Чушь… Мерзость!
Унижение…
Сука — сука — сука — сука!
Вниз — замок на застёжке-«молнии». С-с-сук!
Пусть ссут. Да хоть на голову ссут!
О, Боже!
В это невозможно поверить! Я и сейчас не могу в это поверить! Мне и сейчас кажется это совершенно невозможным… Но я же был безумен! Безумен!
Я ничего не понимал. Ничего!
Но…
Я и в самом деле возбудился.
Нет, я не сказал бы, что это произошло против моей воли. И, конечно, очень легко было бы оправдать себя тем, что волей моей кто-то завладел. Если бы даже и завладел… Ведь я позволил ему завладеть. И будь это только лишь внешним воздействием — ведь нашло, нашло оно отклик во мне.
Значит, в душе моей, нет, не в сознании — в душе, именно там, ждала, затаившись, своего часа чудесная, сверхъестественная, нечеловеческая сила, данная мне Господом. Сила, способная поднять меня над земным моим ничтожеством. Сила, просыпающаяся именно в тот момент, когда падение моё достигло своего предела, когда ни одна иная сила не в состоянии не только спасти меня, но и даже приостановить движение моё в бездну. Когда все твари земные, от святых до самых порочных и грешных, едва узнав обо мне, едва завидев меня, кричали бы: «Обречён! Обречён! Пошёл на хуй!»
Именно в том состоянии, из которого, казалось бы, есть только два выхода — самоубийство или смертная казнь (с отсрочкой в виде пожизненного заключения), именно в таком состоянии проснулась (не знаю, сама или по высшей воле) и овладела мной спасительная эта сила.
Брюки мои упали вниз.
Я отстранил его руку.
— Сам… Сам я…
— Поспеши, — сказал Кашин. — Она не может ждать.
Я расстегнул и снял рубашку. Спустил трусы и вместе с брюками отбросил их в сторону.
— Не хочу романтическое настроение портить, — заметил Кашин, — но здорово мы одежду разбросали… Убирать потом придётся… Да, ты уж с ней поласковей. У неё и так жизнь тяжёлая.
Я почти не слышал его.
Возбуждение моё стремительно нарастало.
О, это возбуждение было особенным! Оно было совсем не похоже на то, что оставило меня минут двадцать назад, когда Кашин впал в припадок и начал подпрыгивать и бормотать свои безумные заклинания.
Нет, это новое чувство явно пришло извне. Ничего подобного я не испытывал раньше и представить себе не мог, что когда-нибудь смогу это испытать.
Семя, огненное семя раздирало меня изнутри. Голод и вожделение охватили меня. И в то же время… Нежность. Нежность и сострадание к окровавленной этой плоти наполнили душу мою, так, что хотелось не только семя, но и кровь свою влить в неё.
И обнимать. И целовать. И ласкать её.
И гладить её. И утешать. И принять её боль.
И смотреть в эти глаза. И пить эти слёзы. И любить! Любить! Любить!
Я бросился к ней.
Вцепившись в её ноги, я раздвинул их и лёг на неё.
Я обнимал её, я прижимал к себе её тело — и огонь разгорался во мне всё больше и больше. Я целовал её. Я пил слюну её, смешанную с кровью.
И чем больше кричала и хрипела она в моих объятьях, чем сильнее выгибалось тело её, пронзаемое приступами нестерпимой боли, рождённой моей страстью, тем сильней мне хотелось любить её. И сострадать несчастной этой душе.
«Милая… Любимая» шептал я.
И пальцы мои скользили по сжавшимся мышцам её.
И сдавливали их, выжимая новые струйки крови.
Груди её оставались ещё под покровом кожи. Словно два тёплых, золотистых, солнцем нагретых плода. Я кусал их — и красный их сок брызгал мне в лицо и стекал по губам моим.
Сопротивление её ослабевало. Она умирала — и я спешил, спешил подарить ей любовь.
Было так трудно войти в неё. Влагалище её стало как будто каменным. С усилием я проталкивал хуй свой, но и это усилие было частью моего блаженства.
Дыхание её замирало. Она начала кашлять. Задыхаться.
Я приложил свои губы к её губам. Я дарил ей дыхание своё. И отбирал её.
Зрачки её заметались и закатились вверх.
И именно тогда, на последнем её вдохе, моя сперма полилась в её лоно…
— Вот видишь, — услышал я голос Кашина, — не так человек плох, как он иногда о себе думает. Вот и твоя душенька никчёмная любви причастилась… Хорошо ведь, поди? Хорошо?
Голова моя закружилась. Свет померк.
Я свалился бессильно на труп — и мелкая смертная дрожь отдавалась в расслабленном теле моём.
Я потерял сознание…
Ну вот, и правда всё чешется.
И пах, и ягодицы, и до спины дошло.
Хотя на теле и высохло уже всё. Но оттого, видно, и чешется всё сильней и сильней.
И запах. Запах. Резкий, аммиачный. Удушливый.