В котором Герой вынужден уже героичить нипадеццки, причем сразу на всех фронтах.
Хреново я историю в школе учил. Или мне её хреново преподавали — ну не знал я, что большинство крестьян в России крепостными никогда и не были. Из сорока пяти миллионов крестьян чуть больше девятнадцати были «государственными», миллионов десять вообще были «однодворцами», и лишь примерно девять миллионов были именно крепостными. Тоже дофига, конечно, но если прикинуть все недостатки и преимущества жизни крепостного крестьянина, то в среднем ему жилось даже лучше, чем «свободному».
А вот в просвещенной Европе крепостничества не было, и крепостных не было. Ну да, ну да… В Пруссии «арендаторы» у юнкеров не имели права покидать поместье кроме как по прямому приказу юнкера. И юнкер имел право делать с ними что угодно. Ну, почти: он не имел права повесить арендатора, но имел право приговорить его к повешенью — и государственный палач был обязано приговор исполнить. Юнкер не имел права продать арендатора — но имел право выгнать его буквально голым на мороз: у арендатора даже юридически ничего своего вообще не было, даже одежда на нем и та была собственностью юнкера, которую тот сдавал арендатору «в аренду». Зато в Баварии, где юнкеров уже не было, крестьянам жилось привольно: они лишь платили налог королю. Раз в год, после уборки урожая. А размер налога определяли сборщики налога как раз перед тем, как этот налог у крестьянина (то есть, извините, свободного бауэра) отобрать.
То есть тьфу, это я клевещу на доброго баварского короля: сборщики налогов имели право лишь уменьшать размер собираемого налога. И активно (то есть почти всегда) этим правом пользовались. Потому что если бы свободный бауэр платил все, что он должен «по закону», то ему пришлось бы отдать в казну вообще все, что он имел, и еще он должен бы остался — так что размер налога уменьшался чтобы этот бауэр просто с голоду не сдох бы.
В Австрии крестьянин был вообще скотиной бесправной… я совершенно случайно вспомнил «казус 13–13»: штат Миссисипи подписал тринадцатую поправку к Конституции США (о запрете рабства, принятую в конце тысяча восемьсот шестьдесят пятого года) лишь в две тысячи тринадцатом году. Впрочем, мне с русскими мужиками проблем хватало: не было у бабы забот, купила баба порося…
И первая порция этого порося мне в глотку пошла с большим трудом. Все же почти три миллиона крестьян — это примерно десять тысяч сел и деревень. Ну, чуть поменьше, но это было уже непринципиально, все равно это было овердофига. Понятно, что людей, способных ну хоть как-то управлять всей этой толпой суровых и совершенно безграмотных мужиков у меня не было, так что шансов заставить их жить хорошо даже не просматривалось. Пришлось пойти по более извилистому пути.
С помощью армии и полиции из каждой перешедшей «под мое управление» деревни было извлечено по две крестьянских семьи, причем деревенские сами решали, кого отправить «в дальние края». Ненадолго, всего на год — но большинство из мужиков ни на секунду не сомневались, что это переселение — навсегда, а потому «выбирали на переселение» самых захудалых. Но у меня и желания не было их в этом разубеждать — просто потому, что я был очень коварный. На самом деле все было давно уже и очень подробно обсуждено со второй моей половиной, и Алёна — сама еще очень недавно бывшая «простою крестьянкой» — дала мне много ценных советов. Так что для начала я «взял» казенные земли от Новгорода до Твери и от Нижнего Новгорода по Волге и Каме примерно до Уфы, то есть откуда мужиков можно было перевезти на паровозах или пароходах. И вот всех этих мужиков, вместе с чадами и домочадцами, буквально за полтора месяца перевезли в мои уже деревни. Понятно, что никто им райской жизни обещать не стал, им и раньше жизнь раем не казалась. Поселили приезжих в землебитных времянках, включили мужиков и баб в сложившиеся уже рабочие бригады — и всё. В среднем получилось, что примерно на десять «старых» семей пришлось в этих деревнях по одной «временно переселенной». И этих «временных» «старики» гоняли как сидоровых коз в посевную, в сенокос, на уборочной, в свободное время они трудились на прокладке дорог или на стройках — то есть работать их заставляли по полной программе. Но и ставшие в моих деревнях обычные блага им тоже по полной доставались: кормили их от пуза, лечили если кто заболел, детишек в обязательном порядке в школы загоняли…
А когда урожай был собран и заложен в разнообразные хранилища, им, как и всем «старичкам», было выдано «материальное поощрение». В денежной и натуральной форме…
Такого ажиотажа моя «деревенская» торговля еще не знала! «Временщики» окончательно убедились, что весной их отправят обратно по домам, а цены у меня в деревенских магазинах были в разы меньше, чем у любого, даже самого захудалого, купца — так что все они старались затариться по полной программе. Прежде всего ими закупалась «мануфактура», посуда (тут первенство держали, конечно же, чугунки и сковородки чугунные), самовары и обувь. Откровенно говоря, лично меня больше всего удивило то, что обувь, причем по нынешним временам просто отличная, пользовалась наименьшим спросом. Но, вероятно, тут имела место привычка к практически бесплатным лаптям — хотя почти половина мужиков все же и сапоги приобрела. Наверное, как раз эти мужики считать где-то научились: самые дешевые (и самые хреновые «крестьянские») сапоги у любого торговца стоили не менее пяти рублей, а в деревенских магазинах «в поместьях Павлова» довольно приличные сапоги стоили максимум три рубля.
Просто у меня кожи оставалось много после выращивания разнообразного мяса, в особенности свиной кожи — из которой сапоги получались действительно так себе, но очень дешевые. Как мне сказала Алёна, у таких сапог подметка стоила дороже всего остального, потому что подметку все же делали из бычьей кожи.
В результате вышло так, что «самые худые» деревенские мужики через год жизни в моих поместьях вернулись домой, будучи уже самыми зажиточными. Причем то, что в одну деревню возвращались «временные» из разных моих деревень, доказывало, что у меня «везде жизнь одинаково райская». Я уже не говорю, что мои «землебитные времянки» по комфорту превосходили мужицкие избы больше, чем какой-нибудь элитный особняк из XXI века превосходил квартиру в хрущобе и эти самые «экс-захудалые» мужики с бешеным энтузиазмом бросились (под руководством специально назначенных моих инструкторов) и себе строить такие же домики. А самым мощным двигателем прогресса является, как известно, зависть — но в полной мере она расцвела лишь на следующий год, а что же до года текущего…
Осенью я приехал с кучей бумаг в Петербург, где пообщался сначала с Канкрином (показав Егору Францевичу документы, в которых были приведен баланс выплат мужикам за сельхозработы и объема их покупок в магазинах), а затем встретился с Павлом Дмитриевичем Киселевым, чтобы обсудить размеры и местоположение следующей порции. И застал у него еще одного генерала, Дмитрия Гавриловича Бибикова. Генерала очень заслуженного: он в Бородинской битве руку потерял, и Георгия там же получил. А теперь он работал генерал-губернатором Подолья и Волыни, а по совместительству — Киевским военным губернатором. И вот с ним мы так обстоятельно языками зацепились:
— Я, Никита Алексеевич, много наслышан о том, как вы крестьянскую жизнь преображаете. И перенял бы ваши подходы, но как? Судите сами: в Царстве Польском народу около четырех миллионов, но шляхты, которая себя смеет к дворянам причислять, даже более ста тысяч семейств! Каждый десятый мнит себя дворянином… Понятно, что в Польше им тесно, так они заполонили и Волынь, и Подолье — и всеми силами препятствуют хоть малейшему облегчению жизни крестьянской.
— Идиоты, их же эти крестьяне скоро на вилы подымут.
— Да мне сие и в радость бы было, но мужики-то во всем норовят напротив Императора нашего винить, то к австриякам в побег подаются, то против войска нашего бунтуют…
— Ну, лично я думаю, что всякого поляка, кто смог имя свое нацарапать, считать дворянином было неправильно.
— И я такого же мнения, но Император…
— Он их тоже считает отбросами человеческими, однако опасается нового польского бунта.
— И это верно…
— Ваше превосходительство, вы же все же генерал-губернатор…
— А ваше превосходительство — генерал-лейтенант, — с откровенным ехидством и с ударением на слово «ваше» ответил Бибиков, — но что мы с этим можем поделать?
— Два генерал-лейтенанта — это, как ни посмотри, всё же сила. Один может проследить за исполнением закона, а другому очень не хватает рабочих на постройке железных дорог в Сибири…
— И что? Я же не имею права людей в Сибирь ссылать если он своего мужика работой замучивает.
— А не надо его ссылать. Вы просто факт нарушения закона зафиксируйте, а дальше…
— А что дальше?
— На Волыни и в Подолье, да и в Киевской губернии много чего полезного в земле лежит. А мне, по указу Императора между прочим, дано право нужные для добычи разных ископаемых земли на пользу Державе изымать. Ну а дальше все просто: я подаю заявку на изъятие земель, Егор Францевич, сберегая государственную копейку, выясняет, на каком основании некий помещик ей владеет — и когда выяснится, что данный помещик прав на землю вообще не имеет…
— А это почему?
— А потому что земли тут право имели покупать — а уж тем более получать их от Государя — лишь дворяне, и как только выяснится, что дворянство тот сам — ну или предки его — присвоили по подложным документам…
— Так уж и по подложным…
— Наш министр финансов, чтобы выкупные не платить, все это досконально вызнает. Раз вызнает, другой, третий — а потом уже государь и сам сообразит, что нужно бы поголовную проверку этих польских шляхтичей учинить. И учинит, ведь архивы-то польские в сохранности имеются. А у меня и люди есть поискам подобным в архивах обученные. Вы мне только изыщите с дюжину помещиков, которые закон нарушают, а я из них выберу тех, кто точно по документам подложным дворянство получил, с них и начнем. И ими же и закончим, а далее уже и без нас разберутся.
В последнем обещании я ничуть не лукавил, помнил, что среди реконструкторов — чуть ли не половина из которых была историками либо по образованию, либо по призванию — широко обсуждался вопрос «польского дворянства». Архивы-то и до двадцать первого века большей частью сохранились, и вот по подсчетам реконструкторов-архивистов из «официально признанных» ста десяти тысяч польских дворянских фамилий больше семидесяти тысяч дворянство получили именно по подложным документам. То есть не совсем подложным, а «неверно переведенным», причем были найдены даже документы с указанием таксы за «не совсем корректный перевод»: от двадцати злотых (за «простое дворянство») до более чем тысячи (если поляк претендовал на титул, которого не имел). Как говорил Витька, если у поляка были штаны не рваные, то он уже считал себя шляхтичем, а если он в корчме мог не в долг пообедать, то вообще магнатом — ну а в каких конкретно архивах копать, это я вроде помнил.
— Если разом половину этих шляхтичей дворянства лишить, то они снова бунт поднимут.
— Не поднимут, если их сразу же по закону наказать. И вот как раз с этим уже я Государю помогу. Что там положено за использование подложных документов? — Я хмыкнул и процитировал по памяти найденное еще одним Витькиным товарищем:
— Ежели холоп объявит себя дворянином, то его пороть плетьми, забить в колодки и отправить в каторжные работы. Указ Екатерины Алексеевны, никем по сию пору не отмененный. Ну а каторгу я им обеспечу…
— Взбунтуются.
— Иван Федорович справится, а я ему очень сильно помогу. Так что начинайте выискивать нарушения закона о барщине и все подробно записывайте. А то действительно позор: держава наша Россией именуется, а половина дворян в ней — польские оборванцы. Над нами вся Европа смеется… ну, так это ненадолго. В особенности если два наших превосходительства этим всерьез займутся.
В тридцать восьмом году на линию из Бристоля в Нью-Йорк вышел пароход «Грейт Вестерн». Первый пароход, который пересек Атлантику, причем всего за две недели. Точнее, это был первый пароход «цивилизованного мира», который Атлантику пересек, а двумя годами ранее по маршруту Усть-Луга — Галвестон прошел маленький пароходик «диких варваров» со скромным названием «Санта Мария».
Британский «Грейт Вестерн» был гигантом на две с половиной тысячи тонн водоизмещения и мог перевезти через океан до полутора сотен пассажиров! А с паровой машиной в восемьсот сил он мчался со скоростью даже свыше восьми узлов! Единственное, чего я ну никак понять не мог — так это то, как совершенно дубовый корабль длиной за семьдесят метров не переламывался при сильном волнении…
А неизвестной принадлежности «Санта Мария» была скромным корабликом длиной всего в шестьдесят пять метров, водоизмещением даже меньше полутора тысяч тонн (потому что в ширину он был всего десять метров, а не восемнадцать, как «конкурент»), и две машины (каждая по двести сорок сил) разгоняли его до жалких десяти узлов. А с парусами — и свыше двенадцати, хотя парусное вооружение у него было как у бригантины. Да и пассажиров в него влезало меньше тысячи человек…
Один рейс кораблик проходил примерно за два месяца (в оба конца, конечно), так что до конца года на гостеприимный берег Техаса высадилось чуть меньше трех тысяч хорошо мотивированных поселенцев. А в следующем году, когда к «атлантическому флоту» присоединились «Санта Люсия», «Санта Барбара» и «Санта Анна», туда переехало еще почти двадцать пять тысяч человек. Причем о прибытии этих поселенцев вообще мало кто знал: все же высадка их проводилась не в Галвестоне, а в большой лагуне приметно в тридцати милях западнее, сам же Галвестон пароходики обходили далеко, к тому же на мазутных (практически «бездымных» по сравнению с прочими пароходами) котлах, а когда кто-то сообразил, что половина населения республики английского вообще не знают, стало уже поздно дергаться.
К концу тридцать восьмого (когда флот пополнился еще и «Санта Паулой», «Санта Викторией» и «Санта Паломой») года число переселенцев из Усть-Луги в Техасе слегка превысило семьдесят тысяч человек, так что на очередных выборах ихнего президентас огромным перевесом победил капитан Иван Жихарев. Правда два других претендента — Сэм Хьюстон и Мирабо Бонапарт Ламар — решили было не признавать победу Жихарева, но восемь тысяч мужичков с винтовками быстро объяснили им, в чем они не правы. В процессе обсуждения население Техаса сократилось примерно на тысячу человек, а к сороковому году почти двадцать тысяч американских поселенцев вернулись на родину — так как Жихарев запретил рабство в республике. Может, сам запрет рабства и не встретил бы всеобщего неодобрения, но когда Ваня Жихарев объявил, что отныне чероки и команчи являются полноценными гражданами республики и отныне их просто так грабить запрещено — американские поселенцы толпами повалили в США.
Что, впрочем, мало повлияло на демографию: к конце сорокового года там жило уже больше ста тысяч белых людей, из которых меньше десяти тысяч родным языком считали английский (и это не считая примерно такого же числа индейцев). Ну а я ни Николаю, ни Егору Францевичу об «исчезновении» столь большого числа «государственных крестьян» говорить не стал. Да и говорить-то было не о чем: убыло около пятидесяти тысяч, а прибыло (и не померло при родах) чуть меньше миллиона.
Тут было мексиканцы решили, что уж теперь-то можно будет и вернуть утраченные территории — но «умерла — так умерла». Бюджет Техаса, конечно, похудел аж на двадцать миллионов полновесных долларов, зато территория приросла бывшим мексиканским штатом Нуэво Мексико. Двадцать миллионов — это, вообще-то, овердофига: все население США на эти деньги почти месяц кормить можно. А всех русских «государственных крестьян» — вообще месяца три, если не полгода. Однако деньги-то есть нельзя, так что кровью и потом заработанное на постройке железных дорог в Европе я отдал мексиканцам со спокойной совестью. А мужики — они сами себя прокормят. Если я научу их, как это сделать…
Подозреваю, что у кого-то (не будем показывать пальцем, но фамилия этого кого-то была Канкрин) родилась идея передать мне в управление казенных крестьян в значительной степени от того, что я сам казенных денег не воровал и другим не давал. Да и Александр Христофорович помощь в покупке крестьян решил оказать потому что твердо знал: я с подрядчиками не работаю потому как все они воруют. Я даже слышал (в далеком прошлом будущем), что Николай говорил сыну, что в России не воруют только двое — сам император и его сын. Но если он это и говорил, то все же ошибался.
Ещё у меня в деревнях не воровали, и даже в деревенских магазинах у меня не воровали. Вообще не воровали. Потому что Игнатьев, отправляя очередную группу продавцов по рабочим местам, их выстраивал и популярно объяснял:
— Читать, писать и считать вас научили, и работе обучили не очень тяжелой. Но работа хоть и не тяжелая, однако весьма для Державы нашей важная. И для Никиты Алексеевича тоже важная, а потому ежели кто решит, что ему платы за эту работу не хватает и возжелает нечестным путем свой карман пополнить, то тех будут наказывать. Строго наказывать. Сначала плетьми на площади выпорют так, что кожа с жопы слезет, а потом, как Никита Алексеевич велел, и его, и семью, ежели такая у вора образуется, мы голыми в Африку пустим. Африка, я читал, далеко, там один песок и черные люди-арапы и нехристи, так что ворам туда и дорога, поскольку вор — он уже сам нехристь, честных христиан обворовывает, и не место ему и семье его в христианской державе. Все поняли? Вопросы есть?
Самое смешное заключалось в том, что формально пороть своих крестьян я право имел. То есть смешно не это было, а то, что после этих слов Петра Петровича обязательно кто-нибудь, да спрашивал:
— А если вольный кто воровать будет?
И Петр Петрович всегда, усмехнувшись, отвечал:
— А тогда с вором поступят по закону. Никита Алексеевич, или любой, им назначенный на сбережение имущества, имеет возможность и даже обязанность имущество сие охранять, а при защите имущества, ежели злоумышленник помрет от полученных во время защиты этого имущества ран, то таковая защита признается полностью законной. То есть вольного вора просто пристрелят, и всех делов. А из его уже собственности возместят нанесенные убытки — то есть все, что вор ранее нажил, заберут и семью его по миру пустят. Еще вопросы есть?
Обычно на этом инструктаж и заканчивался… То есть всегда заканчивался, но инструктируемые полученной информацией с окружающими, в смысле с родней и приятелями, бурно делились — и на территории всех моих поместий воровство вообще прекратилось. Любое воровство. В России, допустим, конокрадов никогда особо не любили, но если раньше конокрад в случае поимки имел серьезные шансы отделаться переломанными ребрами, то после «инструктажа» Игнатьева их просто убивали. Потому что почти в каждой деревне появилась «внутренняя охрана». С «пищалями» — так мужики прозвали выданные им капсюльные дробовики-двустволки. Очень полезные в деле охраны насаждаемых лесов от незаконных порубок — если из них солью крупной стрелять. Но ведь пищаль можно было и картечью зарядить — ну не будут же каждую пищаль проверять…
В общем, воровать в моих поместьях перестали, а потенциальные конокрады целыми таборами очень быстро перемещались поближе к просвещенной Европе. Что, между прочим, очень способствовало развитию многочисленных конных заводов, многие их которых несли серьезные убытки из-за краж скотины, и которым стало теперь выгодно разводить действительно племенных лошадей. Странное «наследие» наполеоновского нашествия (то есть многочисленные тяжеловозы, привезенные уходящими из той же Франции русскими офицерами) быстро концентрировалось на таких заводах и перестало усиленно разбавляться слабосильными крестьянскими саврасками. Была в этом и определенная отрицательная сторона, ведь корма такой скотине требовалось все же в разы больше, чем савраскам — но тут уже вступала в работу «передовая техника». В виде плугов, сеялок, жаток (все же трактора — это были штучные изделия, выпускаемые больше для морального удовольствия). А передовой технике помогала и «большая химия».
Правда она была скорее все же «среднетоннажной»: перемолотый шлак из конвертеров — это, конечно же, фосфорное удобрение, но фосфора в нем все же мало — да и шлака не мегатонны у меня были. Калийных удобрений тоже больше трехсот тысяч тонн в год у меня сделать не получалось, да и в казну приходилось обещанные семьдесят тысяч пудов отдавать калийной селитры. С «химическим» азотом у меня вообще «никак» было, в полях все держалось лишь на семипольной системе с посевами клевера и гороха, а весь аммиак из коксовых печей как раз на выделку калийной селитры и уходил — но тем не менее всё вместе — то есть могучие лошади, передовая техника и … ладно, средняя химия обеспечивали и кормов в достатке, и продуктов определенное изобилие. Причем здесь слово «определенное» означало, что все всегда были сыты (в моих и подведомственных деревнях, конечно), но стол все же был довольно однообразным, разносолами не богатый.
Впрочем, как раз именно с разносолами все тоже было весьма неплохо. У народа внезапно появилось много дешевой соли, а еще наступило изобилия железных обручей для бочек, так что квашеная капуста превратилась из редкого лакомства в обычную повседневную пищу. Для «моих» мужиков соль стала вообще почти бесплатной, им в деревенских магазинах продавалась «грязная соль» по полкопейки за килограмм. Грязная — это та, которая не растворялась при добыче соли калийной, в ней действительно было довольно много грязи — главным образом глины и песка, но уж очистить её для мужиков проблемой не было. Потому что уже в каждом доме имелась чугунная сковородка, причем чаще не одна. Растворить соль в воде, процедить ее через тряпочку и выпарить на сковородке особого труда не составляло…
Точно так же соленые огурцы и помидоры стали вполне себе повседневной пищей, но главное — в народ массово пошла соленая рыба. Оказывается, на Волге практически не ловили селедку! То есть до меня не ловили, а точнее, ловили, но исключительно для того, чтобы из нее вытопить жир. Который использовали для смазки тележных колес и для освещения… бррр… ароматы еще те были, мне кажется — но я не проверял. А потом проверять стало поздно: прикупив приличный кусочек земли ниже Царицына, я купил лицензию на ловлю селедки, организовал несколько рыболовецких бригад и устроил несколько засолочных цехов. Как правильно селедку солить — это я и без реконструкторов знал: Светка очень любила разную соленую рыбку и рецептов засолки знала кучу. Потому что рыбу соленую в магазинах не покупала, а солила лишь ту, которую сама купила свежей. Ну а я мужикам рецептик рассказал, ну и «надсмотрщиков» к ним приставил, чтобы не ленились… В общем, жир стало не из кого вытапливать, вся селедка теперь шла в бочки.
С одной стороны, процесс выглядел довольно дорогим — и не только потому, что в бочку, кроме соли, еще и сахара много сыпалось. Еще и сами бочки (осиновые — они для этого дела лучшие) приходилось вниз по Волге возить аж из-под Ярославля. С другой — каспийская селедка получалась все равно не дороже импортной (которую в основном раньше в Петербург лишь возили), но была куда как вкуснее. И питательнее, но это уже дела вторичное. Что же до сахара, то только в Тульской губернии действовало шесть «заводов», где занимались сахароварением… то есть их было шесть, пока я все поместья в губернии не скупил, а теперь эти же шесть заводов тоже действовали… гораздо успешнее действовали, чем до из перехода в мою собственность. Просто потому, что свекла из почвы вынимает очень много калия, а если его мало, то и урожаи скудны, да и сахара в свекольном соке сильно меньше образуется. А вот когда калия много, то наоборот!
Вдобавок я на заводах «внедрил изобретение»: через сырой сироп после обработки его известковым молочком пропускался углекислый газ. Не помню, где я про этот метод узнал, но сахар действительно получался чище. А углекислый газ сам по себе получался в печах, которые грели котлы с сахарным сиропом, я только фильтры от копоти поставил.
Но проблема была не с сахаром, а с мужиками: работать они явно не хотели. Собственно поэтому мне и потребовалась армия: солдатики через задницу вкладывали мужикам желание усердно поработать. Вообще-то это, оказывается, очень прогрессивный метод, во всяком случае рыбоперерабатывающие предприятия на Волге (то есть артели по засолке селедки) работу наладили уже месяца через три после начала воспитательных мероприятий. Я еще поначалу удивлялся тому, что даже получая очень приличную по нынешним меркам зарплату мужики работали из рук вон плохо, но Алёна мне всё объяснила. Оказывается, позитивная стимуляция мужиками воспринимается как дань со стороны владельца, причем дань просто за то, что мужики существуют. Как практически обязательный подарок на Пасху или Рождество. Или на именины императора, великих княжон или очередного святого, но вот с результатом работы они такую оплату вообще не связывали.
С подачи жены я слегка изменил форму оплаты труда: например, у рыбосолов плата за очередную бочку выдавалась лишь тогда, когда рыбу из этой бочки продавали где-нибудь на рынке или в магазине. А если в бочке попадалась хотя бы одна рыбина с головой или просто плохо выпотрошенная, то из зарплаты всей артели вычиталась полная стоимость этой бочки. Поначалу, сразу после объявления этого принципа, мужики решили было резко возразить: а если в магазине специально наврут — так что же, всем без денег сидеть придется? Но Алёна возражалам ответила просто:
— А вы сами специально следите, чтобы в бочку всякая дрянь не попадала, тогда у вас будет причина неверное сообщение из магазина оспорить…
В целом, году так к сороковому и в рыбной отрасли все наладилось, и казенные крестьяне потихоньку начали привыкать к «хорошей жизни».
Ну а я, в очередной порции «казенных крестьян» взяв народ, проживающий поближе к западной границе, начал им прививать еще и «здоровый образ жизни». Довольно варварским способом, но насчет «позитивной стимуляции» я уже все понял. Поэтому, приезжая в очередной поселок или городок, я шел в ближайший шинок и очень вежливо предлагал хозяину с продажей алкоголя трудовому народу немедленно заканчивать. Срок я устанавливал вменяемый, предупреждая, что проверить я заеду дня через два-три «и чтобы этого безобразия я тут больше не видел». Большей частью я именно лично по деревням и городишкам катался, но иногда этим и супруга моя промышляла: ей доктор прописал «активный образ жизни». Я, конечно, подозревал, что прописал он это ей под дулом её пистолета, но не возражал, поскольку беременным очень полезно много ходить.
Как правило, владельцы шинков мои просьбы игнорировали, тогда я, вежливо поинтересовавшись «тебя же, скотина, я предупреждал?», просто простреливал ему ногу. Алёна же почему-то всегда стреляла в руку, причем исключительно в левую. После этого шинкарю доводилось до сведения, что если кто-то (не обязательно один из нас) его в данном населенном пункте увидит в любой день, начиная с послезавтра, то его пристрелят, а всю семью отправят на каторгу. Почему? Да потому что я так хочу…
Егор Францевич, правда не вникая в способы сокращения торговли крепкими напитками, попенял мне, что таковое сокращение уменьшает доходы казны. Но после обстоятельной беседы он признал, что многократный рост доходов с казенных крестьян убытки эти изрядно перевешивают и далее возникать не стал. А вот Александр Христофорович меня специально вызвал к себе и «указал на недопустимость причинения физического ущерба» отдельным подданным Империи.
— Никита Алексеевич, я категорически не приветствую ваши способы борьбы с пьянством среди мужиков. Конечно, не могу не признать, что доходы с казенных угодий там, где вы столь жестко выгнали шинкарей, изрядно увеличились, но последний случай — это уже из ряда вон!
— Вы говорите о том случае, когда толпа пьяных шляхтичей с оружием в руках набросилась на беременную женщину? Помилуйте, Александр Христофорович, что же еще могла сделать Алёна Александровна для спасения собственной жизни? Святой молитвой отвратить от себя сабельные удары?
— Но какова причина, по которой они на неё набросились?
— Как вам наверняка известно, отец моей супруги умер от пьянства, поэтому жена моя категорически пьянство не любит. И, будучи в своем праве, всего лишь попросила шинкаря — который, между прочим, торговал самогоном вопреки всем законам земным и небесным — это безобразие прекратить. Шинкаря попросила, а не это пьяное быдло…
— Ладно, я предпочту поверить в вашу версию, тем более и свидетелей тому она привела не одну дюжину… я даже не уверен, что столько народу в шинок вообще войти одновременно может. Но мне иное тут очень интересно: супруга ваша застрелила сразу шестерых… сановных панов, — последние два слова Бенкендорф произнес с явной издевкой. — Но до сего дня мне было известно лишь об одном случае, когда человек стрелял сразу несколько раз из одного пистолета…
— Я тоже слышал о чем-то таком, и задумался о том, как такое возможно. Задумался — и придумал. Вот, посмотрите, — я достал из наплечной кобуры новенький пистолет, вытащил из него магазин, проверил, не остался ли патрон в стволе, и протянул его главному жандарму Империи. — Здесь двенадцать патронов, а недостаток конструкции лишь в том, что один выстрел обходится почти в три рубля. Ведь в каждом патроне фактически приходится делать отдельную брандтрубку, то есть патрон сам от обычного капсюльного пистолета без ударника мало чем отличается.
Бенкендорф с некоторой опаской повертел в руках машинку:
— И как он работает?
— Вы же знаете, что выстрел из пистолета дает изрядную отдачу. В этой конструкции часть отдачи используется для замены патрона в стволе и для взведения курка, так что пока в магазине есть патроны, для выстрела достаточно лишь нажать на спусковой крючок. В теории все просто, а вот воплотить теорию в практику, должен сказать, было весьма не просто…
— Забавная вещица, — произнес Бенкендорф, — но, как я погляжу, полезная. Во что вам обошлось изготовление этой машинки?
— Если не считать затрат на изобретение и приведение конструкции в рабочий вид, то, я думаю, рублей в триста. А вот патрон, — я поглядел в глаза Александра Христофоровича, с любопытством разглядывающего блестящий патрон, сделанный мною «по примеру» Парабеллума 7.65х21 — патрон мне обходится как раз примерно в три рубля.
— Ваша борьба с пьянством в копеечку вам влетает, как я погляжу. А пуля… пуля у вас, я гляжу, медная?
— Нет, свинцовая. Из меди только оболочка сделана, чтобы разогревшийся свинец по стволу не размазывался и не мешал следующим пулям. Тут же подряд много выстрелов сделать можно — а если после каждого ствол чистить потребуется, то вся затея смысла не имеет.
— Да, я о таком просто не подумал… А вы могли бы изготовить еще несколько таких машинок? Императору, мне например…
— Вам лично и Николаю Павловичу — сделаю без вопросов. Но более никому: если враги России такое повторят, то это нанесет Державе вред воистину неизмеримый.
— При такой цене…
— И дело даже не в самом пистолете. А вот специальный порох, без которого пистолет работать не сможет — это вещь, которую выпустить в мир просто недопустимо. Пуля из этого пистолета убивает человека на расстоянии в триста шагов, а если этот порох использовать в винтовке, то можно будет солдату стрелять более чем на две версты.
— Вы правы, пожалуй Императору лучше про этот ваш пистолет вообще не знать. Пока… Да, а этот специальный порох — он горячий? — как-то непонятно для меня поинтересовался Бенкендорф.
— Что значит «горячий»? Когда сгорает, то да. А насколько горячий… Вот в этом конкретно пистолете ствол нагревается так, что можно об него обжечься, примерно после пяти-шести выстрелов подряд. Собственно, поэтому ствол сверху кожухом таким и прикрыт. А почему вас это заинтересовало?
— Да так, мысль какая-то в голову пришла. Впрочем, мысль была глупая. Но вернувшись к тому, зачем я вас пригласил: а нельзя ли было с пьянством бороться, людей не калеча?
— Шинкарей, а не людей. Их, по-хорошему, вообще повесть мало было бы, ведь они людей убивают.
— Спаивают, но спиваются-то не все.
— Нет, именно убивают. Они в свою самогонку добавляют селитру — чтобы она казалась крепче, чем на самом деле, так что если кто выпьет с десяток рюмок этого пойла, то через полгода умрет в страшных мучениях. Так что мы калечили, как вы говорите, именно убийц.
— То есть вы выбирали тех, кто в вино селитру добавлял? — глаза Бенкендорфа сузились от гнева.
— Конечно.
— То есть вы сначала проверяли, чем они торгуют… Но мне попали жалобы на вас, где говорилось, что вы всех подряд…
— Александр Христофорович, мы — проверяли. И нашли, что селитру они добавляют все. Вообще все. Но раз уж вам мои подходы не нравятся… Давайте сделаем так: жандармерия проверит пойло во всех шинках Царства Польского и в западных губерниях — и я подскажу, как это сделать особого их внимания не привлекая, а затем всех тех, кто людей травит, арестует и… и отдаст мне в каторжные работы. Знаете ли, мне как раз людей не хватает дороги железные в Сибири строить.
— Думаете, что пара тысяч шинкарей вам сильно помогут?
— За каждым шинкарем стоит с десяток-другой самогонщиков, они же не сами это пойло готовят. И польские паны, которые этих шинкарей на работу эту поставили, тоже причастны. Возьмите шинкарей, допросите, вызнайте всех их поставщиков — и тут уже я подскочу с кандалами. Их ведь наделать тоже время какое-то потребуется…
— Не любите вы жидов и пшеков, как я погляжу.
— Так они не барышни младые, чего мне их любить-то? Но я людей по национальностям не различаю, я всех одинаково ненавижу. Но лишь тех, кто ради мелочной выгоды других людей уродует и убивает…
— Смелое заявление, но… Но я, пожалуй, насчет проверки шинков с вами соглашусь. А на какую каторгу отравителей отправлять, мы позже решим. И заканчивайте в людей стрелять, не старайтесь подменить собой Державу. Однако за помощь — спасибо… Ладно, больше вас не задерживаю. Но, мне кажется, что придется нам еще встретиться вскоре, еще до конца лета.
С Бенкендорфом мне пришлось встретиться еще неоднократно, причем не только по вопросам борьбы с пьянством. А еще раньше, в тридцать седьмом, буквально перед Рождеством, ко мне приехал из Германии прусский паровозостроитель Август Борзиг. Приехал с вопросом:
— Герр Никита, почему вы предлагаете в Берлине строить паровозы иной конструкции, чем их делают в Баварии? Мне кажется, что эти паровозы получатся много дороже, да и изготовить предлагаемые вами котлы крайне трудно.
— Видите ли, дорогой Август, водотрубный котел, который мог бы обеспечить паром машину сил в триста или пятьсот, в паровоз просто не поместится. То есть можно сделать и особо хитрый котел, чтобы в паровоз он поместился, но с работой кочегаром на таком не каждый даже инженер справится. А огнетрубный, хотя и потребляет несколько больше топлива, в состоянии обеспечить и пятьсот сил, и даже тысячу. Не сразу, но по мере развития паровозостроения… Водотрубные котлы хороши на флоте, в пароходе места много. А в паровозе размеры имеют значение. Что же до трудностей изготовления котлов — я могу предложить очень простое решение: вы будете получать котлы от меня, причем по себестоимости…
— И по себестоимости продавать вам паровозы. Я это помню.
— Но вы же получаете от меня колеса втрое дешевле, чем сами сделать можете, и с котлами так же получится. Еще раз уточню: вы сейчас не можете сделать котел, который выдержит десять-двенадцать атмосфер, а я могу такой котел сделать. Ведь по сути вам нужен только сам котел, трубы вы и без меня прекрасно в него поставите.
— Ну да…
— Сейчас баварские паровозы считаются лучшими, но — открою вам секрет — их практически невозможно сделать мощнее, чем в полторы сотни лошадиных сил. А с этим котлом вы уже через год сможете поставлять паровозы по двести, и даже по триста сил. Мне вообще не нужны паровозы слабее, чем в три сотни лошадей, а через пять лет они вообще никому нужны не будут.
— Но у вас уже работают паровозы по триста лошадей…
— Два паровоза, и я, хотя могу сделать еще парочку, делать их не хочу: они очень дорогие получаются. Но гораздо хуже то, что работать на этих паровозах умеют лишь пять бригад, которые мне с огромным трудом удалось обучить за четыре года, и обслуживают паровоз в рейсе сразу шестеро.
— А кто может гарантировать, что на паровозах с огнетрубными котлами будет иначе?
— А с огнетрубными котлами у меня уже шесть паровозов, и они катаются по дороге в Ярославль, причем катаются с бригадами по три человека. А то, что угля им нужно больше… Просто в Ярославль уголь по Волге возить легко и недорого, так что несколько излишнее потребление топлива там не играет никакой роли. Желаете посмотреть машины?
Борзиг паровозы посмотрел, а уже осенью тридцать восьмого два германских паровоза встали на пассажирскую линию Москва-Петербург. К сороковому году их стало уже четырнадцать, а завод в Берлине выпускал по паровозу в неделю — и кому-то, через небольшой пролив от Европы, это почему-то сильно не понравилось…