— Вера — это результат отсутствия достоверной информации, — сказал Ангел. — Конечная стадия информационного голода. Особая форма деградации сознания. Твоё сознание очищено от разума. Это как операция по удалению аппендикса. В твоём сознании нечему воспаляться. Его уже ничто не отравляет. Вера тебе не грозит.
— Я давно уже должен был умереть, — ответил я Ангелу. — Мой мир гниёт в мусорном контейнере… Вернее то, что осталось от него… Что не догорело…
— Извлекли уже, — заметил Ангел, — и утилизовали…
— Какого хрена я ещё живу?! — выкрикнул я. — Скажи — какого?!!
Господи, как же мне хотелось, чтобы Ангел хоть что-то сказал мне в ответ. Любую чушь, любую глупость я воспринял бы как спасительное откровение. Мне нужно, очень нужно было знать, что жизнь моя в последние несколько дней — не трусость, не подлость перед самим собой, а выполнение миссии…
Любой!
— Ты просто боишься, — ответил Ангел. — Тюрьмы, стыда, суда, расплаты, насилия, унижений… Жизни. Самого себя, в конце концов. А я тебя спасаю. Потому что я — очень добрый ангел.
— А его? — я кивнул на тело. — Его тоже спасал?
— Любил, — сказал Ангел. — Любить и спасать — не одно и тоже. Уж ты то должен это понимать. Твоя то любовь тоже…
Гад! Как же верно находил он болевые точки!
Как точно бил по ним.
Я встал. Меня слегка качало и от каждого резкого движения тошнотворный, горький комок подкатывал к горлу.
— Ты не ангел, — бормотал я. — Вампир какой-то. Я же чувствую… ты энергию тянешь. Труп… труп я ходячий. А ты…
— Что? — спросил Ангел.
— Ты откуда… откуда знаешь всё… про боль? Не сам ли ты?..
— Да, да, — радостно закивал головой Ангел. — Я всё это придумал. Всю твою жизнь. Девушку по имени Лена. Смешную вашу свадьбу в студенческой столовой. Маленькую однокомнатную квартиру в подмосковном городке. «Всё плохое закончится… Уйдёт. Правда?». Полгода счастья. И потом ещё четыре года вашей жизни. Постепенное схождение вниз, ступенька за ступенькой. Дни, в которых всё меньше красок и всё больше серого, тоскливо-серого цвета. Копеечные зарплаты. Безденежье. Комплексы, пожиравшие тебя изнутри. Её истерики. Ваши ссоры. Портвейн под грибком в песочнице. Карьера… Нет, просто бестолковые метания. От одной глупости к другой. «Нет, детей не будет». Ничего не будет. «Когда же мы начнём жить?!» А? Сам то ты как думаешь? Когда же Лена начнёт жить?
— Пойдём, — сказал я. — Пойдём отсюда. Я прошу тебя.
— Да, да, конечно, — согласился Ангел. — Пойдём. И, исшед вон, плакася будем горько…
Мы побрели прочь от того места. Шли мы медленно, подволакивая ноги.
Голова Ангела клонилась вниз. Он сутулился и качался при каждом шаге так, как будто силы стремительно покидали его и в любой момент он мог упасть — и остаться так лежать невдалеке от тела своей жертвы.
Глядя на Ангела, можно было подумать, что и для него события этой ночи были потрясением… Но нет, конечно, и это было игрой. Циничной?
Мог ли я его понять? Нет. И сейчас не могу. И не смогу никогда.
Даже если мне суждено остаться в живых (в чём я, откровенно говоря, сомневаюсь, такой мастер своего дела шансов никому не оставляет) и прожить после этого ещё много, много печальных лет, то и тогда не смогу понять зачем… Зачем он всё это делал?
Нет, речь не об убийствах. Убийство всегда является оправданием самого себя и потому не нуждается ни в оправданиях, ни в объяснениях. Убийство самодостаточно. Ему не нужны оправдания.
Равно как и тем мучениям, которые неизбежно являются его спутниками.
Но зачем ему нужна была эта скорбь? Сострадание. Слабость.
Или он и впрямь способен был любить?
Так же как я? Так же как любой из людей?
— А я ведь знаю, — произнёс вдруг Ангел. — Ты ещё кое-что спросить хочешь. Но не решаешься. Должно быть, боишься слишком много узнать. Чрезмерно приумножить скорбь. Я сейчас и вправду слаб. Всё это слишком… Слишком. Спрашивай. Почему я о каком-то Пете вспомнил, когда шлюху ту обрабатывал. Почему сейчас о внучках каких-то разговор завёл. И ещё спроси — на какой хрен вообще вы все мне сдались. Ну, спроси!
— На какой хрен мы тебе все сдались? — спросил я.
Механически. Просто подчиняясь ему.
Мне было наплевать.
— Это голод всё… голод, — произнёс Ангел.
Слово «голод» буквально по буквам, по звукам вышло, вырвалось из его рта. Как слишком долго сдерживаемая блевотина.
Вырвалось. Протекло по подбородку. Закапало вниз. Звуки — тяжёлыми, мутными, зловонными каплями.
ГО-ЛО-Д.
Вышло. Вышло откуда-то из глубины.
— Бедняга, — сказал я. — Недоедаешь… На человечинку потянуло?
Он остановился. Резко. Неожиданно.
Развернулся и вплотную подошёл ко мне.
— Ты…
Где то за моей спиной вспыхнуло пламя. Яркое, слепящее. Настолько яркое, что невозможно было даже повернуть голову и хотя бы мельком посмотреть назад. Отсветы этого пламени слепили глаза. Резки тени в бледно-голубом сиянии поползли по земле — и скрылись, растворились во вновь наступившей тьме.
— Не смотри, — прошептал Ангел. — Не смотри, жена Лотова. В соляной столб обратишься!
— Не смотрю… — ответил я. — Мне не интересно. Совсем не интересно. Огонь. Жарят мясо. Свежее мясо. Дедушку жарят. Алкаша старого жарят. Ивана Семёныча. Кто? Друзья твои? Сообщники? Повара? Он вкусный?
И, сорвавшись, закричал:
— Вкусно?!! Вкусно нас жрать, сволочь райская?!!! Не подавишься?! Не боишься, что жаровни твои заметят?! И прибегут на трапезу полюбоваться! А мне почему не показал ничего?
— Чудо… не повторяется, — ответил Ангел. — Не повторяется. Никогда. Ни для кого. Ты уже видел… Хватит… Пошли. Всё стихло. Огонь погас. Будет холодно. Очень холодно. Вернёмся в гостиницу. Мыться. На мне кровь сохнет. Терпеть не могу высохшую кровь. Такая противная… корка…
Мы пошли.
Сначала — в молчании.