— Потому, государь, что не выслушал ты Серебряного, не дал ему очиститься перед тобою!
— Не слушай его, государь! — закричал Малюта. — Сын пьян, ты видишь, он пьян! Не слушай его!
— Малюта врет! Максим не пил ни вина, ни меду. Я знаю, — злобно сказал царевич. — Он гнушается! Ему не по сердцу служить в опричниках!
Малюта с тяжелой ненавистью взглянул на царевича.
— Вот ка-ак? — протянул царь. — Куда ж мне теперь, убогому, податься, раз такие богатыри не хотят мне служить?
Борис Годунов, между тем, незаметно вышел из палат.
Царский палач Терешка, в алой рубахе и красных сапогах, стоял на перепачканном кровью помосте, опираясь на рукоять широкого блестящего топора.
Двое опричников привычно содрали с Серебряного кафтан, отстегнули ворот рубахи, начали связывать ему руки.
Серебряный тихо отстранил их, выпрямился и, обратив взор на церковный купол с крестом, широко перекрестился, попросил:
— Господь наш, Иисус Хдистос, прими мою душу! После этого спокойно дал связать себе руки.
— Сразу видно молодца! — скалясь, одобрительно сказал Терешка, — Иной дрожит, слезьми обливается, а иной и вовсе сапоги лижет.
У помоста с плахой уже собиралась толпа, а на возвышении, предназначенном для знатных зрителей, на царском кресле оказалась Темрюковна.
Она сидела, поджав под себя ноги, вцепившись руками в подлокотники кресел. Подавшись вперед, не отрывая от плахи взгляда своих огромных глаз.
Терешка, продолжая балагурить, указал Серебряному на плаху.
— А теперича преклони… преклони свои ноженьки, боярин, перед моим-то престолом!
Опричники протянули было руки к князю, чтобы пригнуть его, но он, сердито повернув плечами, сам опустился на колени. Положил голову на плаху.
— На бочок, на бочок маленько, — поправил голову князя Терешка.
— А подбородочек оттяни, чтоб не попортить рожу-то.
Терешка, потоптавшись, утвердился косолапыми ногами возле плахи.
— Эх и повезло тебе, князь, — самая легкая казнь досталась! А у меня и рука — тоже легкая!.. Отхвачу тебе кочерыжку — и не почуешь, только спасибо скажешь!
Опричники весело ржали над его шутками. Терешка поплевал на руки, перекрестился, взметнул вверх сверкнувший на солнце топор.
— Стой! — раздался громкий голос. — Погоди, Тереша!
Палач повернул голову — по крутой лестнице на помост поднимался Борис Годунов. Терешка опустил топор.
— Повремени до срока. Я дам тебе знать!
Серебряный быстро поднялся, взглянул на Годунова, но тот уже спустился вниз.
Птицей слетев с кресла, царица Темрюковна преградила Годунову путь, заговорила гортанно:
— Какая чорта твою принесла, Бориса! — и дальше заклекотала по-своему.
— Прости, матушка-царица, — поклонился Годунов. — Еще наглядишься.
Снова что-то проклекотав, царица повернулась к помосту:
— Тирожка, делай!.. Я царица, а Годунова нет! Делай, Тирожка!
Она вдруг задохнувшись, зашлась надрывным кашлем. Согнулась пополам, приложила ко рту платок. Тот весь окрасился кровью.
— Эх, царица! — Годунов подхватил ее сухонькое тело на руки и, почти бегом, понес во дворец.
На эшафоте Терешка говорил Серебряному:
— Хорошая примета, боярин! Из-под топора уйти — долго жить! Однако ж как царь повелит. Ино дело Годунов, ино — царь-батюшка!
Годунов внес царицу во дворец. В сенях он столкнулся с царевой мамкой.
— Онуфревна, опять у царицы кровь горлом! — запыхавшись, сказал он. Опустил Темрюковну на ноги, придерживая за плечи. Та покачивалась с платком у рта.
Онуфриевна нахмурилась.
— Вольно ж ей было с постели-то вставать. На ладан дышит, а все на казни не наглядится, басурманка! Тьфу! Нашел себе жену Ваня. Будто на Руси красных-то невест мало. Пойдем, горемычная! — перехватила царицу из рук Годунова Онуфевна, повела в глубь дворца. — Напою тебя медом малиновым с травками да собачьим сальцем натру… Не жилица ты, нет, не жилица.
Годунов шел к царским палатам, слыша затихающий голос Онуфревны.
Малюта валялся в ногах царя.
— Батюшка, государь Иван Васильевич! — рыдал он, хватаясь за полы царской одежды. — Отпусти Максиму вину его! А уж если казнить кого, так вели меня, не давай я, дурак, напиваться сыну допьяна!
— Не за что казнить ни тебя, ни сына твоего! — засмеялся царь. — Максим прав. Я поторопился. Помню я Никитку еще до Литовской войны. Я всегда любил его. И он меня. Это вы, окаянные, — обратился царь к притихшим опричникам, — это вы всегда подбиваете меня кровь проливать! Что стоите, звери! Бегите, остановите казнь! Только нет, и не ходите! Поздно! Я чаю, уже слетела с него голова! Вы все заплатите за кровь его!
— Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. Я знаю, ты милостив. Иной раз и присудишь, и простишь виновного.
Черты Годунова являли смесь проницательности и обдуманного смирения.
— Борис, — лицо Иоанна прояснилось. — Подойди сюда. Ты один знаешь мое сердце. Ты один ведаешь, что я кровь проливаю не ради потехи, а чтоб измену вывести.
Годунов наклонился. Царь поцеловал его в голову.
— И ты, Максим, подойди сюда, я тебя к руке пожалую.
Максим поклонился до земли и поцеловал царскую руку.
Ввели Серебряного со связанными руками. Глаза Максима вспыхнули радостью, и он улыбнулся Никцте Романычу.