- Видно, не споём мы с тобой никогда больше? - вопросительно молвил Бурмистров, глядя на товарища жадными глазами.
Артюшка сплюнул сквозь зубы и сказал:
- Кабы смениться можно, я бы за тебя пошёл в Сибирь, право, чего же? Там охота действительно что серьёзная, а здесь только дробь-порох зря тратишь! Людей там тоже, слышь, немного, а это чего уж лучше!
- Верно! - позёвывая, сказал Четыхер.
- Други вы мои, эх! - тихо воскликнул Бурмистров. - Жалко мне себя всё-таки! Судить будут... и все эти церемонии! Уж гнали бы прямо!
Снова не торопясь потекла утешительная речь Пистолета:
- Ты же церемонии любишь. Плохо тут жить - вот о чём думай. Верно ведь Сима-то сочинил: "жить нам - неохота". Ну, конечно, всякий старается выдумать себе что-нибудь - на этом и шабашит!
- Чисто он стихи сочинял, - вспоминал Четыхер, глядя на труп, и незаметно перекрестил себе грудь.
- Сочинишь, в таком месте болтаясь! - странно двигая изувеченной щекой, сказал Артюшка и вздохнул. - Мне вот двадцать семь лет, а тоже иной раз такое в голову лезет - беда! Даже боязно! Я оттого, правду сказать, и живу в сторонке от людей, один, что опасаюсь часто, - как бы чего не сделать...
- Да-а! - согласился Четыхер. - Сидишь-сидишь у ворот ночью-то, да вдруг и подумаешь - ах вы, чтоб вас громом побило!
Он держал лампу в руках и вертел шпенёк, то уменьшая, то увеличивая огонь; это вызывало странные приливы и отливы серых теней на стенах, на потолке, на полу.
- Что вы - словно панихиду поёте? - уныло пробормотал Бурмистров.
Артюшка, глядя на Четыхера, виновато, точно Сима, улыбался и всё говорил:
- А то иной раз сам себе стариком покажешься вдруг, словно сто лет прожил и всё знаешь, что и завтра будет, и через год, право!
- В городе, слышь, чего-то шумят? - задумчиво молвил Четыхер.
- Н-да, шумят, был я там вчера и третьего дни: кричат все, а - что такое? И Вавила кричал - свобода, дескать, надобна, и чтобы каждый сам за себя. Это - есть! Этого - сколько хочешь! Только мне никуда такая свобода. Я драться не хочу - за что мне драться? Мой интерес, чтобы тихо было, это я люблю...
Он кивнул головою на труп.
- Это, что ли, свобода? Нет, чего делать будем со свободой? Вот где гвоздь! Павлуха Стрельцов - он рад, - заведу, говорит, себе разные пачпорта и буду один месяц по дворянскому пачпорту жить, другой по купеческому.
- Он тоже вроде Семёна, покойника, - сказал Четыхер.
Пистолет подумал и согласился:
- Похож, пожалуй!
Замолчали.
Снова по лестнице кто-то осторожно поднимался. Пистолет поднял голову и нюхнул воздух.
- Кузьма! - тихо позвала Розка.
- Эй?
- Нейдёт полиция.
- Ну?
- Не идут.
- Как же быть?
- Я не знаю.
- Не идут - не надо! - сказал Бурмистров строго и обиженно. - Я и сам до неё дойду.
- Полиция обязана придти, коли убийство сделано! - нахмурившись, заявил Четыхер. - Я порядки знаю - в пожарной команде служил...
- Что это вы с огнём? - удивлённо спросила Розка, заглядывая в дверь. - Ведь светло уж!
Четыхер недоверчиво посмотрел на неё, погасил лампу, жёлтый свет сменился кисейно-серым утром.
- И верно, что светло, - сказал Четыхер, помялся и, тяжко отдуваясь, предложил: - Надобно идти, Вавила, нечего тут!
- Идём! - не двигаясь, согласился Бурмистров.
- Ты дай-ка я тебе руки свяжу! - предложил дворник, распоясываясь.
Вавила встал с постели, не глядя перешагнул через труп, подошёл к дворнику и, повернувшись спиной к нему, заложил руки назад. Но Четыхер снова запахнул полушубок, крепко подтянув живот кушаком; лицо у него перекосилось, он почмокал губами.
- Ну, ин не надо! И так не убежишь.
- Не убежит, - тихо подтвердил Пистолет.
- Не убегу! - сказал Бурмистров. - Только бы её не встретить!
- Где там? - ворчал дворник. - Она, чай, куда-нибудь в погреб забилась, дрожит. Ну, айда!
Сходя с лестницы, он сопел, сморкался и говорил, вздыхая:
- И Семёна жалко - покой его бог! - и тебя, дурака, жалко! Эх ты, курина вошь!
Сверху лестницы раздался громкий и тревожный шёпот:
- Дяденька Кузьма!
Наклонясь над перилами, Паша показывала руками, как завязывают узлы.
- Ну, ладно, курица! - отмахнулся от неё Четыхер. А на улице сказал своему арестанту, усмехаясь:
- Пашка-то, курицына дочь, требовает, чтобы я тебя связал!