Василий Грязной облизнул губы перед тем, как поцеловать Елену, а после поцелуя хватанул еще чарку и утерся рукавом. Брякнув бубном, вышел за дверь.
Дружина Андреевич ничего не мог прочесть на лице жены.
— Подходите, гости дорогие, прошу вас! — он снова наполнил чарку.
Басманов откинул свои шелковые волосы, улыбнувшись, подошел к Елене и расцеловал ее в обе щеки, еще раз улыбнулся и чмокнул в губы.
Морозов снова наполнил чарку, и Серебряный двинулся к Елене.
Муж не спускал с нее глаз.
Под тяжелым взглядом Морозова Серебряный поцеловал Елену.
Когда губы их соприкоснулись, она задрожала и ноги под нею подкосились.
— Я нездорова… — пролепетала она. — Отпусти меня, Дружина Андреич… Ноги не держат меня.
Морозов подхватил Елену.
— Эх! — сказал он. — Вот женское-то здоровье! Для нее в новинку обряд, так ноги и не держат! Да ничего, пройдет. Эка невидаль!
Поддерживая Елену, Морозов повел ее в светлицу.
— Прошу вас, государи, — обернулся он. — Обождите меня здесь.
В сгустившейся темноте опричники окружали дом со всех сторон.
Кто-то присвистнул по-особенному. Ему тут же ответили. В доме брякнул бубен Грязного. Приблизясь к Басманову, Вяземский сказал ему на ухо:
— Ну? За дело?
— Тише! — моргнул тот, кивнув на Серебряного. — Если этот услышит, будет большой шум.
— Тогда он у меня первый получит! — Вяземский схватился за нож.
Они посмотрели на Серебряного.
Тот думал о своем, не обращая на них внимания. В светелке Елены Морозов вынул из-под опашня длинную пистолю.
— Зачем ты не сказала мне, что любишь его?
— Господи!.. Дружина Андреич, пожалей меня! — умоляла Елена. — Будь милостив!
— Вы что ж, думали, я дам себя одурачить? — он грозно повернулся к жене, в глазах его была холодная решительность, — Ужели этот молокосос думал, что ему сойдет с рук? Что я не сумею наказать его?
— Ты что?… Дружина Андреич? — Елена с ужасом взглянула на мужа, на пистолет, закрыла лицо руками.
Морозов усмехнулся.
— Не дрожи. Тебя я не убью. Возьми свечу, иди за мной. — Он взвел курок и подошел к двери. Елена не двигалась. — Свети мне! — прошептал Морозов.
В эту минуту со двора донесся громкий шум. Ночь взорвалась хриплым лаем сторожевых псов, криками, руганью. Пронзительно заржал конь.
Морозов замер. Елена упала на колени.
— Меня, меня убей! — просияла она в отчаянии. — Я одна виновата, убей меня! Я не хочу, я не могу пережить его! Раньше меня убей! Я обманула тебя!
Морозов со страхом смотрел на свою жену. В этот миг снизу раздался крик:
— Измена!.. Предательство! Остерегись, Дружина Андреич!
То был голос Серебряного. Узнав его, Елена бросилась к двери.
Морозов оттолкнул жену, задвинул запор и укрепил дверь на железный крюк.
На лестнице послышался стук сабель. Шум во дворе усиливался.
Сторожевые псы, сорвавшиеся с цепи, ринулись было на опричников.
И тут же темными комами мяса покатились по двору, оставляя за собой кровавый след.
Повсюду метались тени людей.
Раздвигая столпившихся на крыльце, опричники тащили бревно.
— Отворяй!! — орали они, вышибая припертую дверь, — не то всех передушим!
— Запалю-у-у-у! — размахивая горящей головней, истошно вопил Хомяк. С ревом, все разметая, толпа ворвалась в ночное тепло дома.
На лестнице, ведущей наверх в светлицу, дрались на саблях два князя — Серебряный и Вяземский. Дрались не на жизнь, а на смерть. Несколько ударов нанес Серебряный Вяземскому. Кровь алыми лепестками выступила на белом кафтане.
Борьба, проклятия, громкие крики и падения заполнили лестничный пролет. Шла яростная драка.
На помощь Вяземскому спешило все больше его людей. Тонкая и крепкая веревка с петлей на конце захлестнула Серебряного и сбросила его со ступеней, открыв Вяземскому дуть.
Дверь светлицы затрещала от ударов. И одновременно дом осветился пламенем пожара.
— Боярин! — кричал Вяземский. — Отопри, не то весь дом раскидаю по бревнам!
— Не верю, князь! — отвечал Морозов. — Еще не видано на Руси, чтобы гость бесчестил хозяина! Вспомни, кто ты, Афанасий Иванович!
— Опричник я! Была у меня честь, да вся вышла!.. Отопри! — повторил князь, напирая на дверь, — Всю Москву пущу на дым, а Елену добуду! Не тебе, старику, ей владеть!
Дверь с треском повалилась, и Вяземский явился на пороге, озаренный пожаром, с переломанной саблей в руке. Белая атласная одежда его была истерзана, по ней струилась кровь.
— Отдай добром! — заревел он.