В котором мир меняется окончательно и бесповоротно.
Сорок шестой год мне надолго запомнится. Потому что именно в сорок шестом году Светлана Никитична внезапно сделала меня дедом. Ну, не то чтобы совсем внезапно, она уже год с лишним как превратилась из Павловой в Сорокину (Ванька не смог устоять против чар этой юной хулиганки), но все равно появление маленького Никиты Ивановича меня довольно надолго выбило из колеи. Не то, чтобы появление в семье младенца стало для меня чем-то необычным, Алёна Александровна уже восемь раз радовала меня новыми детишками — но то, что очередной младенец в семье будет старше на пару месяцев своей родной тетки или родного дядьки, меня все же несколько смутило. Но больше всего меня выбило из колеи то, что обалдевший от счастья Ванька практически забросил работу по изготовлению нового двигателя для локомотива.
Впрочем, спустя всего три месяца, когда на свет появился и Андрей Никитич, он успокоился и работа возобновилась. Причем не только над двигателем: сам локомотив изготавливался ударными темпами (причем силами уже сразу семи инженеров). Локомотив строился «передовой», в качестве прототипа я взял узкоколейный тепловоз ТУ10, а Ванька для него «изобретал» трехсотсильный дизель. Изобретать его было не столько трудно, сколько мучительно: двухцилиндровую версию мы с ним сделали уже пару лет назад — для трамваев сделали, а вот поставить три одинаковых «V» в ряд было не очень просто. То есть очень непросто: даже коленвал сделать прочный настолько, что он не переламывался после пары часов работы мотора было той еще проблемой — но проблемы потихоньку решались (в том числе и путем поступления нужных металлов из Германии и с новенького рудника в Чухонии). В Финляндии привезенные мною туда мужики яростно копали титан-ванадиевую руду, на которую точили зуб не только отечественные металлурги, но и отечественные химики в лице, главным образом, Светланы Никитичны.
Дочь моя решила химией заняться, а так как в Отечестве нашем высшее образования для женщин было делом практически недоступным, пришлось мне на хитрость пойти. Чернинское педагогическое училище было «слегка расширено», там на базе давно существующей кафедры появился отдельный химический факультет («для подготовки учителей химии»). Алёна, немного повосхищавшись моей мудростью, организовала в училище еще два факультета: ботанический (для подготовки «учителей агрономии») и медицинский (чтобы обучать будущих учителей для фельдшерских училищ). А уже Светлана, приступившая в четырнадцатилетнем возрасте к изучению «прикладной химии» и испытывающая недостаток различного химического оборудования, организовала там и факультет «прикладной механики» — «для подготовки учителей, обучающих крестьянских отроков полезным ремеслам». Вообще-то обычно подобные инициативы четырнадцатилетних девчонок поддержки в широких народных массах разного рода чиновников от образования поддержки не получали, но когда дочь «самого» Никиты Алексеевича выражает желание приобщить мужицких отроков к инженерной науке (для своей сугубо личной пользы), оно как-то само образуется. Тем более что «в своем поместье» я на чиновников особого внимания мог и не обращать.
А Светкины потребности возникли вовсе не на пустом месте: я ей кое-что рассказал про катализатор Циглера-Натта. Очень полезный катализатор в деле унитазостроения: если на него напустить изопрен, то получается резина, из которой делается клапан унитазного бачка. С изопреном проблем у меня не было никаких: сотни тысяч мужиков активно собирали живицу, корчевали еловые, сосновые и лиственничные пни, из этого добывался скипидар — а если этот скипидар прогнать через специальную «изопреновую лампу», то на каждый килограмм скипидара в лампе получается грамм триста изопрена. Вот только без этого катализатора изопрен в каучук превращается крайне неохотно, а вот с ним…
Чтобы добыть четыреххлористый титан, нужна любая титановая руда. Чтобы добыть триэтилалюминий, нужен спирт и алюминий. Или, как мне подсказал Миша Засыпкин, с большой пользой поучившийся химии в Париже, достаточно простого каолина и натрия с водородом, что проще, так как из алюминия у меня была лишь пустая банка из-под медвежьей тушенки, да и та давно уже закончилась. Вот дочь на титано-ванадиевую руду и набросилась (оставляя ванадий металлургам), а в России наблюлся острый дефицит скипидара…
Когда внуку исполнилось полгода, Ванька мотор доделал и запустил серийное производство. Собственно моторов и локомотивов на их базе. Правда у него так и не получилось сделать шестицилиндровый мотор и он удовлетворился восьмицилиндровым, который у него стал уже четырехсотсильным. Но вес в двенадцать центнеров всех удовлетворил, локомотив всё равно вышел весом чуть меньше восемнадцати тонн. Выпуск локомотивов Ванька налаживал на новеньком заводе в Камбарке (по сути, на перестроенном «чугунном» заводе Демидовых, доставшимся мне за копейки четыре года назад), за что дочь на меня постоянно дулась, так как Ванька пропадал на Урале по три месяца в году — но мне свое недовольство не высказывала. Понимала важность момента…
Важность момента не понимал сам Ванька, и он свое недовольство постоянно мне высказывал. Хотя ему вовсе не поездки на Урал не нравились, а то, что «без него новый мотор не сделают или сделают отвратительно». Честно говоря, в этом он точно ошибался, подготовленные им ребятишки не просто старались, но и очень хорошо знали, как правильно стараться надо — так что новый двигатель они первый раз запустили («попробовать») еще до Рождества. А в марте тысяча восемьсот сорок седьмого новенький мотор стал серийно выпускаться на специально выстроенном для этого заводе в Рыбинске.
В новом моторе было уже двенадцать цилиндров, причем каждый был объемом почти в двадцать литров. Зато он мог работать даже на мазуте, а мощность в тысячу двести лошадок в принципе окупала его восемнадцатитонный вес. Нет, Ванька, конечно же, вернувшись из очередной командировки в Камбарку, весь изошел на известную субстанцию, поскольку — по его убеждению — мотор этот должен был весть тонн шесть-семь, а мощность иметь под пару тысяч сил. Однако я ему честно сказал, что доводить мотор до идеального состояния ему никто мешать не будет, а вот лично мне хотя бы такой мотор нужен был еще вчера. А после того, как дочь поинтересовалась, как быстро она может получить от меня очередной химический агрегат, она быстро объяснила мужу, кто в лесу главный…
Ну а я вдруг всерьез занялся судостроением, поскольку новый мотор в любой, даже самый ширококолейный локомотив, попросту не влезал. Судостроитель из меня вообще никакой, но в плане «общей эрудиции» кое-что я про корабли знал. Например то, что лучше их делать из «спокойной стали» — то есть из стали мартеновской, и что они состоят из корпуса с разными трюмами, двигателя и винта, к которому от двигателя протянут вал через дейдвудную трубу. И что трубу эту лучше делать из бакатового дерева — но так как в российских лесах дерево это вообще не растет, то стальную трубу набивали специально подготовленной пластмассой.
С пластмассой все вообще очень просто было: формальдегид, зараза такая, сам в пластик превращался, только успевай его сгребать. А если этот пластик смешать, скажем, с дисульфидом молибдена (а еще со стекловолокном для прочности), то труба получается не сильно хуже, чем из зарубежного дерева — что испанский линкор «Герой» и вся «атлантическая эскадра» уже несколько лет доказывали на собственном примере. Моторы для кораблей делались в Рыбинске, а корпуса — в Усть-Луге, в быстро растущем поселке Мезень на Белом море и в Новороссийске. Причем с Новороссийском все вообще как-то случайно вышло…
Я помнил, что в Новороссийске было чуть ли не самое мощное производство цемента в России, так что еще в тридцать пятом году, когда только приступал к постройке железной дороги, решил и там организовать сырьевую базу. Набрал пару тысяч мужиков, которые уже успели хоть как-то у меня с производством цемента ознакомиться, и отвез их на развалины крепости Суджук-кале. А чтобы мужикам там не пришлось самим драться с местными черкесами, навербовал еще и с полтысячи казаков из окрестностей Донецка и Луганска. Казаки нанимались с удовольствием, ведь я каждому вручал новенькую винтовку «собственной конструкции», денег платил по сто рублей в год серебром «на казенном прокорме» (причем кормить приходилось и самого казака, и его лошадей, которых эти ребята минимум по паре с собой брали, и даже семью казака — но все равно дело было выгодным). Поначалу черкесы решили резко так возразить против нового строительства, но аргументы их оказались несколько слабее, чем винтовки казаков. Эти ребята, узнав, что черкесы в основном нападают, чтобы набрать побольше пленных и продать их в рабство туркам, очень резко приступили к программе защиты гражданских прав христианского населения. Ну, раз я им пороха и пуль отсыпал столько, сколько они попросят…
В общем, когда в новенький Новороссийск в тысяча восемьсот тридцать седьмом году приехал с рекогносцировкой генерал Раевский Николай Николаевич, в радиусе километров двадцати от города черкесов уже не наблюдалось: казаки просто приезжали в очередной аул, быстренько его осматривали — и если находили в доме яму для содержания рабов, то дом сжигали, но хозяину его было уже не жалко. А если такие ямы обнаруживались во многих домах, то, как правило, сгорал весь аул. Не потому что казаки специально всё жгли, а потому что тушить тамошние сакли было некому: все население аула казаки забирали с собой в Новороссийск и там грузили на пароход, который увозил их в Синоп. Бесплатно, между прочим, увозил…
Раевский вскоре привез своих казаков, около полутора тысяч, и почти четыре тысячи солдат. Он там занялся какими-то вопросами «урегулирования» отношений с черкесами, ну а я — развитием промышленности в городе. В частности, судостроением, хотя по официальной версии в городе собирались лишь большие морские баржи для перевозки цемента. Очень нужные баржи, ведь цемента там делалось дофига. Для его перевозки делались во множестве здоровенные стальные бочки, а на баржах ставились небольшие паровые машины, от которых приводились в действие подъемные краны, установленные между трюмами…
Летом сорок седьмого года было закончено строительство бетонного моста через Сиваш, и шоссейная дорога соединила, наконец, Луганск и Симферополь. Что помирило меня, наконец, с генералом Раевским: если до этого мы сосуществовали в состоянии «вооруженного до зубов нейтралитета» — то есть он не лез в мои дела в Новороссийске, а я не касался его там дел, то появление новой дороги (и удобство доступа в поместье жены Раевского в Крыму) сделала наши отношения уже… не то, чтобы дружескими, просто нейтралитет стал мирным. Причем даже то, что мои врачи вылечили его от страшной в нынешние времена болезни, наших отношений не поменяло, а дорога — очень существенно их улучшила. Странно всё это… впрочем, люди — это народ неблагодарный.
А с медициной у меня все было… ну, не то чтобы великолепно, однако для первой половины девятнадцатого века «практически недосягаемо». Понятно, что каждый второй реконструктор (не считая каждого первого) в состоянии воспроизвести процедуру получения аспирина, будучи разбуженным в три часа ночи после тяжелой пьянки. У меня уже половина Тульской губернии была осиной засажена, а вообще-то сбором осиновой коры мужики промышляли от Вологды и до Воронежа. Причем сами мужики искренне думали, что я в Воронежской губернии специально осину сажаю чтобы ее на дрова не рубили — ну, действительно, паршивые из осины дрова. А вот аспирин получается замечательный.
А примерно каждый десятый реконструктор в состоянии воспроизвести процесс изготовления чего-нибудь покрепче (из лекарств, имеется в виду). Так что я в общих чертах знал, как сделать стрептоцид из анилина. И даже мог по памяти формулу стрептоцида нарисовать! По большому счету, пользы от этого было чуть меньше чем вообще нисколько, но на мое счастье попался мне талантливый выпускник Казанского университета Николай Зинин. Оказалось, действительно талантливый: в сороковом году, всего после семи лет преподавания в «педучилище Черни», стрептоцид он синтезировал. Попутно он еще много чего насинтезировать сумел: в сорок втором году придумал, как синтезировать сам анилин (до этого его добывали из коксовой смолы). Причем придумал он синтез анилина как раз потому, что ему продукции коксового завода стало катастрофически не хватать: он еще и краски анилиновые кое-какие успел сделать.
Еще мне попался очень интересный субъект: помещик Звягинцев, мой ровесник, в молодости мечтавший стать знаменитым. В общем-то, тут каждый второй мечтал о славе, просто большинство так мечтами и ограничивалось, а этот… Чем только он не занимался: и пытался выводить какие-то очень урожайные сорта овса, и выводить свиней, которые бы вес в полтонны за год набирали, и порох выдумывал «в сто раз сильнее нынешнего». На скрипке выучился играть виртуозно, пейзажи писал — Левитан обзавидуется. Но как только получал хоть какой-то результат — хоть бы и отрицательный — сразу занятие свое бросал и приступал к новому. Правда, «базовых» знаний у него было чуть меньше чем нисколько, но вот усидчивости ему было не занимать, как и упорства в получении новых знаний. И я предложил ему поколдовать с плесенью…
В общем, где-то к весне сорок второго года он получил пенициллин, а еще через полгода и стрептомицин. Порадовался — и принялся изобретать машину для производства стальных струн — но вот с антибиотиками дело не умерло, все его помощники — коих он дюжины три подготовить успел — работу продолжили. И хотя объёмы производства могли кое-кого вогнать в глубокую депрессию (вся его лаборатория лекарств выпускала грамм по десять в год), я хотя бы успокоился насчет собственных детей — а поставить выпуск антибиотиков на промышленную основу можно будет и потом, когда получится настоящих специалистов обучить.
Кстати, от антибиотиков оказалась большая польза: Алёне на ровном месте обломился еще один орден. Причем не какая-нибудь «Анна» или «Станислав» занюханный… Просто летом сорок девятого года жена моя по каким-то своим делам оказалась в Петербурге и там случайно буквально узнала, что внучка Николая «слегка приболела». Тут она немедленно вспомнила, что в какой-то книжонке из моего телефона было написано, что Александра Александровна «в семь лет умерла от менингита» и с грацией слона вломилась в Зимний дворец. Герцогиню, понятное дело, к царю допустили без промедления — и, оказалось, почти сразу после того, как врачи сказали ему, что девочку вылечить невозможно…
Ну, в целом, можно сказать, герцогине Алёне повезло: менингит оказался бактериальный и пенициллин помог, да и вообще жена вовремя подсуетилась, когда ничего необратимого еще не случилось. Алёна десять суток практически не выходила из комнаты, где лежала Сашка, каждые три часа колола девочке в задницу антибиотик — а когда всё закончилось, жена наследника Мария почему-то спросила, сколько стоит примененное ею лекарство. Может в запас купить захотела…
— Да какая разница? Я же не ради выгоды дочке вашей помогла. Считайте, что нисколько не стоит.
— Я всё же? Я же всяко не буду вам деньги предлагать за помощь…
— Даже примерно сказать не могу, — задумчиво (а, скорее, сонно) ответила Алёна, — я использовала всё, что лаборатория, мужем организованная, год делала. Сколько там потратили на лекарство, не знаю, а на работу лаборатории муж тратит где-то миллион в год, может два… Вы лучше у него спросите, но, боюсь, про цену и он вам не ответит.
Через день, когда она выспалась, уже Николай поинтересовался:
— Вы оказали нам огромную услугу. Что желаете в награду получить?
— Позвольте в столицах институты медицинские открыть, с правом обучения там и женщин, и вообще лиц любого сословия. И еще пяток, в других городах…
— Да, женщины того достойны, что на вашем примере доказано. Институты учреждайте, уставы только подготовьте, я подпишу. А сколько средств из казны на это потребуется?
На последний вопрос Алёна ответила со всей своей крестьянской прямотой:
— Ваше величество, вы же про деньги не всерьез спрашиваете?
— Как с вами, Павловыми, всё не просто! Но раз уж вы спасли Александру Александровну…
— А орден Святой Екатерины у неё уже есть, — поспешила напомнить присутствующая здесь же Александра Федоровна.
— … то уместно будет наградить вас и орденом святого её покровителя Александра Невского.
— Его же женщинам не дают… — заметила Александра Федоровна.
— Таким, как Алёна Александровна — дают, — ответил Николай, — тем более что она так рьяно за права женщин воюет. Пусть примером для прочих будет! И да… — царь минутку помолчал, очевидно обдумывая пришедшую ему в голову мысль, — уставы институтов ваших я утверждать не стану. Пиши указ, — он повернулся к секретарю, — уставы всех заведений учебных, герцогиней Павловой учреждаемых, означенная же герцогиня Павлова Алёна Александровна и утверждать будет, и никакие иные чины не вправе будут уставы те менять, — а продиктовав указ, он повернулся у Алёне и с улыбкой добавил:
— Чернила — они тоже денег стоят, а у вас их куда как больше чем у меня.
Когда высочайшая аудиенция закончилась и почти все уже вышли из кабинета, Алёна робко поинтересовалась у Николая:
— Ваше величество, а вот моему мужу могут другие институты понадобиться, не медицинские…
— Алёна Александровна, ты дура что ли? Я в указе хоть словом о медицине обмолвился? А с мужем сама договаривайся, незачем вам ко мне шастать, и так уже надоели. Кстати, на институт медицинский в Петербурге ты денег все равно у меня возьми хоть полмиллиона, и подбери дворец какой готовый уже, чтобы не затягивать дело. Деньги не из казны, мои личные будут: в благом деле и мне поучаствовать хочется. Ну всё, иди уже с Богом…
Жалко было, что Звягинцев такое полезное дело забросил, но с ним хотя бы проблем у меня не было. А вот с Зининым у меня хлопот было выше крыши: товарищ со страшной силой мечтал поделиться со всем миром своими открытиями. Причем желал этого совершенно бескорыстно (ну, если не считать корыстью «признание заслуг мировой общественностью») — просто потому, что часто он даже не понимал, что именно он делает. Например, о том, что полученный им сульфаниламид и сильнейшее лекарство «стрептоцид» суть разные названия одного и того же, он даже не подозревал. Как не подозревал и о том, что в далеком городе Кургане этот препарат уже выпускается десятками килограмм в сутки. Курган я выбрал в силу двух причин: отдаленности от Европы и хорошей транспортной доступности. Последняя «сама получилась» когда я стал быстренько строить дорогу в Омск.
Вообще-то индустриальному гиганту на Тоболе не повезло: генерал Рерберг, занявшийся по моей «убедительной просьбе» (и по приказу Николая) строительством дороги из Челябинска в Омск, проложил дорогу примерно на двадцать километров южнее Кургана. Но кто запретит мне кинуть небольшую узкоколейку до интересного мне города? Тем более, что строить узкоколейки стало уж совсем дешево. Просто я потихоньку менял пути на «старых» дорогах до Луганска и далее до Оскола, Никополя и Кривого Рога на «широкую колею» — а готовые (и, в общем-то, не сильно изношенные) двадцатиметровые узкоколейные звенья просто распихивал по складам… И, как оказалось, избыток рельсов на складах был совершенно не лишним.
Весной пятидесятого года Николай отдал приказ ввести войска в Молдавию и Валахию: оказывается, православное население этих двух территорий, формально входящие в Османскую империю, по какому-то договору между османами и Россией, находились как раз «под покровительством России», а тут османы резко начали их снова притеснять. Да ладно бы одни османы: в рамках программы защиты христианского населения Николай ввел армию даже в Бухарест, но тут выступил австровенгр Франц-Иосиф и потребовал русские войска оттуда вывести, пригрозив войной. Русский царь смекнул, что слишком много врагов в одной войне осилить будет сложновато и войска из Румынии вывел. Но, я думаю, затаил…
В конце лета османский босс выставил ультиматум, в котором потребовал вывести русские войска в двухнедельный срок — но уже через неделю османы начали войну. И немедленно огребли, но им на помощь резко бросились Британия, Франция и Сардинское королевство. Эти три «европейские державы» тут же ввели очень немаленький флот в Черное море (и не только в него), ну а я приказал быстро-быстро выстроить хоть какую железную дорогу в сторону Севастополя. Вот тут-то разобранные рельсы и пригодились: их клали прямо на шоссейную дорогу, причем в сутки успевали проложить километров шесть.
Алёна, читая сводки, приходившие в Одоев по телеграфу, чуть ли не каждый день теребила меня:
— Никита, какого рожна ты тут сидишь и ничего не делаешь?
Примерно две недели теребила, пока я не рассказал ей, почему:
— Золотко моё, политика сама по себе штука очень циничная, а война — она цинична стократно. Лично я не сомневаюсь, что британцы с французами наверняка сделают какую-то мерзкую вещь, но мне важно, чтобы об этой мерзости сообщили их газеты. И чтобы их мерзкое население этим мерзостям возрадовалось.
— Зачем?
— А затем, чтобы потом они не могли спрашивать «а нас-то за что?».
— Но вот они Одессу разбомбили, а ты…
— А я строю железную дорогу в Симферополь и Бахчисарай. Она нам очень пригодится вскоре.
— Да знаю я… Но мне все равно очень не нравится то, что ты просто сидишь на попе ровно и чего-то ждешь.
— Понимаю. Но когда я дождусь, ты всё поймешь. Сегодня они Бердянск разбомбили и сожгли, но там десант был небольшой, и они быстренько все обратно уплыли. А вот когда они высадят уже серьезный десант…
— А когда?
— Думаю, что весной. Я как раз успею на дороге вторые пути проложить, а это — уже сорок восемь пар поездов в сутки.
— Сорок восемь пар, по двести сорок человек в поезде… это получится по двенадцать тысяч почти в сутки?
— Тысяч по пять, там же и припасы всякие возить придется. Но нам-то много народу не понадобится, в Крыму и десяти тысяч хватит. Но на Крыме я останавливаться не собираюсь…
— Ты сам-то в Крым собрался?
— Ты же знаешь, что нет. Там и без меня разберутся, а я отправлюсь в Петербург. Вот весна наступит — сразу же и отправлюсь…