучать инженеров в сельской школе было несколько… оригинально, а вот в педучилище — почему бы и нет?
Для организованной в Черни при училище кафедры химии я пригласил на работу талантливого, как мне сказали, выпускника Казанского университета. Что само по себе было тем еще квестом: юный химик мечтал о покорении мировых научных вершин и единственное, чем я смог его соблазнить, была предложенная зарплата. Посулы организовать лабораторию и обеспечить ее любыми нужными Николаю Николаевичу приборами на этого гениального ученого практически не действовали, но вот двести рубликов в месяц серебром все же вынудили его подписать контракт. Хотя бы на три года — просто человек ученый в бюрократической казуистике слабо разбирался и пункты, превращающие его в моего вассала минимум лет на десять, он не распознал.
Поначалу не распознал, а спустя месяц после того, как он к работе приступил, ему стало на эти пункты вообще начхать. Он-то думал, что поедет в заграницу и там наберется самых современных химических знаний — и внезапно понял, что совсем еще дети, лет восемнадцати-двадцати, работающие в небольшой лаборатории при уездном педучилище, в химии разбираются куда как больше, чем самые знаменитые европейские «светила». Это когда ему парни показали, как они из соли делают соду…
Ну а когда я ему популярно объяснил, что я от него, собственно, жду…