11615.fb2 Городу и миру - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 50

Городу и миру - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 50

Солженицын размышляющий, выбирающий желательное будущее, грезящий о нем не хочет восстания, междоусобицы, кровопролития. Но, когда он выражает свои чувства, а не формулирует программу, его темперамент борца, его моральный максимализм, его органическая активность ставят его душевно на сторону тех, кто противодействовал и противодействует "безжалостной силе" не только словом, но и действием.

Каких только абсурдов ни порождает, игнорируя глобальный, мировой уже, опыт коммунизма, свободная мысль:

"Это растление человеческих душ не содержит в себе ничего специфически коммунистического". - "Русский социализм вылился в формы, специфичные для данного народа". - "Сталин возможен был только потому, что русскому человеку нужен был новый царь-Бог". - "Из-под коммунистической маски традиционная российская государственность", советское общество "приобрело структурные очертания Московского царства". - "Хитрый татарский механизм". - Большевицкое "обоготворение техники - это трансформированное суеверие крестьянского православия". (И с таким сумбуром автор идет в священство.) "Россия строила свое народное государство", и получила, чтo хотела: партия и народ едины, власть общенародна, держится народом, - это мы и в "Правде" читаем, это и общий главный пункт плюралистов, об этом и все рефрены Зиновьева.

В какую же плоскость сплющил сам себя этот плюрализм: ненависть к России - и только.

Таким единым руслом потекли, что в десятке их главных книг даже не встретишь названия "СССР", только пишут "Россия, Россия", можно подумать, что от душевного чувства. И даже чем явнее речь идет об СССР - тем с большей сладостью выписывают: нынешняя "Россия делает достаточно гадостей, а в будущем может их наделать и еще больше". А все ж иногда и помучит научная добросовестность: ну Россия ладно, Россия, или там "Советский Союз - это терминологический трюк", - а как же остальные 30 стран под коммунизмом? - они тоже "в структурных очертаниях Московского царства"? И тут, кто пофилософичней, находит мудрый ответ: "К русскому варианту вообще склонны отсталые страны, не имеющие опыта демократического развития". Вот это называется утешил, подбодрил! Так таких стран на земле и есть 85%, так что "хитрый татаро-мессианский механизм" обеспечен. А в оставшихся 15% был бы социализм самый замечательный! - да только их раньше проглотят.

Худ же прогноз!" (X, стр. 144-145. Курсив Солженицына).

Тут согласимся, что авторитарные, среди них - и отсталые, страны в условиях вызываемой различными причинами дестабилизации очень рискуют сдаться во власть утопии. А она на то и утопия, чтобы не выполнить своих обещаний и держаться у власти ложью и силой. Но, как известно, в 1933-м году, в кризисных обстоятельствах, весьма развитая западноевропейская страна сдалась во власть одного из самых откровенно преступных вариантов социализма. Так что ни "опыт демократического развития", ни высокий, казалось бы, уровень цивилизованности не страхуют от падения в тоталитарную пропасть. Спасти может только бдительность к любым, даже самым гибким и мягким, притязаниям утопии на власть - сперва над умами, затем - над всей жизнью человека и общества. Толкование коммунистического тоталитаризма как явления чисто русского или опасного только для отсталых стран лишает мир бдительности по отношению к этим притязаниям. Потому Солженицын и восстает против этого толкования неизменно и многократно.

Я с большим уважением отношусь к М. Михайлову, и мне представляется, судя по новейшим его публикациям, что он расстался со многими своими социалистическими иллюзиями. Да и Солженицын называет его лишь "присоединившимся" к "плюралистам", а не органически одним из них. Но есть вопрос, чрезвычайно важный для обоих писателей, в котором позиция М. Михайлова ужасает Солженицына:

"А вот - закружившийся планетарист. Он вообще отказывается решать будущее в пределах одной страны: "не будет даже полутора лет и ни для одного народа спокойной жизни, посвященной только внутренним задачам". (Упаси нас Бог от такого будущего! и жить не надо.) Идет "подготовление человечества к общемировому объединению", "путь планетаризации человечества необратим", "так называемое 'национальное самосознание'", "никаких национальных государств вообще в мире не будет", - а будет общемировое правительство?

Страшная картина. Грандиозный нынешний кабак ООН, безответственный, на пристрастных голосованиях, не способный ни на какой конструктивный шаг и за 40 лет не решивший ни одной серьезной задачи, - да наделить его кроме парламентарных прав еще и исполнительными? Если даже в малых странах, где все обозримо, то и дело открываются коррупции, скандалы - то кто ж докричится мировому зевлу о нуждах своего отдаленного края? Все будет - в чужих, равнодушных, а то и нечестных руках. Это уже - конец жизни на Земле. Если серьезно уважать "швейцарский" принцип, что местное управление должно быть сильнее центрального, то в этой иерархии что остается всемирному правительству? Ноль. Тогда - и зачем оно?" (X, стр. 145-146).

Напомним: Солженицын не раз писал, что внутренних дел не осталось на нашей маленькой планете. И несомненно: есть и будут вопросы, по преимуществу экологические, но и - все чаще - другие, которые решать придется сообща землянам - представителям разных государств. Но именно представителям, и именно - разных государств, независимых ни от какого "мирового правительства". Солженицын прав совершенно, говоря о нем как о чудовищном монстре. Даже нормальное, средних размеров, современное демократическое государство, не устранившее частной инициативы, общественной самодеятельности и живительной конкуренции, дающей людям право на выбор, несет издержки из-за необъятности той информации, с которой ему приходится иметь дело в процессе управления. Если государство узурпирует всю хозяйственную, идеологическую и политическую инициативу общества, беря все решения на себя, количество информации, которая ему нужна, становится теоретически и практически бесконечным и управление подменяется произволом. Отсюда - деградация, которой не избег еще ни один тоталитарный режим. Единственный выход - уменьшить - многократно, революционно! информационную нагрузку на органы власти. А это значит - вернуть обществу независимую конкурентную инициативу - в экономике, в политике, в идеологии, чтобы отбор из множества предложений осуществляли граждане, а не государство. Какая же информационная нагрузка ляжет на "мировое зевло", которое ужаснуло Солженицына, и, действительно, каково будет до этого "зевла" докричаться?

Предвидя, очевидно, как сочувственные, так и обличительные попытки придать его критике определенных диссидентских воззрений подспудный антиеврейский смысл, Солженицын специально отмечает, что "все говоримое тут о плюралистах отнюдь не относится к основной массе третьей, еврейской, эмиграции в Штаты" (X, стр. 146). Мы приводили в другой связи (в главе о демократии) этот отрывок. В нем Солженицын подчеркивает, что бoльшая часть третьей эмиграции солидаризуется с его взглядами, чем вызывает нападки на себя его оппонентов. Он так заключает эти размышления:

"Увы, и еще я должен отличить: иные авторы эмигрантских еврейских газет и журналов не скрывают, что навек пронзены русской культурой, литературой, и нападки на Россию в целом у них заметно реже, они открыли в себе глубину сродства с Россией, какого раньше не предполагали. Не то плюралисты. Выбрав свободу, они спешат выплеснуть в океан самовыражения, что русские - со всей их культурой - рабы, и навсегда рабами останутся" (X, стр. 147).

Замечу (еще раз), что в большинстве своем европейские и американские издания (израильские - иное дело) третьей эмиграции - это издания не еврейские, а, по меньшей мере, русско-еврейские, иногда более русские, чем еврейские - по интересам, по культурным истокам, по самоидентификации. Они печатают далеко не только евреев, которые, действительно, в этой волне эмиграции, а следовательно, и в ее изданиях, по ряду конкретных исторических причин преобладают. Я рада, что Солженицын почувствовал их "сродство с Россией".

"Плюралисты" боятся национализма больше, чем коммунизма, и особенно чем еврокоммунизма:

"Еврокоммунизм - надежда, а угроза - это русская "националистическая банда", которая все уже приготовила, чтобы сменить Брежнева в СССР. И когда касается этого - еще острее сужается весь ожидаемый спектр плюрализма. "Проблема национализма" - любимейшая для их изданий, и даже когда вот сейчас собрались в Бостоне на литературную вроде бы конференцию - то сразу же и сбились на проблему "национализма". И - одиноко, и - осуждаемо прозвучали отдельные голоса (да и совсем не тех философов, кем наполнена эта глава), что может быть этот пресловутый "национализм" - попытаться бы понять? И даже войти с ним в союз? Нет! нет! отрезали вершители, выступая и по дважды. И - восстановили то единомыслие, какое беспомешно течет все эти годы по их плюралистическим каналам и в западные уши. Не дать, не дать русским очнуться к национальному сознанию!" (X, стр. 148).

Спору нет: после того и на фоне того, что принес и приносит народам земного шара в XX веке национализм, есть все основания относиться к нему осторожно и дифференцированно. Но именно дифференцированно, не отбрасывая его продуктивные направления, не отождествляя Солженицына с Емельяновым ("Память"). И не в коммунизме же, каком бы то ни было, при горьком глобальном опыте того же XX века, видеть альтернативу цивилизованному либеральному национализму! У коммунизма нет положительных, продуктивных потенций: он может улучшаться только в меру своего отказа от самого себя. У национализма, при полном, безоговорочном отказе от его ксенофобийных, агрессивных ветвей, остается плодотворный, гуманный стержень. И русский национализм в этом не исключение. Мы уже говорили: именно судя по себе самому, Солженицын склонен не опасаться русского национализма, хотя и признает (я это цитировала) за некоторыми его направлениями порочные, угрожающие потенции. "Плюралисты" же безоговорочно отождествляют русское национальное возрождение, в том числе и религиозное, с агрессивным фашизмом, пророча ему слияние с самыми реакционными элементами в партийно-государственной иерархии.

"Где Западу разобраться? Почему ему не верить - если сами русские предупреждают: будет "православный фашизм"! "Крест над тюрьмой вместо красного флага"! - Синявский по "Штерну" "кроткий христианин из СССР", по "Вельтвохе" славянофил, а сам себя публично не раз называл православным, так зря на своих не скажет? До него осторожно указывали плюралисты: "У нашей интеллигенции есть все основания быть предубежденной против православия", православная Церковь прежде должна "вернуть себе доверие интеллигенции" - то есть православию еще надо заслужить себе место в плюрализме. А тут - "Сны на православную Пасху", название вызывает особое доверие, православие так и выпирает из груди автора. А он - эссеист не простодушный, не однослойный, вот умеет вовремя увидеть и нужный сон, умеет и пропользовать слово, так вывернуть абзац и фразу, что как бы совсем не от него, неизвестно от кого, вдруг выползают эти нужные каракатицы: "Крест над тюрьмой вместо красного флага". Кто это? где это? А - лови. Умеет как-нибудь так состроить, пугануть: "Альтернатива: либо миру быть живу, либо России" (и в языке раскоряка: древняя форма рядом с "альтернативой"). И каждый здравомыслящий откинется в ужасе: ах, вот как? И нас о том предупреждает русский? Какой же выход, какой же выбор подсказывается прочему миру, если он хочет жить?..

И - никто из плюралистов не возразит, не остановит. Да ведь - истины же нет, и никто не знает, "как надо" и "как не надо".

...Наш плюрализм до того не имеет объемного взгляда, что, вместе с Западом, не видит, как коммунизм шагает через горные хребты и океаны, с каждым ступом раздавливает новые народы, скоро придушит и все человечество вместе с плюрализмом, - нет! У наших плюралистов: то злокозненный мессианизм, которым якобы пылала масса русского народа от XV века до XX; то темное православие; то гнилость русской истории (обновленная лишь идеалистическими ленинскими годами); мракобесие всех национальных течений и учений, извечная скотскость народа; и новая опасность для всего человечества - русского выздоровления, которое непременно станет еще страшнейшим тоталитаризмом" (X, стр. 148-150. Курсив и разрядка Солженицына).

"Либо миру быть живу, либо России" - мудрено ли, что это высказывание пугает и отвращает от себя Солженицына? Здесь, в этой точке, может быть, наиболее выпукло проступает опасность отождествления двух альтернативных понятий - России и СССР. Если жить России по Солженицыну - такой, какой выступает она в "Письме вождям", в "Раскаянии и самоограничении" и др. (отказавшейся от коммунистической идеологии, от любых форм экспансии, от своего зарубежного военного присутствия, сохраняющей только оборонительный потенциал, никого при себе насильно не удерживающей), то быть и миру живу. Если закоснеть, устоять, остаться СССР - такому, каким мы знаем его все семьдесят лет, - страшная опасность продолжит угрожать миру. По Солженицыну, неразличение этих альтернатив крайне опасно.

Писатель отмечает еще одну особенность социальных интересов большинства своих оппонентов: предпочтительное внимание к проблемам свобод политических перед фундаментальными экономическими проблемами.

"Преувеличением столичного диссиденства и эмиграционного движения отвратили внимание мира от коренных условий народного бытия в нашей стране, а лишь: соблюдает ли этот режим-убийца свои собственные лживые законы? После своевременной эмиграции их забота теперь: возликует ли неограниченная свобода слова на другой день после того, как кто-то (кто??) сбросит нынешний режим. Их забота - над какими просторами будет завтра порхать их свободная мысль. Даже не одумаются предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли! А будет ли крыша над головой? (И: будет ли в магазинах не подделанное сливочное масло?)" (X, стр. 151-152. Разрядка Солженицына).

Об этих "приземленных" вопросах думают, как представляется Солженицыну, немногие. Поэтому (добавлю уже от себя) так околдовывает значительную часть подсоветской интеллигенции, да и эмигрантов, современное существенное раскрепощение в СССР слова и зрелищ, несмотря на отсутствие принципиальной экономической, да и политической реконструкции строя. Не будем умалять значения даже частичного освобождения мысли, но согласимся с Солженицыным в том, что самое время - задуматься "предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли?" Дом добротный, зажиточный, без внутренней смуты и внешней свары. Позволит ли государство обществу над этим всерьез, гласно, без ограничений задуматься - вот в чем вопрос. И что делать обществу, если не позволит?

Мы уже приводили (в главе "Солженицын и демократия") просьбу Солженицына к "плюралистам" (X, стр. 152) - выдвинуть "конкретные социальные предложения" ("да разумными давно бы нас убедили!") - о том, какой демократический механизм из множества существующих на Западе они хотели бы рекомендовать "для будущей России". Солженицын сжато, но со знанием дела перечисляет функционирующие на Западе разновидности этих механизмов и ставит дополнительные вопросы:

"А степень децентрализации? Какие вопросы относятся к областному ведению, какие к центральному? Да множество этих подробностей демократии и ни об одной из них мы еще не слышали. Ни одного реального предложения, кроме всеобщих прав человека" (X, стр. 152. Курсив Солженицына).

Солженицын (и это для него характерно) не говорит о том, какую конкретную форму государственного устройства для будущей России предпочитает сам. Свою просьбу к "плюралистам" - конкретизировать их представления о будущей российской демократии - он завершает (напомню) вопросом вопросов:

"А - переходный период? Любую из западных систем - как именно перенять? через какую процедуру? - так, чтоб страна не перевернулась, не утонула? А если начнутся (как с марта 1917, а теперь-то еще скорей начнутся) разбои и убийства - то надо ли будет разбойников останавливать? или - оберегать права бандитов? может, они невменяемы?) и - кто это будет делать? с чьей санкции? и какими силами? А шире того - будут вспыхивать стихийные волнения, массовые столкновения? как и кто успокоит их и спасет людей от резни?

Ни о чем об этом наши плюралисты не выражают забот" (X, стр. 152, Разрядка Солженицына).

На фоне того, что происходит сегодня в СССР, можно задать, еще и еще раз, и другие вопросы: кто инициирует и осуществит переход к одному из возможных вариантов неподдельной экономической, идеологической и политической демократии? Разрешит ли иерархия власти этому переходу начаться, если определятся силы, способные его наметить, возглавить, осуществить? Но Солженицын занят в "Наших плюралистах" не этими вопросами. По его словам, "опыт Семнадцатого года" пылает у него "под пальцами" (X, стр. 152) и подсказывает ему, что могут неожиданно развалиться и твердыни, казалось бы, нерушимые. Вот на этот случай страшат его путаные, расплывчатые, бедные патриотизмом и народолюбием суждения "плюралистов". За ними видится ему призрак нового Временного правительства, неспособного противостоять разбою и смуте, а потом неминуемое новое рабство. А если не само Временное правительство, то стихия, которая его породила, безответственная и нетерпеливая. И поэтому забота Солженицына в этой части его статьи - пробудить ответственность, убедить повернуться сердцем к России, заставить своих адресатов почувствовать значительность каждого сказанного о России слова в эти судьбоносные для мира годы.

"Чем крупней народ, тем свободней он сам над собой смеется. И русские всегда, русская литература и все мы, - свою страну высмеивали, бранили беспощадно, почитали у нас все на свете худшим, но, как и классики наши, Россией болея, любя. А вот - открывают нам, как это делается ненавидя. И по открывшимся антипатиям и напряжениям, по этим, вот здесь осмотренным, мы можем судить и о многих, копящихся там. В Союзе все пока вынуждены лишь в кармане показывать фигу начальственной политучебе, но вдруг отвались завтра партийная бюрократия - эти культурные силы тоже выйдут на поверхность - и не о народных нуждах, не о земле, не о вымираньи мы услышим их тысячекратный рев, не об ответственности и обязанностях каждого, а о правах, правах... - и разгрохают наши останки в еще одном Феврале, в еще одном развале.

И в последней надежде я это все написал и взываю, и к этим и к тем, и к открывшимся и к скрытым: господа, товарищи, очнитесь же! Россия - не просто же географическое пространство, колоритный фон для вашего "самовыражения". Если вы продолжаете изъясняться на русском языке, то народу, создавшему этот язык, несите же и что-нибудь доброе, сочувственное, хоть сколько-нибудь любви и попытки понять, а не только возвышайте образ, как ("Синтаксис" № 3, стр. 73) "у пивной, размазывая сопли по небритым щекам, мычит"... - а мат оставляю докончить вашим авангардным бестрепетным перьям" (X, стр. 154. Курсив Солженицына).

Вторая, меньшая часть статьи посвящена тому, что написали "плюралисты" (до 1983 года) лично о Солженицыне. Трудно измерить горечь, которой проникнуты эти страницы. И возмущение Солженицына - ложью, несправедливостью, недобросовестными приемами скорее травли, чем спора.

"Теперь вот читаю, что понаписали за эти годы лично против меня редко встретишь честную полемику, то и дело выверт, натяжка, ложь. Вот видный культуртрегер ("культура - это религия нашего времени") дважды или трижды приписывает мне в западной прессе то желание "восстановить византизм Третьего Рима" (с какого бреху?), то иметь в России теократию, то "православного аятоллу". И это - не ошибка одного ума или натяжка одного полемиста, но от одного к другому так и потекло и все указуют: "Солженицын предлагает теократию". Да - где же, когда? - да перетрясите мои десять вышедших томов и найдите подобную цитату! Ни один не приводит. Значит, заведомо знают, что лгут? Да, вкруговую знают, что лгут, - и лгут!" (X, стр. 155. Разрядка Солженицына).

Вышло уже шестнадцать томов - и нет подобной цитаты. Нет ни одного намека ни в публицистике, ни в "Красном колесе", ни в других работах на желание облечь церковь светскими политическими полномочиями. Говорится только (и то - нечасто) о необходимости, по мнению Солженицына, роста нравственного влияния религии на общество. Неоднократно подчеркнуто: влияния без средневековых крайностей. Именно как реакция на эти крайности, подавлявшие и презиравшие все земное и плотское в природе человека, видится Солженицыну агрессивный атеизм последующей эпохи. Он неоднократно говорит о вере, не перечеркивающей земные заботы и радости человека, но открывающей в нас и над нами высший духовный источник, позволяющий соотносить быстротекущее с вечным. И Солженицын хочет, чтобы люди учились такому соотнесению с детства. Ничего исступленно-фанатического, агрессивного ("хомейнистского") в этом его призыве нет. И никогда не зовет он отказаться от заботы о благе, свободе и справедливости в этом мире. Его лишь отталкивает и страшит отказ от ответственности перед людьми и Богом за наши толкования блага, свободы и справедливости. Поэтому так задела его кличка "аятоллы", бездумно и безответственно к нему приклеенная (Е. Эткинд и др.). Он говорит:

"На "аятоллу" мне пришлось все-таки ответить, исключение, уже заврались за пределы. Ответил - абзацем в 80 слов (считая предлоги и союзы). Мне в ответ - 1300 (пропорция неуверенности), и притом ни тени извинения, что я публично оболган, а взамен - новая ложь: будто я "учу", что "критерий нации предки, то есть кровь". Да - где же это я так "учил", что "критерий нации кровь"? Откуда это "то есть"? Цитаты - не ждите, и не дождетесь, ибо ее не существует. Очередная подтасовка, а литературовед мог бы прочесть "Ленина в Цюрихе" потоньше. Наши предки - да, это прежде всего наше духовное наследство, ими определяется оно, и из того вырастает нация, и из душевной связи с родной землей, а не с любой случайной, где досталось расти. И у Ленина - душевной связи с Россией мы не видим нигде, ни в чем, никогда. И если в Соединенных Штатах в польской, теперь и вьетнамской, семье растет ребенок - то каким бы образцовым гражданином Штатов он ни вырос, и даже если он никогда своей родины не видел, - все же к сердцу его с наибольшим отзывом прикладывается боль его дальней родины. Отчего же иначе все поляки, вот уже и в четырех поколениях живущие в Штатах, так бурно и больно отозвались на события именно в Польше, а не в Камбодже или в Эритрее? И кто же настаивает, что это - "кровь"? Это - предки, духовное воспитание, национальная традиция. И вот отчего Соединенные Штаты и за 200 лет еще не спаялись в единую нацию, но раздираемы сильными национальными лобби" (X, стр. 155. Курсив Солженицына).

Мне случалось уже писать о "Ленине в Цюрихе", в котором антагонисты Солженицына ухитрились увидеть антисемитизм, потому что им раскрыты партийные псевдонимы евреев - персонажей его повествования. Но там же раскрыты и партийные клички русских революционеров. Солженицын во всей своей эпопее раскрывает партийные псевдонимы. Национальная принадлежность персонажей исторической эпопеи - факт, который не может быть обойден. В "Ленине в Цюрихе" на сорок восемь связанных с Лениным радикалов (большевиков и европейских левых социал-демократов) приходится двенадцать евреев - пропорция вполне реалистическая, и, главное, не придуманная, не подтасованная Солженицыным. Высокий процент евреев в интернационалистских социалистических движениях - легко объяснимый исторический факт: кому, как не им, было первыми искать в этих движениях справедливости и спасения от своего изгойства? Солженицын подчеркивает в своих героях-марксистах не еврейство евреев (они ушли от своей национальной стихии и традиций) и не русскость русских, а их общий космополитизм, безнациональность. Исключение - разве что Александр Шляпников, питерский рабочий, не порвавший со своей исходной средой. В "Ленине в Цюрихе" Парвус говорит Ленину, что никогда не вернется в Россию, ибо чувствует себя немцем теперь. Интересно, что в массе работ разных жанров, в том числе и еврейских авторов, при положительном отношении к социализму и революции активное участие в них евреев засчитывается последним в заслугу. Солженицын относится к революции негативно. Естественно, что тень этого отношения падает и на ее участников. Тем не менее каждое существенное высказывание Ленина в Цюрихе строго документально: мне удалось найти для них всех аналоги в переписке и сочинениях Ленина. Сделать Парвуса неевреем или умалить его роль в перекачке немецких денег большевикам писатель не мог. К слову замечу: Солженицын не антисемит, но и не семитофил. Его Воротынцев в "Красном колесе" говорит, что не считает возможным относиться к евреям плохо только потому, что они евреи, или хорошо - только по той же причине: отношение к человеку должно зависеть от его, этого человека, действительных качеств. Это позиция и самого Солженицына, бесспорная в совокупности им написанного. И меня такое отношение удовлетворяет - в отличие от семитофилии, столь же беспочвенной и унизительной, сколь и антисемитизм.

Несколько слов о соотношении крови и духа в национальной самоидентификации человека. Если бы Солженицын считал критерием национальной принадлежности только национальность физических предков ("кровь"), он бы не смог назвать своих сыновей "русские мальчики": в них есть кровь, по меньшей мере, трех народов. Между тем, они, несомненно, русские мальчики, ибо определяющее духовное начало их бытия - русское.

Парадокс нашего существования таков, что "наше духовное наследство", "духовное воспитание" часто дает нам, помимо физиологических предков и их генов, еще и предков духовных, духовную родину. Хорошо, когда физиологическое и духовное начала совпадают. А если нет? Человек самоидентифицируется (мы говорим - ассимилируется) в другой, нефизиологической преемственности. И счастье, если эта преемственность его принимает в себя. А если отталкивает, а подчас и убивает как чужака? Одна моя приятельница-еврейка, русский критик и публицист, заметила как-то, что интеллигентные ассимилированные питерские евреи считают себя прямыми потомками лицейских друзей Пушкина. Горькая шутка: этим ленинградским интеллектуалам, должно быть, становится очень больно, когда им напоминают, что те, кого они ощущают своими предками, не пустили бы их на свой порог. Или когда современники в родной стране дают им почувствовать их инородчество. Повторяю: счастье, когда физиологические и духовные предки совпадают. Если же нет, - возникают драматические коллизии. Но для Солженицына, несомненно, важнее второе: "наше духовное наследство", "душевная связь с родной землей", "духовное воспитание, национальная традиция", наследуемая духовно, а не физиологически (выд. Д. Ш.). Так что выделенное им "то есть кровь" приписано ему совершенно безответственно и бесчестно.

Я уже говорила, что один из самых распространенных приемов обличителей Солженицына - недобросовестная мировоззренческая экстраполяция на него взглядов националистов-ксенофобов, антисемитов, национал-большевиков, совершенно Солженицыну чуждых. Начав читать все, что написали за эти годы лично против него, он тотчас столкнулся с этим трюком:

"Или вот распространенный прием плюралистов: выхватить удобную цитату, но не из меня, а из кого-нибудь - В. Осипова, Н. Осипова, Краснова, Удодова, Скуратова, Шиманова, Антонова - я может быть тех авторов и в глаза не видел, не переписывался, тем более в одни сборники не входил - неважно, дери цитату и лепи ее Солженицыну, он ведь на лай не отгавкивается, значит - прилепится. Раз тот так написал - значит и Солженицын так думает!

И этим нехитрым приемом не брезгуют многие плюралисты - начиная от "примкнувшего" Михайлова. И журнал, претендующий кажется стать эталоном нашего эстетического вкуса и утонченного мышления, - в первом же номере своем громит некоего Шиманова, преградившего дорогу всей свободной русской мысли, - разоблачитель-предупредитель мечется, мечется по шимановской конструкции, и выясняется, зачем: вот он собрал и выкладывает, чтo нашел "общего" у Шиманова с Солженицыным: всякий нехристианский народ варварский, а Китай - особенно; оплот секулярного человечества - именно Запад, даже не марксизм; задача русского народа - охранить христианство от "желтой опасности"; говоря об "образованщине", конечно имеют в виду "сионских мудрецов" и именно они должны быть устранены как главное препятствие на пути русской нации.

Какие сотрясательные выводы о Солженицыне! И насколько же бы они прогремели, если бы взять цитаты да прямо из Солженицына - и о варварских народах, и о желтой расовой опасности, и о сионских мудрецах.

Да - нету таких цитат. Да - неоткуда их взять. Только вот - соскрести с Шиманова, местами?" (X, стр. 155-156. Курсив Солженицына).

И соскребают. И не только с Шиманова, а со всех, кто отталкивает и пугает своими нацистскими комплексами. И вот уже прозвучал угрожающий термин - "солженицынщина" - о взглядах и настроениях, ничего общего со взглядами и настроениями Солженицына не имеющих. Зачем же реконструировать убеждения Солженицына по взглядам его мнимых или даже действительных эпигонов? Он весь напечатан, опубликован; прощупан десятками интервью. Он сам об этом и говорит:

"Да ведь вот мой десяток томов, да ведь вот дюжина исторических глав критикуйте! разносите! раздолье! Тут и целая желанная программа есть для разноса - Шипова (пока поглубже, чем все предложенное нашими плюралистами), петит ли мелок, глаза не берут? Нет! Спорят со мной как с партийным публицистом. Накидываются со всеми трубами на какой-нибудь один абзац какого-нибудь интервью" (X, стр. 156. Курсив Солженицына).

Приводимый им ниже пример - с неправильно истолкованным его высказыванием о татарах - мы уже цитировали (см. гл. "Солженицын и национальный вопрос"). Здесь упоминается также о программе земского деятеля и осторожного либерала-эволюциониста Д. И. Шипова, активного в 1900-е годы. Подробно Солженицын пишет о нем в "Октябре Шестнадцатого" (Собрание сочинений, т. 13, стр. 76-102). В этой (петитом набранной) части "Узла II" писатель говорит о мерцающих в прошлом России теплых обнадеживающих огоньках - моментах, событиях, течениях мысли, с которых могло бы начаться мирное, плодотворное, эволюционное сотрудничество между властью и обществом. Он скорбит об этих нереализованных возможностях, пренебрегнутых то властью, то обществом, то обеими сторонами одновременно. Одной из таких роковых потерь представляется Солженицыну отказ и власти, и радикалов от широкой земской программы Шипова. Программа эта, привлекшая Солженицына и своими этическими основаниями, предусматривала сотрудничество исторически сложившейся власти и широких (снизу доверху и по всей стране) конструктивных элементов земской общественности. Она предполагала существенную децентрализацию полномочий власти при бережном и уважительном к ней отношении. С реализации этой программы могла начаться, по Солженицыну, глубокая демократизация страны без посягательства на деятельное существование монархии. Но система Шипова осталась в архиве нереализованных конструктивных возможностей, стоявших перед Россией в XIX-XX веках и ею проигнорированных или отвергнутых.

Рассказав о том, как из-за одной, вкривь истолкованной (согласимся, что неловкой), реплики была приписана ему антитатарская шовинистическая позиция, Солженицын разражается рядом вопросов:

"Какие же цели ставит себе эта бесчестная дискуссия? Что доброе ею надеются построить в русском будущем? Почему нашему гордому интеллектуальному плюрализму с первых же шагов понадобилась ложь? Неужели без нее не выстраивается аргументация? Самые дотошные книгоеды из них беззастенчиво сочиняют, не приводя ни единой цитаты, - потеряли всякую осмотрительность.

И насколько можно верить последовательности плюралистов? "Права человека" относятся ко всем людям или только к ним самим? Вот я воспользовался самым скромным из прав человека - не поехать по приглашению на завтрак. И какой же это вызвало гнев плюралистов: я должен был поехать! (Так желал коллектив!) И некто Любарский пишет задыхательную статью (и снова пропорция неуверенности: в три раза длиннее, чем мое письмо президенту). И снова: чтo в моем письме главное, существенно, - то обмолчать или вывернуть, "не понять", зато нравоучительно втолковывать, кем из диссидентов (кроме почему-то Синявского) я пренебрег - хотя в моем письме ясно сказано, что состав участников от меня тщательно скрывали, и Любарский знает, что он был объявлен лишь вослед. С привычным советским вывертом втискивает меня в компанию Брежнева, "Литгазеты", обвиняет в безответственном повторении "бредовых мнений" "какого-то генерала" из "какой-то американской газеты", - извольте: "Вашингтон пост", ведущая столичная, генерал Тейлор, командовавший объединенной группой начальников штабов, а стратегическую идею избирательно уничтожать русских ядерными ударами ему подали из университетских кругов, профессор Гертнер.